Дмитрий Гденич

 

Странствие к Древу

 

Вечна. Чужаки

В семейках долго спорили, открывать ли для векшусов Зеленый Неприступ и что им вообще делать в Вечне, пусть даже идут они за плодами Древа Жизни. Конечно, Вечна ближе к Пупу Земли, чем страна векшусов, но ненамного, и эта относительная близость ничего не решает, ведь чтобы добраться до Древа Жизни, а тем более, заставить его плодоносить, нужно ступить на стези Тварца, а стези Тварца в этом странствии начинаются в чужедальних землях, где зло уже победило и обратного пути нет. Ближе ли от Вечны до этих чужедальних земель, чем из страны векшусов? Вовсе нет. Но, отвечали мудрейшие из других, пусть векшусы заблуждаются, заблуждения не страшны, все это странствие пролегает на путях заблуждений, которые в конце концов выведут к истине, если идущий способен распознать ее среди заблуждений, однако происходит это не в умозрении, а на опыте, который приобретается только собственными трудами, иначе он ничего не стоит и желанных плодов не выносит. Намерения векшусов были понятны – избежать опасностей и тягот путешествия через горы, громоздящиеся на том берегу пролива, и перебраться через него в самом спокойном и узком месте, где пляжи Вечны отделяет от пляжей континента несколько далей, хотя и это расстояние для таких неважных пловцов как векшусы – преграда серьезная, если, конечно, они не ждут, что море, как встарь, расступится перед ними и они перейдут его посуху. Для других в этом не было ничего невозможного, кому-то из них тоже предстоит идти за плодами Древа Жизни и для начала спуститься на дно пролива, но разницу они понимали – векшусы дышат воздухом, тогда как они, другие, могут дышать и водой, а при необходимости вообще не дышать, хотя мысль о бездыханном существовании повергала их в панику, и то сказать, они же не камни. Иногда другие наивны немыслимо, невообразимо. Например, они ничего не знают о лодках и думают, что векшусы рассчитывают пересечь пролив вплавь, но какие из них пловцы, а значит, зачем им Вечна?

Так они некоторое время спорили, озадачивая и сбивая с толку зверье, для которого шумная разноголосица мыслей со всех сторон была помехой их собственным обыденным думам, а потом согласились со старцами: без ошибок такое странствие не случается, и подсказки тут ни к чему, перед лицом неизвестности такого масштаба все в одинаковом положении, и уж совсем негоже мешаться на пути тех, чьими усилиями и будут взращиваться плоды Древа Жизни, о которых другие знали, что сами-то они придут на готовенькое. Почему, спрашивается, на готовенькое? Да потому, что стези Тварца требуют таких перемен, какие им не по силам, они пройдут по самому краешку этих стезей и будут свидетельствовать чей-то подвиг со стороны.

Зеленый Неприступ приоткрылся, впустил чужаков и опять захлопнулся.

По площади Вечна довольна обширна, но целиком помещается у других в чувстве родины. У обычных мыслящих тоже есть некий туманный образ родины, однако сходство здесь совсем отдаленное. Для обычных мыслящих родина – это полное прихотливой символики представление о пространствах, которые историческая судьба объединила под одним именем; представления эти меняются, имена меняют хозяев, и патриотизм одних времен счел бы патриотизм других изменой. Родину принимают как что-то внешнее. Вблизи она осязаема, но по мере утраты этой осязаемости во все расширяющихся пространствах, сметенных под одно имя, превращается в игру воображения, правила которой по необходимости фантастичны.

Другим это фантастическое представление о родине совершенно чуждо. Они живут в Вечне, как в собственной коже, и даже эта метафора слишком поверхностна, правильнее сказать, Вечна присутствует в них целиком, составляет их существо. Хранить Вечну означает хранить каждую ее пылинку, и каждая пылинка Вечны настолько срослась со своими хранителями, что возникли безотчетные связи, по которым чувство всеобъемлющего родства перетекает, подобно флюидам. Конечно, слово флюиды ничего не объясняет, но нужно ли тут объяснение? Проще сказать, что вечен видит не одной парой глаз, а обладает несчетным множеством зрений, слышит не одной парой ушей, а слухом всей Вечны, осязает не прилегающей к телу кожей, но всеми поверхностями всех тварей, растений и неодушевленных предметов, бытующих или бытовавших в Вечне на протяжении его жизни. Чужак не вплетен в ткань Вечны, его связи тянутся наружу и теряются на чужбине, подвластной переменам и искушаемой Хлябуном. Он нелеп, как расхаживающая на хвосте рыба. Поэтому естественно, что ни один его шаг не остается незамеченным. Не то чтобы Вечна к нему враждебна – она просто не обходит его вниманием, но это терпеливое внимание к тому, чему здесь не место и чему не стоит медлить с отбытием восвояси.

Примерно так векшусы себя здесь и чувствовали: Вечна учла особые обстоятельств и дает им проход, но из этого не следует, что они желанные гости.

Ничто за Зеленым Неприступом не предвещало мира, в котором они оказались.

Пусть Вечна не привечает исследователей, и карт для этой страны нет – все-таки попадающий в нее из-за Зеленого Неприступа ожидает столкнуться с что-то привычным или, выражаясь осторожнее, с чем-то вписывающимся в природные условия Твердыни, ведь остров-то один, широта та же и климат более или менее тот же. Выйди они на юге, они попали бы в высокие степи и широколиственные леса бассейна Сладимы, а за пограничным кордоном в Векшской Лесовине логично встретить те же кедровники, разве что вконец заповедные, не тронутые хозяйственной деятельностью, населенные лешими и прочими фольклорными персонажами.

Все оказалось совсем не так.

Сразу за Зеленым Неприступом им пришлось одолеть долгий крутой подъем, заросший дремучим экзотическим лесом, в котором Грысти напрасно выглядывал хотя бы одно знакомое дерево. Векшскую Лесовину как обрубило. Температуры сезона тоже как обрубило – прохладу ранней весны сменила влажная жара совсем иной широты или климата совершенно иной эпохи. Они тут же взмокли и попрятали куртки в кладь.

Подъем не был склоном горы, чтобы искать путь в обход. Местность выровнялась. Деревья росли в два яруса, крон самых высоких было не видно, зато возносившиеся стволы не уступали по возрасту и охвату стволам жилых горных кедров. Обзора не было – ориентиром приходилось брать дерево или свисающую с него гирлянду цветов. Цветов было множество, некоторые из них порхали, иные пели. В переплетениях ветвей кувыркались крикливые обезьянки. Шли по компасу, по возможности сверяясь с солнцем, на северо-восток, в направлении той части пролива, что свободна от хлама гор.

К счастью, чаща была не настолько густа, чтобы прорубать в ней дорогу, но к вечеру успела их вымотать. Угнетало отсутствие какого-то переходного состояния: какими бы дикими ни казались приезжему кедровники Эдутина, здесь-то становилось понятно, что они заботливо окультурены и это не передний край цивилизации, а ее обжитые тылы, тогда как лес Вечны – царство беспримесно первобытного, повергающего разум в страх и сомнения. Они хотели поставить палатку, но Вечна им не позволила. Тот же Дух, что бдит у Зеленого Неприступа, выдохнул навстречу их топорам, занесенным над молодью деревьев, непреодолимый запрет, однако не помешал собрать для костра хворост и изъеденную муравьями труху валежника. Дежурили они поочередно, полагаясь не столько на карабин, сколько на законы гостеприимства – едва ли всеведущий Дух впустил их в свои владения, чтобы отдать на растерзание хищникам. Утром чувствовали себя разбитыми, но не мешкая выступили. Перешли ручей с болотистыми берегами, впадавший в озеро, которое Грысти нанес на схему маршрута. С пригорка наблюдали, как гребенчатое бревно сползло в нефритовую ряску и поплыло, взмучивая ее толчками хвоста. Живьем никто из четверых крокодилов не видел – знали о существовании крокодиловых ферм при теплых источниках на южном правобережье Сладимы, но те рептилии были завезены с Дальнего Континента, требовали ухода и за пределами резерватов не выживали. У здешней твари никаких проблем с выживанием, как видно, не было. Гай озирался и бормотал: «Почему ничего нет?» «Всего навалом, – сказал профессор Веверка, – чего именно тебе не хватает?» «Ну, не знаю, трактиров, дорог, фонарных столбов, прохожих». «А мы тебе чем не прохожие. Не дури, – добродушно сказал Грысти, – фонарных столбов теперь долго не будет». Стая больших жестких птиц, похожих на отрастивших крылья воздушных змеев, кружила над тростниками, векшусы чувствовали себя потерянными.

Еще одна ночь. Весь день питались плодами со сладкой мякотью, которыми их попотчевало незнакомое дерево. Назавтра невдалеке протопал неповоротливый зверь пяти локтей в холке, со свинячьими глазками и огромным лиловым носом, в углах отвислой губы пенилась окрашенная жвачкой слюна. Векшусы следили за ним с выражением глубокого недоверия на мордах. Лес начал редеть, над полянами заплясали хвостатые бабочки размером с летучих мышей. Длинноногие винторогие козы щипали доходящую до брюха траву. Открытые пространства согнали зеленый сумрак. Деревья, оказавшись на воле, распустили кроны зонтами, затенявшими площадь в сотню шагов в поперечнике. Другие деревья стояли отдельно и напоминали сросшихся толстяков с непропорционального долгими шеями и жидкими шевелюрами; у одного толстяка наружу выступал жирный бок, у второго – пузо, у третьего – ягодица, и кто-то хотел уверить векшусов, что эти растительные чудовища высотой с донжон замка Древолодовичей существуют наяву, а не выдуманы безумным ботаником.

Потихоньку они приспосабливались к походной жизни. Находили там и сям хворост, бросали в костер сухой помет буйволов и бродивших небольшими стадами слонов с двумя парами бивней, пили процеженную через марлю воду зыбких озер, превращенных животными в водопои, доедали домашнюю солонину и ореховые хлебцы. Охотиться они боялись – чутье подсказывало, что право отнимать друг у друга жизнь дано только местной твари, быть может, это табу на охоту и охраняло их от зубов хищников.

Первое время они ежечасно ждали встречи с другими. Неужели другим не интересны братья по разуму, в кои веки нарушившие границы их Вечны? Кто же тогда неусыпно наблюдает за каждым их шагом? Или другие невидимы? Или это просто персонификация неких сил, избравших Вечну своим прибежищем и наглухо затворившихся от внешних влияний? Но что это за силы? И кто тогда прислал голубя с алым седмичником в клюве?

Вечна была белым пятном на карте, однако пятно имело четкие контуры, и внутри этих контуров наращивала длину линия пройденных ими далей. Шли они, конечно, не по прямой, но около половины пути до пролива уже покрыли. Равнина опять сменилась полутемным безветренным лесом, где воздух полон охапок цветов и где они жестоко страдали от мошкары. Пролив казался спасением, на берегу пролива они отдохнут и примутся за работу. И лес уже не так страшен.

Вторгшиеся в чащи скальные кручи заставили их отклониться в сторону, и каприз ландшафта дал передышку – перед ними снова расстилалась всхолмленная равнина, а скалы оказались отрогом невысокой горной гряды, затянутой лесом, как лягушачьей икрой.

Все эти дни малышка Оа следила за векшусами внутренним слухом и сгорала от любопытства. Она забыла про лапотки и даже мед лизала с рассеянностью чем-то крайне озабоченного магистра Игры, отмахиваясь от вопросов взрослых, уж не приболела ли она часом. Она даже не понимала, о чем ее спрашивают – другие если болеют, то с приближением глубочайшей старости, когда начинает забываться, для чего ты на этом свете. Никого из сородичей малышка Оа пока не теряла и про болезни не знала.

От любопытства она вся чесалась.

– Чего ты чешешься? – пугается Эйу. – Муравьи в тебе завелись?

– Пойду к векшусам, – говорит малышка.

– Зачем тебе векшусы? – пуще того пугается Эйу. – Пусть идут своей дорогой, ничего в них интересного.

– Мне интересно.

Она срывается с места и подскакивает к старцу Йаа.

– Старче, научи меня языку векшусов.

Языка векшусов никто из других не знает, но память предков они наследуют, и если хорошо покопаться в отложениях этой памяти, что-нибудь да отыщется. Старец внимательно смотрит на малышку и тоже спрашивает, зачем ей векшусы. Они ведь далеко, охота тащиться в такую даль.

– Это для тебя даль, – говорит малышка. – Мне интересно.

– Ладно, – соглашается старец и начинает рыться в памяти предков, которых судьба сводила с дуплянами. Давно это, правда, было, и не так легко вспомнить.

– Вспомнил?

– Да, вспомнил. Думай воедино со мной, только не забегай вперед, я думаю не спеша.

Они сидят и мыслят векшский язык.

– Все, я знаю, – спешит малышка.

– Ей, лепешку в дорогу возьми! – кричит Эйу. – И ты же без лапотков. Давай ты не пойдешь к векшусам, а мы тебе сплетем лапотки.

Малышка мотает головой: покуда они сплетут лапотки, векшусы успеют добраться до Древа Жизни. Но лепешку берет, она уже зачерствела.

И мчится, как могут мчаться дети других, со скоростью улепетывающей от кошки степной козы.

В какой-то момент векшусы замечают неподалеку странное двуногое существо. Оно их отвлекает, они ведь идут по компасу, нужно не терять из виду ориентиры. Существо пропускает их вперед, потом срывается с места, перемещается, будто вихрь, и опять замирает. Намерения у него не враждебные, и держится оно без опаски, но с некоторой стеснительностью, что ли, кажется Грысти, которому невесть почему приходят на ум грызушки.

– Эй, ты кто? – окликает он.

– Ба, да это же другой! – шепотом вопит Гай.

Пинус ошеломлен.

– Другой? Другие же покрыты мехом, а этот какой-то слизкий.

Древолаг ставит ранец к ногам и велит Пинусу помолчать: никто других не видел, а сказки плетут всякие небылицы.

– Ты кто? – повторяет он, на всякий случай на своем, эдутинском, наречии, которое другие, быть может, когда-то слышали.

– Я маленькая Оа, – говорит существо. – А вы векшусы. Вы идете за плодами Древа Жизни.

– Что он говорит? – спрашивает профессор Веверка.

– Это не он, а она, малышка Оа, – переводит древолаг. – Дуплянь она понимает. Что у нее спросить?

– Спросите, любит ли она сладости?

Да, любит.

Профессор совлекает с плеч ранец, вытряхивает из него половину клади и достает плитку шоколада с орехами и цукатами, припасенную на случай упадка духа. Плитка, правда, подтаяла, но формы в жестяной коробке не потеряла. На крышке огненная лиса уплетала ворованный шоколад. Лис маленькая Оа не видела и приняла ее за векшуса неведомой расы.

Пока она расправлялась с шоколадом и облизывала пальцы, векшусы молча ее разглядывали. Ростом она была вровень с ними, в каком-то жухлом заношенном балахоне из грубого полотна, из-под балахона торчали худющие ручонки и ножонки с полупрозрачными перепончатыми пальцами, лицо – как угловатая маска, глаза изумрудной зелени с вертикальными линзообразными зрачками. Не человек, не зверь, не птица. Повадки ребенка, не знающего запретов, но по природе немного застенчивого. Потом она забросала Грысти вопросами. Кто он сам и кто его спутники? Что такое древолаг? Что такое лесная ферма? Что такое лущевой барабан? Что такое профессор? Что такое послушник? Что такое Монастырь Хвостатых Доминистопов? Зачем Тварцу монастырь? Кто такой гуртмистр? Что такое город? Зачем у векшусов так много ненужного? Откуда берется шоколад? Что у них в сумках? Умеют ли они плести лапотки?

Грысти виновато разводил лапами – рассказывать приходилось буквально обо всем и рассказывать на дупляни, которой остальные не понимали. Наконец, Шерстни надоело, и он сказал:

– Пришлем ей энциклопедию. Теперь наша очередь задавать вопросы. Спросите ее, Орав, откуда вообще взялась эта Вечна? Может, они с луны упали?

Вечна была всегда.

Гай скорчил рожу.

– Чушь собачья! Скажите ей, что всегда ничего не бывает. Ну, кроме Тварца, – добавил он, покосившись на Пинуса. –   У всего есть возраст, время существования, даже у солнца. Если она не знает счета, пусть так и скажет.

Малышка обиделась. Счет она знала. Она подняла былинку. Пусть это будет год. Тысяча таких былинок – возраст старца Йаа, неточно, конечно, точно он сам не знает. Если бы старец Йаа прожил две тысячи жизней – это возраст Вечны. Неточно, конечно, точно никто не знает.

Векшусы обомлели.

– Два миллиона лет? А как вы пережили оледенения и прочие природные катастрофы?

Малышка сосредоточилась.

Здесь не было никаких катастроф. Мы храним ее такой, какой она была вначале.

Что-то начало проясняться. Они застали здесь другую геологическую эпоху. Хранить в неприкосновенности давно миновавшую геологическую эпоху? Но для этого нужна высокоразвитая цивилизация. Да что там высокоразвитая – самая продвинутая, какую только можно себе представить. Где она здесь? повел профессор лапой, подразумевая не столько буйную траву и кустарник, сколько все, что они видели на пути. Спросите ее.

Грысти не знал, как на дупляни «цивилизация», и спросил просто про города, потому что все цивилизации, достойные этого имени, выражали себя в городах, уж, наверное, не в лесных фермах.

Малышка покачала головой. Зачем им города, у них Вечна. Она даже не поняла из объяснений древолага, что такое город, для чего эти сооружения.

Понимаешь, растолковывал через толмача профессор Веверка, цивилизация – это то, что строит внутри природы другую природу, огромный мир, приспособленный для жизни разумных существ. Все, что мы видели здесь – это просто природа, пусть даже застывшая на два миллиона лет, верю тебе на слово. Но это просто природа, природный ландшафт. Цивилизация не может обойтись без городов, ты видишь город – и сразу понимаешь: это цивилизация, здесь не может быть ошибки. Для того, чтобы миллионы лет поддерживать природный ландшафт, нужна цивилизация, а здесь ее нет.

– В общем, ты врешь, – заключил Гай.

Что значит, врешь? Малышка не знала этого слова, а Грысти не стал объяснять.

Малышка изо всех сил сосредоточилась, желая понять, что им от нее нужно. Потом сказала: у нас были сооружения, может быть, не такие, как у вас, но мы вернули их камню.

– Любая цивилизация оставляет следы. Тем более, города, – настаивал Гай. – Под землей руинам настоящего города ничего не будет. Остаются холмы, древние городища.

– Чего ты от нее хочешь, это же ребенок, – сказал древолаг. – Нет у них городов и не было. Что за векшус – вынь да положь.

Малышка не умела думать воедино с чужаками, но ей очень хотелось не разочаровать векшусов. Если им нужны следы – пусть будут следы. Вечна хранит следы даже того, что было задолго до ее появления.

Над закустелой равниной затрепетал как бы морок, имеющий множество оттенков прозрачности и едва задевавший органы восприятия, как бывает, когда определенно знаешь, что нечто было, а вот что именно, вспомнить не можешь. Но тут было наоборот – память воскрешала то, о чем чувства не знали. Да и откуда им знать, если никто таких городов не видел, даже Вечна изгладила их из памяти. Из камня взяты и в камень вернетесь. Оставалась только догадка о панораме великого мегаполиса, о смене невиданных градостроительных стилей, о цепи превращений Вечного Города в незыблемые толщи горных пород, взращивающих то, что упало в почву и сумело укорениться. Все это поражало, как ландшафты другой планеты, но держалось считанные мгновения. Ни Вечна, ни малышка Оа не могли объяснить, что это было, а векшусы и подавно. Но у них захватило дух.

– Пуффф, – выдохнул Гай. – Вы видели!?

Конечно, все видели и остолбенели, зачарованные призраком той самой цивилизации, которой минуту назад домогались, не подозревая, какие тайны поведает отверженное, отлученное от истории прошлое.

Малышка сияла, из глаз ее били маленькие зеленые снопы света. Векшусы не обманулись в своих ожиданиях, и ее это очень радовало.

– Ну вот, – сказал Грысти, опечаленный какой-то непомерной утратой. – Не надоедайте ей больше с цивилизацией. Живут, как хотят. – И обратился к малышке за вещами более прозаичными. – Ты ведь хорошо знаешь Вечну? Скажи нам такую вещь. Мы идем к морю, но там, где оно свободно от скал. Мы идем в правильном направлении?

– Свободно от скал? – деловито переспросила малышка.

– Да, свободно от скал. Ты знаешь, что такое море?

– Знаю.

– Оно там, – древолаг махнул лапой. – И сразу за ним опять суша. Мы идет туда, где оно чистое. Где его легко переплыть.

– Вы умеете плавать?

Грысти рассмеялся.

– Ну не так, чтобы переплыть море. Мы сделаем лодку.

– Что такое лодка?

– Лодка делается из дерева. Древесина ведь плавает. Найдем подходящее дерево, – он показал обхват подходящего дерева, – срубим его вот этими инструментами, – он кивнул на топоры, – затешем, извлечем сердцевину, сядем и поплывем. Не так просто, но в целом так.

Малышка задумалась, должно быть представляя себе процесс изготовления лодки-долбленки. Потом сказала:

– А где вы возьмете дерево?

– Как где? На берегу. Конечно, не всякое дерево сгодится для лодки. Но мы найдем что-нибудь подходящее.

– Дерево не захочет быть лодкой.

– Как не захочет?

– Не захочет быть мертвым деревом.

– Ну и что?

– Вечна не позволит его срубить.

Грысти перевел. Вот те на! Они вспомнили запрет рубить шесты для палатки. Но больше всего их поразила манера других мыслить. По ту сторону Зеленого Неприступа они бы решили, что их дурачат.

– Погоди. Если Вечна не даст нам дерево, нам придется возвращаться. Выходит, мы весь путь проделали зря. Зачем тогда нужно было посылать алый седмичник? Сказали бы: пустить мы вас пустим, а вот переплыть пролив вы не сможете.

Малышка задумалась так глубоко, что у нее опять все зачесалось. Она почесала одну ногу, потом другую. Потом плечо, потом поясницу, потом раковины маленьких изящных ушей. Векшусы терпеливо ждали чего-нибудь обнадеживающего.

– Вам надо к старцу Йаа, он очень мудрый, он что-нибудь посоветует.

– Кто такой старец Йаа?

– Я вас к нему отведу. Он из нашей семьи.

Векшусы озадаченно переглянулись. Лишние дали. И по-прежнему неизвестность.

– Ладно, – сказал профессор. – Только скажите ей, чтобы не носилась, как угорелая, мы за ней не поспеем.

Туземная проводница не упраздняла трудностей путешествия. Правда, теперь им не нужно было идти по прямой, а малышка, то приспосабливающаяся к их походке, то перемещавшаяся рывками, как вихрь, и поджидавшая впереди, выбирала чащу пореже и упор для ноги покрепче. На ночевках бросала в костер какую-то траву, отгонявшую мошкару. Находила диковинные плоды и грибы, которых сами векшусы не рискнули бы отведать, – и очень кстати, поскольку домашние запасы еды заканчивались. И докучала Грысти все множившимися вопросами, благо, терпения у древолага хватало на целую ораву грызушек.

Еще она успевала делать сотню вещей. Запустит ручку в нору и вынет клубок пурпурных червей, при виде которых векшусы содрогаются, но признают, что очень красиво. Всмотрится в шалаши веток над головой, шмыг к дереву и уже карабкается, а карабкается она довольно проворно, как ящерица, припадая к стволу всем телом, раскинув ручки и ножки и прилипая ладонями и стопами, и вот уже спускается с каким-то лупоглазым зверьком, сомнамбулически сонным, роется у него в сумке и достает крохотного попискивающего детеныша, и глаза опять сияют, как изумруды. Лес, переживший инопланетные города. Древовидные папоротники, деревья из сросшихся узлов древесины, высокие гребенчатые корни, вьющиеся, как змеи, в заплесневелой земле. Грозди летучих мышей на ветках. Какие-то исполинские допотопные твари, с треском объедающие кроны деревьев. Векшусы тупели от впечатлений. Они не представляли, где находятся. Они сгинули в безвылазных дебрях Вечны.

Никаких жилищ у других не было. Черный очаг, похожий на груду камней. Худой навес из стеблей суставчатых болотных растений, неряшливо уложенных на тонкие жерди. Примитивная кухонная утварь. Малышка полезла обниматься со всеми подряд, соскучилась.

– Зачем ты привела векшусов? – спрашивает вечен Эи.

– Им нужен совет старца Йаа.

Векшусы сложили в сторонке кладь и с недоумением озирали жалкое стойбище. Призрак необыкновенного города витал над этим посмертным существованием. Они не знали здешних приветствий и ритуалов знакомства, а хозяева держались не сказать неприветливо, но и не выказывая особого расположения к чужакам, идущим за плодами Древа Жизни, чтобы не утратить воли подчинить себе все на свете. Другие были высоки, угловаты, покрыты бесцветной слизью, лишены индивидуальных черт и, пожалуй, царственны в своих заношенных уродливых балахонах. По дороге малышка рассказывала векшусам про Игру, но те мало что поняли – механизмы ее были непостижимы, а источники сказочной мощи, господствующей над стихиями, оставались загадкой. И все же именно эти юродивые миллионы лет хранят Вечну от перемен.

Малышка сообщила, что сегодня старец Йаа устал, а завтра их выслушает. Векшусы поняли это как приглашение остаться на ночлег.

Гай нарвал травы, нагреб листвы, устроил себе пышное ложе и залег отсыпаться. В нем кипела безадресная досада. Он был крепок, но изнежен, тосковал по Люси, друзьям, кабакам Нижнего Города, не готов к трудностям этого странствия, но начинал приспосабливаться и хотел, чтобы это случилось скорее, его самолюбие было уязвлено, он падал в собственных глазах и был полон решимости доказать, что это не слабость характера, а его недовершенность, с которой пора расстаться.

Профессор Веверка засел за описание Вечны и попросил Грысти помочь ему набросать очерк ее флоры и фауны. Оба хорошо понимали первостепенную важность отчета об увиденном в этой недоступной стране, но понимали и то, что путешествие только начинается, впереди встречи с чем-то совершенно непредвиденным, и едва ли эта тетрадь попадет в лапы естествознателей. Но попытаться стоило, и они добросовестно искали слова, способные донести до недоверчивого читателя облик и природное окружение бытующих здесь живых ископаемых.

Проще всего было Пинусу. Он вознес Тварцу смиренные хвалы за чудеса созданного им мира, сгрыз сухарь и занялся привычным делом. В Вечне не росло ничего хотя бы отдаленно похожего на южную вербу, и он послал древолага спросить малышку, с какого дерева тут дерут лыко. Малышка тотчас примчалась, повела его в лес и показала на змеящийся по телу какого-то многоствольного истукана гладкий могучий вьюн. Пинус покарабкался, угнездился в развилке сучьев, сделал надрез, оторвал тонкую ленточку коры и исследовал ее ничку. На вид обычное лыко. Он обработал лиану ножом и надрал широких долгих полос коры.

Конечно, так не годилось. Надо было подержать сутки в воде, размочить. Но суток у него было, правда, и кора была эластичная, податливая, живая, и верх без труда отскабливался. Он бросил ее мокнуть в родник и выстругал из подходящей головешки колодку по размеру ноги малышки. Железного крючка для плетения у него не было, но на пару лаптей сгодится и деревянный. Он сделал крючок, раскатал лыко и нарезал его на длинные ленты, хорошенько заточил нож, разложил на ранце концы и пошел плести пятку и подошву в три следа, чтобы ступня получалась плотной и упругой. Малышка следила за рождением лаптя, как алхимик за колбой, в которой происходит трансмутация свинца в золото. Языковой барьер лишал Пинуса удовольствия подробно комментировать свои действия, хотя что тут особенно комментировать: это продел сюда, это – сюда, здесь подтянул, здесь загнул, это подворачиваем, это скручиваем петлей в ушко. Он снял готовый лапоть с колодки и начал плести второй. Малышка немедленно натянула лапоток на ногу. «Точно по ноге», сказал Пинус. Когда второй был закончен, он разворошил угли костра, опалил волокна и поставил обновку перед малышкой. «Круты головашки».

Солнце уже садилось. Ужинать в свою компанию векшусов не позвали, но босоногая веченка принесла им горячих лепешек. Пинусу снилась Стробилиха, и он не понимал, что Стробилиха теперь абсолютно недосягаема.

Утром их представили старцу Йаа.

Лицо старца было похоже на хорошо оструганную досточку в тонких трещинах. Старец извинился, что триба их не приветила. «Мы не хотим умножать ваших заблуждений. Мы сами ничего не знаем о Древе Жизни». Он внимательно выслушал, что такое лодка и для чего она им нужна, сокрушенно покачал головой и задумался.

– Идите к Есьмице.

– К какому Есьмице?

– К нивраиту, Первенцу Творенья. Он живет на скале Илем. Если к нему подходит слово «живет».

Про скалу Илем они знали, скала Илем была обратной стороной зеркала, где происходят всякие чудеса. Если ты хочешь сочинить сказку – неважно, для детей или взрослых – ты отправляешь своего героя на скалу Илем и сводишь с праздными порождениями своей фантазии. Профессор Веверка вспомнил приключенческую книжку, которую читал на пароме. Герой попадает на скалу Илем и живет во вчерашнем дне. Что-то такое.

– Но там нет никаких деревьев, это голая скала.

– Там вы найдете все, что вам нужно, – сказал старец Йаа.

– Нам нужна всего лишь лодка.

– Я понимаю, что вам нужна лодка. Но прежде вам нужно знать, действительно ли вы идете за плодами Древа Жизни или только ищете забвения от забот.

Грысти перевел и пожал плечами. Старец их озадачивал.

– А как мы туда попадем? Это же просто голый утес, окруженный морем.

– Снаружи это голый утес, а со стороны Вечны – вход на скалу Илем.

– А сами-то вы там бывали?

– Нет, мы там не бываем. Для нас он безопасен, но даже мы можем пленяться его великим очарованием.

– Да нет, – уверенно молвил Грысти. – Мы действительно идем за плодами Древа Жизни. Какие тут могут быть сомнения.

Старец молчал.

̶– Вот и проверим, – неожиданно сказал Гай.

Старец поднялся с валуна и ушел в лес.

Векшусы стояли растерянные. Малышка Оа огорчилась, видя, что ее затея со старцем Йаа только добавила затруднений.

– Далеко до скалы Илем? – спросил древолаг.

– Как от нас до того места, где я вас встретила.

Три дня пути. Они стали судить-рядить. Возвращаться ни с чем и идти через Урсулану в обход гор? Крюк казался огромным и не обещал ничего надежного. С другой стороны, что им мешает вернуться, побывав на скале Илем и убедившись, что никакой растительности там нет? Что за странные речи вел этот старец, казавшийся убедительным, хотя и поведал немного? Их разбирало любопытство. Есьмица? Очарование сказки? Искушение, которому трудно противостоять.

– Ну что, Орав, вперед? – решился профессор, выражая общее настроение. – Запасетесь сказками для своих грызушек.

Они проверили, хорошо ли упакована кладь.

– Я вас провожу, – сказала малышка Оа. – Лапотки разношу.

 

Илем. В гостях у Есьмицы

Малышка довела их до отмели, ведущей к скале Илем, пожелала добыть плоды Древа Жизни и припустила домой. На той стороне пролива лесился холмистый берег Отшибуэи, как значились на картах приморские области континента. С расстояния полудали утес казался безжизненным. К Вечне он был обращен подобием врат: устоями служили выступы отечного белого камня, окрашенного сейчас цветами заката, а перекрытием – толстый пласт более темной породы, не только осилившей мытье и катанье непогод, но и выносящей на себе могучую лепнину навершия. Фиолетовые тени смазывали фасад, и темная полость грота едва угадывалась. Дикость пейзажа и острый запах моря и его гниющих на мелководье отбросов создавали безотрадное впечатление края света. Что они тут ищут? Что они забыли на этой скале? Но времени на раздумья не было – быстро наступавшая ночь грозила застигнуть их на сырых камнях перешейка. Черпая ободрение в действии, профессор Веверка осторожно сошел на мокрые валуны и длинным намывом песка вперемежку с похрустывающими под ногами ракушками зашагал к утесу.

Вблизи он выглядел еще безотраднее и величественнее, чем издали. Волны вырыли в нем клубок гротов и пробили в левом выступе просторную арку. Туча птиц, гнездившихся между валиками пропластков, взмыла в воздух и наполнила его криком. Было видно, что птицы непуганые, чужаков не боятся и клювы при необходимости пустят в дело со всей решительностью.

Выбравшись на подошву скалы и обойдя недоеденные морем обломки свода, векшусы остановились перед входом в пещеру и зажгли приготовленный загодя факел. Скала равнодушно открывала им доступ в свою утробу. Напрягая глаза, профессор потоптался у входа и подумал, не вернуться ли им подобру-поздорову в Вечну и не поискать ли другого пути. Здравый смысл подсказывал, что о путях они уже думали и выбрали именно этот, но детский страх перед темнотой и неизвестностью упрямо твердил свое. Он оглянулся на стоявших за спиной товарищей и вдруг обо всем забыл. Закат, который, вероятно, только и ждал, чтобы на него обернулись, посылал им из арки последнее прости Вечны и всего погружающегося в ночь мира.

Низко над щетиной прибрежных чащ растеклась пунцовая полоса. Какой-то каприз атмосферы подостлал ее густой влажностью и превратил в гигантскую линзу, которая стягивала воедино лучи зашедшего солнца и отбрасывала их отвесно земле золотым столпом. Где-то на половине высоты тот сминался тяжестью сфер и давал горизонтальные, широко раскинутые отростки, прослоенные глубоким синим бархатом уже набравшего ночи неба. Несколько маленьких облаков, принимающих свет столпа и превращающих его своей белизной в легчайшее серебрение, зависли среди отростков наподобие раскрывшихся цветов или поспевших плодов. Вся картина в глухой каменной раме отсылала к чему-то близкому, но разгадке поддавалась не сразу. Проследив за взглядом профессора, остальные пооборачивались и ахнули.

Никто из них никогда не видел такого заката, и всем стало жаль, что наслаждаться этим зрелищем сейчас не к месту и не ко времени.

– Древо Жизни, – сказал Грысти. – Вечна вырастила нам Древо Жизни.

Факел прогорал, птицы кричали все злее. Профессор погрозил им ошметками пламени, еще раз настороженно вгляделся в темноту и вошел, светя себе под ноги.

– Тут сухо, идите за мной.

Отлив отсосал морские воды в канал у противоположной стены просторного коридора, и они негромко ворчали там в ожидании подъема, когда, должно быть, затапливали весь лабиринт пещер и через вход изливались на перешеек. Птичий гам стих, за сопением моря различался как будто звук падающей воды. И правда – из трещины в потолке выходил на стену и бежал по ее неровностям толстый жгут проточной воды. Профессор подставил ладонь и хлебнул. Вода была пресной и очень вкусной после отдававших болотами родников Вечны. «Вкусно, – сказал он, – сладима». Товарищи по очереди отведали водицы скалы Илем и согласились, сладима.

Что-то неуловимо переменилось. Факел запылал ярче и веселее, и колокольчики на колпаках всех четверых зашлись в серебряном звоне. Длинный сводчатый коридор уходил круто вниз и упирался в поперечный проход. Чудовище, сторожившее подземелье, повернуло узкую костистую голову и всматривалось в незваных гостей. Четверо невеличек в ладных разноцветных камзолах и остроконечных туфлях, с боевыми топорами у пояса в украшенных самоцветами чехлах из бычины. Чудовище кувыркнулось в воздухе, расправило темные крылья и ринулось на добычу. Четверка сомкнула строй и занесла топоры. Присутствие духа свидетельствовало, что это не первая их схватка и не последняя.

Профессор Веверка даже не пытался определить свои ощущения. Гномы из северных сказок, какие он запоем читал в детстве. Что-то подобное грезе наяву втягивало всех четверых в измерение волшебства, и они переживали все приключения разом, а что забылось, восполняла фантазия.

Невнятная карта вела их подземельями древнего подгорного королевства. Брошенные чертоги, взломанные склепы, разграбленные сокровищницы, караульни с сорванными с петель каменными дверьми, пустые водозаборные цистерны, перекрестки давно отработанных шахт и штолен. Теперь у подземелья были другие хозяева, не терпевшие ни соседей, ни путников. Капля солнечного света в фиале, подаренном им доброй колдуньей, рассеивала смертоносные сгустки мрака. Щепотка мертвого порошка повергала в сон чудовищ подземных вод. Магический круг защищал от крысиных полчищ. День за днем, сезоны или целые годы, они погружались в затхлые подвалы прародины, пока, наконец, не добрались до гигантской Залы на нижнем ярусе, в центре которой, отороченный лучами мозаики, зиял Колодец Желаний. У цели они помедлили, не веря, что благополучно ее достигли. Потом закинули топоры за спины, вогнали в каменный венец могучий железный клин, привязали веревку, треть которой ушла на узлы, и по одному стали спускаться на дно, где крепчайшие из пород секла неистощимая, сколько ее ни вырабатывай, жила вещества счастья, вскрытая древними рудознатцами и сбереженная заклятием для храбрых воинов и умелых добытчиков.

– Ну и ну, – сказал Пинус. – Колодец Желаний! Никогда о таком не слышал.

– Бродячий сюжет, – отозвался профессор Веверка, охваченный умиротворяющей усталостью и горделивым сознанием власти над обстоятельствами. – То же самое, что ведьмино огниво или Кольцо Всемогущества. Колодец, на дне которого скрыты исполнения всех желаний.

– Это и есть испытания, которыми нас стращали? – спросил Гай, борясь с неудержимой зевотой. – До чего же спать хочется!

Глядя на него, раззевались и остальные. Сонливость валила с ног.

Справа посапывало море, слева в стене коридора обнаружился сухой уютный карман, способный вместить четырех векшусов. Профессор посветил в углы ниши, не нашел ничего подозрительного, они сбросили ранцы и мгновенно заснули.

Проснулся профессор при свете дня. Грот ему, наверное, примерещился. Он лежал в спальной корзине в сводчатой стенной нише, в ночной сорочке, укрытый лоскутным одеялом. Соседние ниши были задернуты занавесками. Над рукомойником в углу висели льняные полотенца с вышитыми крестиком петухами. Через весь потолок тянулись низки сушеных хоубов. Сквозь решетчатую дверцу чулана виднелись деревянные и фарфоровые кадушки. В центре спальной камеры стоял накрытый стол, но есть профессору не хотелось. Он размышлял, каким образом здесь очутилась дутина дядьки Явора и тетушки Швески. Откуда здесь милая стародавняя Перебрань? Он встал, отвел ближайшую занавеску, увидел свернувшегося в корзине Пинуса и решил, что до сих пор не проснулся, – вернее, видит последние картинки сна перед пробуждением. Так оно и было. Он стоял во вчерашнем карстовом коридоре, а выход находился чуть дальше, за поворотом, вчера в темноте они его не заметили. Он выглянул наружу. Перед ним была полоса скалистого берега, продуваемая ветром и изрытая брешами, в которых ярилось море. Он был разочарован, хотя ничего другого и не ждал. Для полноты картины не хватало обломков кораблекрушения, впрочем, вот они – какое-то полузатопленное бревно с обрывками строп и выброшенный на камни остов шлюпки. На редкость неуютное зрелище. Он вспомнил защищенные от ветров бухточки курортного Векшского Лукоморья с его песчаными пляжами и рощами хохлатой сосны на дюнах. Берег немедленно выгнулся в серп, порос хохлатой сосной и замкнул обзор мысом с полосатой башенкой маяка. Профессор рассудил, что уже проснулся, стало быть, скала Илем воплощает образы, нарисованные воображением. Не слишком утруждая себя работой ума, он думал, как преподнести это открытие спутникам? Наконец, додумался, что никак – здравому смыслу тут делать нечего. Но подходящее дерево они, похоже, и впрямь найдут.

Он вернулся и похлопал в ладоши. Отброшенное стенами эхо всех разбудило.

Все, понятно, поперлись на дневной свет.

«Где это мы?» – спросил Гай.

«На скале Илем, – неопределенно отозвался профессор. – Она принимает тот облик, какой пожелаешь».

«Что за глупость, – пробормотал древолаг. – Как такое возможно?»

Профессор развел лапами. «Я выглянул, увидел то, что и ожидал увидеть с голой скалы, зрелище довольно безрадостное, должно быть, пожелал чего-то более радующего глаз – и вот результат».

Грысти с силой пошкрябал загривок: «Ну-ну. Пойдем посмотрим, можно ли это потрогать лапами».

Оказалось, можно. До сих пор они видели бухту как бы с вершины утеса, но стоило им выйти наружу, лес ее скрыл, и это был настоящий сосновый лес, краса и гордость Национального Земельного Фонда, не хватало только щитов с запретом разжигать костры вне площадок для пикников. Всякий нормальный векшус испугался бы, свались на него такое, но им почему-то казалось, что с рассудком у них все в порядке, скала Илем не причинит рассудку вреда, если ее не оспаривать. Ребенок может удивляться происходящему в сказке, но ждет он именно удивительного и необычного. Они ведь с детства знали, что скала Илем – кладезь удивительного и необычного, вот она и оправдывает их детскую веру. Для скалы Илем они были детьми, что ж, слабоумными их это не делало.

К тому же, все складывалось чрезвычайно благоприятно. В лесу они заметили непуганых кабанов, а в море плавает рыба, так что еды у них будет вдосталь. Шагали они недолго и покрыли расстояние намного меньшее, чем прикинули на глазок со скалы, но и это было в порядке вещей – ожидание бухты каким-то образом ее приближало. С поросшего лесом бугра они увидели море совсем вблизи – узкая полоска песчаного пляжа и дружелюбно-невнятная речь прибоя.

Грысти предложил обосноваться здесь на время поисков подходящего дерева – сосны на берегу хороши, но вдвое тоньше, чем требовалось. Требовалось также заморить червячка, и профессор вспомнил накрытый стол в спальной камере, приглашением за который они опрометчиво не воспользовались. Клочок бугра выровнялся, на него упала свежая скатерть, чья-то невидимая лапа разогнала морщины, поставила в центре большое блюдо с жареной уткой, а по бокам четыре столовых прибора. Уже ничему не удивляясь, они сполоснули лапы в прибрежном ручье, привлекающим стада лопухов, молча разделались с уткой, напились малинового морса из керамического кувшина и проводили скатерть-самобранку вместе с грязной посудой на кухню Страны Обжор. Профессор с Гаем остались ставить палатку, а древолаг с Пинусом пошли искать дерево.

После получаса ходьбы хвойный лес сменился смешанным, а потом лиственным. Перекликаясь, Пинус и Грысти бродили среди кустов и подроста в поисках достойной добычи, наконец, набрели на тополь со стволом в два обхвата на высоте плеч. Дереву было по меньшей мере полторы сотни лет. Колоду придется обрабатывать тут же, а вот смогут ли они потом выкатить по бревнам готовую лодку к морю? До моря, может статься, целая даль, наплутали они порядочно. Озираясь в поисках направления, откуда пришли, они услышали голоса товарищей и узнали изгиб ручья, где умывались и потоптали лопухи. Палатка оказалась в сотне шагов, а блуждали они часа два. «Что-то тут с расстояниями», сказал Грысти. «Но неважно, нам это только кстати».

Все располагалось очень компактно – палатка, дерево, берег моря, кроме того, от дерева к берегу имелся небольшой уклон, благоприятствующий перемещению готовой долбленки волоком.

Не теряя времени, растащили валежник и принялись валить дерево. Грысти, лесоруб знатный, умел положить дерево так, чтобы оно вогнало в землю заранее поставленный колышек. Пинус натесал рукояток на тесла. Никто не спрашивал у тополя, хочет ли тот становится лодкой – его просто свалили, отмерили от комля шестнадцать локтей, снесли верхушку и стали обтесывать. Из всех четверых только Пинус, и то в отрочестве, помогал односельчанам рубить долбленки, но Грысти, изучивший технологию и поговоривший с мастерами, рассуждал так: если уж он сладил себе дутину и дерево знает лучшего кого бы то ни было, лодку на один рейс он худо-бедно соорудит. Слабым местом были профессор с Гаем, но оба готовы учиться и работать на совесть, а тонкой работы никто им и не поручит. Выровнять торцы колоды, выдалбливать желоб, когда до бортов еще далеко, точить тесла и топоры они смогут. И – в добрый час.

На все про все должна уйти декада, максимум – полторы, считал Грысти.

Тем более, жили они на всем готовом.

Стены палатки раздвинулись, обросли изнутри светлой древесиной, обзавелись дверью и окнами, откуда-то появились спальные корзины с постельным бельем. Пот и стружку они смывали в море, а соль – в ручье, вырывшим для купания добрую яму с галечным дном и освежающим напором течения. Скатерть-самобранка кормила их блюдами домашней готовки.

Конечно, во всем этом было что-то неправильное, но ведь это они желали себе комфорта, скала Илем лишь шла им навстречу.

Они стесали с кряжа заболонь, обработали торцы и дали ему обсохнуть. Носом будет вершина, а кормой – комель.

Табака у них не было, от курения Грысти и профессор начали отвыкать еще в Векшгурте – табачных лавок на пути не предвиделось, а с собой много не унесешь. Профессору воздержание особо не мешало, а древолаг по-прежнему томился по трубке и табачку. Однажды он нашел в кармане кисет и трубку, которую тут же набил, и поспешил было за огнивом (спичек они с собой тоже не взяли, кремень, кресало и трут надежнее), но прикурить дала присевшая на чубук и превратившаяся в завиток пламени стрекоза. «Чудно», – сказал Грысти и жадно затянулся. Чудес тут хватало.

«Что именно тебе чудно, векшус?» – насмешливо спросил клуб дыма и опять сделался стрекозой. Все побросали инструмент и принялись высматривать невидимку.

«Покажись», – потребовал древолаг.

Стрекоза зависла и обернулась отроком лет двенадцати.

«Ты еще кто?»

«Аз есмь сый», – ответствовал отрок.

Пинус возмутился: «Так именует себя Тварец!»

«А ты-то откуда знаешь? – ухмыльнулся мальчуган и, запустив лапу в карман куртки послушника, извлек бронзовый диск, какие служили в древности зеркалами. Несколько минут он упоенно созерцал свое отражение, потом сделал недовольную гримасу: «Конечно, люди – не ахти что. Но все же не тупомордые векшусы и не вечены с их идиотским самомнением», – и преобразился в белокурого отрока-человека в выцветшей рубахе навыпуск и домотканых штанах, из которых изрядно вырос. «Я сингулярен. Я неповторим. Я вечное и бесконечное совершенство. Вы у меня в гостях, поэтому, так и быть, прощаю вам незнание очевидного».

«Привет, Есьмица», – сказал Шерстни.

«И тебе привет, Древолодович».

Он с любопытством оглядел векшусов: «Иногда даже интересно сравнить себя с естеством. Сразу видно, каким совершенным сотворен я и какими несовершенными – вы. Не понимаю, что Отец в вас находит. Конечно, и вы заслуживаете толику отеческих чувств, в конце концов, вы тоже Его порождение, хоть и невольное. Но заслуживаете ли вы Его любовь? И зачем вам Его любовь? На месте Отца я дал бы вам то, что вам по-настоящему нужно – хоть немного от моего совершенства, а всю любовь изливал бы на сына, который действительно в ней нуждается».

«Тебе что, не хватает Его любви?» – пораженный абстрактностью запросов, поинтересовался профессор Веверка.

«Конечно, не хватает!» – воскликнул мальчуган.

«Можешь взять мою долю», – уступил Гай. – Я слышал, она безмерна. Уж этого-то тебе наверняка хватит».

«Думаешь, Он даст?»

Шерстни не знал.

«Не даст, – уверенно сказал нивраит. – Сколько раз уже было прошено. Даже разговаривать не желает. Сказать по правде, по-сыновнему мне Его даже жаль. Вкладывать столько себя в такую нелепость как естество». Он посмотрел в зеркало и в недоумении покачал головой. «Ладно, трудитесь, векшусы, грызите свою колоду».

И сгинул.

«Он ненормальный, – предположил Гай. – Любовь Тварца. Нашел, что делить. Надо же уродиться таким ненасытным».

«А я его понимаю, – возразил Пинус. – Все праведники без устали стяжали любовь Тварца. Взять того же святого Угрызениуса Совестливого…»

«И святого Пинуса из Стробилихи, стяжателя», – перебил Шерстни.

Пинус смутился. Древолаг задумчиво докурил и выбил трубку.

«За дело!»

Дело, признаться, шло ни шатко ни валко. Первый порыв энтузиазма давно иссяк, и иногда они не совсем понимали, какое отношение к странствию имеют эти плотницкие работы. Вернее, связь была очевидна, но груды трудоемких мелочей, складывавшихся в рабочий процесс, делали ее все более отвлеченной. К тому же, скала Илем, видевшая их насквозь и сама явившаяся из сказки, постоянно воскрешала в их памяти сказки и увлеченно их пересказывала, а пересказывала она не словами, но целыми потоками соучастия, из которых слушатели-векшусы выносили опыт богатырей и восхитительное чувство достигнутой цели, какой бы эпической та ни была и какие бы тернистые пути к ней ни вели.

Сказка застигала во время работы, на отдыхе, во время еды, в спальной корзине, которые тут же преображались в новое место действия и становились частью целой цепи событий, имевших предысторию и неизменно счастливый конец, общие для всех четверых, волшебные и при этом неоспоримо реальные.

Пинус засыпал в седле и проснулся от дружеского толчка. Снилось, что они на привале, но это была просто передышка между бегством от смерча, насланного Царем Карликов, и сужением горной дороги, углубляться в которое при свете луны они не рискнули. Сейчас уже рассвело. Витязь Гай, хранивший в памяти сказку о Чаше с водой бессмертия, которую они непременно найдут и осушат, затягивал на подбородке ремешок остроконечного шлема. На самом Пинусе поверх толстой фланелевой рубахи росилась мелкоячеистая кольчуга, ниже наборного стального ремня с львиной фистулой распадающаяся в юбку. Ноги от колен до грубых башмаков прикрывали поножи. Основательнее всего были защищены плечи и шея – их охватывали состыкованные без зазоров стальные обручи, из которых голова торчала, как из трубы. Свободным оставалось только лицо, но и его пересекала металлическая пластина, прикрывавшая переносицу. Броня, однако, ничуть не стесняла движений, или, скорее, за годы странствий Пинус настолько с ней сросся, что не испытывал никакой неловкости. Он сгреб железной рукавицей уздечку и тронул пятками бока скакуна.

Перед ними был заброшенный шлях, поросший чертополохом и заваленный глыбами вулканического конгломерата. Там и сям виднелись человеческие фигуры, но в попутчики они не годились: проезжая мимо, всадники видели кости и черепа внутри ржавых доспехов. Чье это войско? С кем оно ратоборствовало в этих безлюдных горах? По нему как будто прошелся огромный цеп, разметавший ряды и вдавивший останки в почву.

Осадили коней и стали вглядываться в тени в подножье круч. Что-то было неладно помимо зрелища бойни. Одна из скал грузно сдвинулась, обрела очертания исполинского двуногого существа и с гулом зашагала навстречу. Рука держала кистень из бревна и цепи, оплетавшей шипастый слиток металла размером с дом. Витязь Грысти достал из-за спины метательную снасть и вложил стрелу, но укол стрелы не остановил великана. По счастью, у них имелось оружие куда более грозное. Пинус прошептал заклинание и стряхнул в перчатки солнечный блик, который, почуяв волю, немного поплясал перед мордой коня, словно раздумывая, служить ему этим бродягам или дать деру, а потом весело, ослепительно порхнул к единственному глазу чудовища.

В сопредельном существовании векшусы нехотя возились с колодой. Обтесали ее бока, вырубили шесты и сдвинули на толстые жерди будущим днищем вверх. Грысти ее разметил – сделал затес шириной в две ладони по всей длине днища, прочертил середину и боковые линии, отбил по отвесу вертикальные и перпендикулярно им вывел нижние кромки носа и кормы. Древесину получившихся щек стесали. Сдвинули кряж на киль. Прочертили выпачканной в угле веревкой края бортов. Все, что выше этой линии, принялись удалять – делили горб ствола глубокими зарубками на поперечные отрезки и отрезок за отрезком срубали с помощью наделанных дубовых клиньев.

Всякий раз казалось, что поработали хорошо, но заготовка оставалась заготовкой, правда, форму лодки уже имела. Давно миновала декада, и полторы декады, и все две, поскольку как бы добросовестно древолаг и профессор Веверка ни заводили свои хронометры, солнце здесь могло закатиться в полдень, а взойти в полночь – все зависело от общего умонастроения и готовности предаться либо работе, либо сну, либо блаженному ничегонеделанию, которому успешнее всех противился Пинус, следовавший буквально понимаемой заповеди бежать праздности. Бывало, он единственный и тюкал теслом, углубляя выемку в середине колоды, от которой с каждым днем убывало все меньше. Профессор лениво размышлял, можно ли назвать столь громкий укор немым. Наконец, в них заговаривала совесть, и они шли помогать. Было ощущение, что вина за мороку лежит не на них, а на проклятой колоде, которая не хочет делаться лодкой.

Есьмица время от времени наведывался, смотрелся в бронзовый диск и насмешливо комментировал их труды. Облик белобрысого мальчугана в рубашке навыпуск и деревенских штанах, по-видимому, пришелся ему по душе, хотя долго усидеть в одном облике он не мог и перевоплощался то в паучка, то в дрозда, то в величавого короля, то в одного из векшусов, которым собственные двойники действовали на нервы.

«Какие вы мореплаватели, вы грызуны».

«Зачем вам на Пуп Земли. Вас теперь отсюда палкой не выгонишь, лежебок».

«Вот оно, естество. Придумало себе заботу и мучается».

«Отстань, – огрызался Грысти. – Какое мы тебе естество, мы разумные существа».

«А толку-то», – говорил нивраит. – Лодку сделать не можете».

И они тянулись к колоде, чтобы доказать: можем, назло тебе, сорванцу.

«Нет, нужно радикальное решение, – бормотал Гай. – Есьмица прав – что толку валандаться с этой лодкой ради нескольких далей плавания. Мартышкин труд».

Несколько дней он ломал голову, и вдруг его осенило. Вот она, эврика! Они же в Стране Чудес!

«Есьмица! – заорал он, бросив топор. – Яви нам свой сингулярный лик!»

Мальчуган, по обыкновению, возник прямо из воздуха и первым делом налюбовался на себя в зеркало, роль хранителя которого неизменно доставалась послушнику. Потом примерил облик Шерстни и сделал недовольную мину.

«Чего тебе, Древолодович?»

«Ты ведь всемогущ?»

«Конечно, я всемогущ. Это вы, естество, постоянно в чем-то нуждаетесь».

«А можешь перенести нас на Пуп Земли на солнечном зайчике?»

Есьмица поймал зеркалом солнечный блик и отбросил его на Гая, который почувствовал, что сию минуту закувыркается и улетит на край света.

«Конечно, могу. Только зачем тебе это нужно?»

«Затем, садовая голова, что мы идем за плодами Древа Жизни. А у тебя только гостим».

«Так о том и речь. Какой вам смысл оказаться на Пупе Земли без Древа Жизни? Кто его, по-твоему, должен взрастить?»

Гай растерялся. Об этом он не подумал. Пинус, профессор и древолаг в изумлении следили за спором – мысль о том, что Есьмица может перенести их прямо к месту назначения, никому в голову не приходила. Шерстни лихорадочно соображал.

«Так, ладно, – зашел он с другого бока. –Вот этот тополь, из которого мы делаем лодку – кто его вырастил? Или он рос здесь до нас?».

Есьмица засмеялся: «Ты знаешь, как выглядит Древо Жизни?»

Гай сокрушенно помотал головой: «А ты не знаешь? Ты ведь все знаешь».

«Ну, я не Отец, чтобы все знать, – сказал нивраит. – И дело не в знании. Сейчас я вам все объясню. Выражаясь по-вашему, я Властелин Сказок. Правильно? Могли в этом убедиться. Но этой сказки еще нет. Эту сказку должны рассказать вы сами. Никто за вас ее не расскажет». Он подумал и добавил: «Иначе это будет не настоящая сказка. Из такой сказки плодов Древа Жизни не принесешь».

«Вот как, – сказал профессор Веверка. – Значит, этой сказке ты не хозяин».

«Да. И знаете, почему? Потому что мне плоды Древа Жизни не нужны. Я и так бесподобен. Они нужны вашему дурацкому естеству, которое вечно идет к Отцу, а приходит к братцу».

«По-твоему, то, чем мы занимаемся – это сказка?»

«Назови как хочешь. Назови это мифом, мистерией, басней, былиной, иносказанием. Суть в том, что поведать его должны вы сами. Кроме того, Отец запретил мне вмешиваться в дела естества. Так и сказал: не суйся не в свое дело. Но я не вмешиваюсь не потому, что запрещено, а потому, что мне это неинтересно», – добавил он самолюбиво.

Потом сиганул в землю и ушел кротовой норой, оставляя за собой бугорки почвы.

«Но идея была хорошая», – признал Грысти и вернулся к колоде выбирать неистощимую древесину.

Назавтра он обнаружил, что они сбились со счета дней и сказал профессору, что если по дороге не встретится цивилизованных мест, вся надежда на его солнечный календарь с гномоном. «Как такое могло выйти, кручинился древолаг. Как я мог забыть о календаре! Это все Есьмица, его проделки». «Ничего страшного, успокоил профессор. В таком путешествии это неизбежно. Пока у нас исправные хронометры, календарь можно восстановить».

Желоб мало-помалу углублялся и принимал форму. Работать теперь надлежало умеючи, чтобы не перерубить стенки бортов и не пустить все дело насмарку. Гая и профессора усадили строгать шпеньки, а древолаг лучковым сверлом наделал вдоль продольной оси лодки мелких отверстий, задававших толщину стенок. В эти отверстия и забили сторожки, зачернив их торцы головешкой, чтобы знать, где остановиться при окончательной доводке бортов.

Лодка выходила ничего так, рыбаки Диашкурии выходили в море на подобных челнах.

Четверкой диких гусей они облетали вселенную в поисках звездной пыли, из которой им предстояло вылепить новую землю взамен утраченной. Счастливый случай уберег их от стрел Лучника на седьмой тверди небес, а сейчас они вторглись во владения Мизгиря, затканные невидимыми смертоносными нетями. Грысти помнил эту сказку до мельчайших подробностей. Шеи вытянуты, лапы поджаты под брюхо.

Гусь Пинус издал предостерегающий крик и сделал крутой разворот, очерчивая крылом лежащее впереди пространство.

Они описывали круги, приглядываясь к соцветиям отчасти неизвестных светил. Бездна неба была темна и прозрачна, но от светила к светилу тянулись как бы следы резца, по которым скатывалось и восходило призрачное мерцание. Не предупреди их Цапля об этой опасности, они никогда бы ее не заметили.

Один из гусей взмыл вверх и, держась на безопасной дистанции, пролетел вдоль плоскости паутины. Цапля сказала, что облететь ее стороной невозможно: Мизгирь цепляет концы сети за все светила в пределах видимости. Сама тварь притаилась среди звезд родного созвездия, накапливая в жвалах яд и прислушиваясь к тому, что творится в раскинутой им ловушке. Гусь, который был Гаем, загоготал, развернулся боком и в парении вспорол паутину кончиком стального махового пера, какие отковал им Кузнец. Перерезанные нити пружинисто подобрались и открыли проход. Огромный черный комок метнулся наперерез, но не поспел, и пущенная им вдогонку петля вернулась ни с чем.

А нужна ли им собственная сказка? – в сомнении думали вешкусы, но за ответом далеко ходить не приходится: не могут же они гостить на скале Илем вечно. А коли так, без лодки не обойтись.

Нарубили распорок из древовидной лещины, натащили хвороста для костра и стали разводить борта, наклоняя лодку над жаром то одним, то другим боком и не забывая о симметричности. Потом загасили угли и оставили остывать.

Шпангоуты изготовили из сосновых сучьев подходящей кривизны, а между двумя центральными зажали деревянную платформу с ямкой для мачты. С простейшим парусом послушник худо-бедно управляться умел, но полагались они в основном на весла. Парус – на случай, если их станет относить за утес Илем в открытое море. Рукояти весел сделали из молодых деревьев, а лопасти – из полена того же тополя, скрепили их гвоздями и шипами из дубовой древесины и вдобавок привязали веревками, пропущенными в высверленные в лопастях дырочки.

Грысти оглядел готовую лодку и вынес приговор: топорная работа (а рубанка у них и не было, заглаживать поверхности нечем, да и не к чему, учитывая срок службы), но если поплывет, все в порядке.

«Надо Есьмице показать, – предложил Пинус, – а то: лежебоки».

«Завтра, – сказал древолаг. – Не хочу сегодня слышать про естество, надоел».

Утром Есьмица явился сам – должно быть, посмотреть, сказывается ли сказка, и впервые похвалил векшусов за усердие. Те и сами были собой довольны, правда, предстояло еще докатить челн до берега и спустить на воду. Но не горело.

– Слушай, о каком братце ты говорил? – поинтересовался профессор Веверка.

Нивраит плутовато стрельнул глазами, преобразился в пятно мрака и зловещим голосом возвестил:

– Клыки мои как ножи и голод неутолим.

Пинус обеспокоился:

– Но так в Толстовекшьи говорится о Хлябуне.

– О Хлябуне, а о ком еще, – подтвердил Есьмица, возвращая себе облик белобрысого мальчугана.

– Не хочешь же ты сказать, что это и есть твой брат!

– В семье не без урода.

Он запустил руку в карман послушника, выудил зеркало и влюбленно загляделся на свое отражение.

– Только урод осмелится поднять руку на такое совершенство.

– Погоди, – страдальчески прервал Пинус это бесстыдное изъявление чувств. – Почему ты называешь его братом? Хлябун – порождение Тьмы.

– Кто тебе сказал?

– Так сказано в Толстовекшьи.

– Много вы понимаете. Тьма ничего породить не может. Породить может только Отец.

– Не морочь голову, – осерчал древолаг. – Хлябун – порождение Тварца? Ты заврался.

– Ну а кого? – кротко осведомился Есьмица. – Ты знаешь еще какую-то первотворящую силу?

– Есть мнение, – вступился за Грысти профессор Веверка, – что Хлябун не сотворен, что это своего рода лакуна в творении.

– Сам ты лакуна. По-твоему, я тоже лакуна? Где же вы тогда обретаетесь?

Профессор решил не спорить – если отрицать существование скалы Илем, что мешает отрицать существование обретающегося на ней профессора Веверки, а доводить философию солипсизма до логического конца ему не хотелось.

– А что вы с братцем не поделили?

– Как что? – вскинулся мальчуган. – Да любовь Отца! Я уж не говорю, что мне как совершенству изначально причитается больше. Не стану же я в открытую попрекать Отца отношением. Тем более что все равно бесполезно. Я всегда был послушным сыном и сейчас слушаюсь. Например, делю Его любовь с естеством, скажи, где такое видано! А этот негодяй не пожелал делить ее с собственным братом!

– И что?

– А что? Замыслил со мной разделаться!

– Ужасно. И что ему помешало?

Профессору показалось, что Есьмица в недоумении заглянул ему в душу.

– Как что? Заповедь «не убий». Замышляешь убить брата – убьешь себя. Мы же не так устроены, как вы, естество. Пф – и ничего от тебя не осталось.

Векшусы в молчании переваривали сказанное, но получалось неважно.

– Значит, все-таки лакуна, – сказал профессор.

– Да нет же! Вы от него остались, естество, которое Отец создал из пыли братца. А за что он вас ненавидит? За то, что вы наслаждаетесь его бытием. Вот он и смущает ваши умы и души, крадется, лукавит, обещает с три короба – обещает собственный потерянный рай. Поэтому вы вечно идете к Отцу, а попадаете к братцу. Естества вам мало, вам нужен рай. Хотите вылезти на собственную изнанку, а там одни обещания. Зачем вам плоды Древа Жизни. Вам нужны плоды Древа Смерти. Познай самого себя, векшус.

Он сунул зеркало Пинусу и исчез.

Векшусы стояли ошеломленные.

– Кто-нибудь что-нибудь понял? – нетвердо спросил профессор.

– Я понял так, что он обрисовал наши перспективы, – сказал Гай. – Некий путь познания, который нам предстоит пройти. Мне даже идти расхотелось.

– Ты тоже думаешь, что нам нужны плоды Древа Смерти?

Гай развел лапами:

– Почем я знаю. Вы спрашиваете, что я понял из вашего разговора, я отвечаю.

– Чушь, чушь! – воскликнул древолаг, кипя возмущением. – Мы идем за плодами Древа Жизни! Завтра ноги нашей здесь не будет!

Весь остаток дня они рубили катки, а потом надсаживаясь толкали лодку к воде.

Ночью профессору Веверке приснился кошмар.

Есьмица, сидя среди мертвой пустыни, упорядочивал черновики писателя Лихтава, населенные бездной до тошноты отрицательных персонажей. «Что ты такое задумал?», спросил профессор. «Я все переиначил, – объяснил мальчуган. – Теперь у меня такая рамка, что читатель потеряется в моем произведении, как в лабиринте. Все мои прежние наработки никуда не годятся, теперь я создаю не роман, а Железное Городище. Стоит ли возиться с литературой, когда можно сотворить рай». «Дай прочесть», попросил профессор. «Ты все прочтешь, – уверил Есьмица. – Но прежде нужно заключить договор, детально оговаривающий условия. Ты будешь моим литературным агентом. Подписывай!». Он выхватил из стопки бумаг листок, сдул с него бисерные буковки черновика и чистым подал профессору. Тот потянулся за гусиным пером и тут проснулся от страха.

Оказалось, многое они не доделали. Мачту пришлось укреплять клиньями, забыли о якоре, пришлось искать подходящий по весу и форме камень, инструмент разбросан и непонятно, что из него пригодится в будущем, кладь не увязана или свалена кое-как. На все ушло время. Грысти с профессором сели опробовать лодку в деле, Гай и Пинус стаскивали вещи на пляж и остались наблюдать. С Есьмицей решили не прощаться – древолаг и послушник были сильно уязвлены и напуганы вчерашними кощунственными высказываниями. Гай заявил, что это хамство – пользоваться в свое удовольствие гостеприимством скалы Илем и не сказать благодарности. Профессор тоже так думал, но перечить древолагу не стал.

Против ожидания, челн прекрасно держался на воде. Парус был убран, и они заработали веслами – один на носу, другой на корме, держа направление на выход из бухты. Отдалились от берега локтей на двести, и обоих охватило страшное беспокойство.

– Орав! Сколько времени мы тут проторчали!?

– Не знаю, – в ужасе откликнулся Грысти. – Месяцы. Сезоны. Целую вечность.

Они отчаянно гребли к берегу. Гай с Пинусом выражали ликование, обнимая друг друга за плечи и выделывая уморительные па.

Лодка уткнулась носом в песок.

– Скорее! – крикнул профессор Веверка и полез на бугор за оставшимися вещами.

– А что случилось?

– Скорее!

На бугре перед ним вырос Есьмица.

– Куда ты так мчишься?

– Мы опоздали к дню осеннего равноденствия! Проторчали тут целую вечность!

Есьмица поймал его за локоть.

– Да успокойся ты, векшус, вашего не убудет.

Он подобрал с земли три прошлогодних ореха в черной морщинистой кожуре, сбил оболочку и сунул в карман профессору.

– Держи, суехвостый. Вставь в свою сказку.

Где-то на заднике сознания профессора вертелись слова благодарности, но мальчуган исчез прежде, чем они достигли языка. Мимо пролетел Пинус с ранцем и двумя топорами.

Побросали вещи на дно лодки, разобрали весла и устремились прочь. Молодежь, озадаченная паникой старших, все вдруг поняла и сама пришла в ужас.

Профессор, загребавший на корме, бросил взгляд за спину – посмотреть, насколько ходко идет челн при полной загрузке. Челн шел ходко, потрудились они на славу.

Скала Илем вывернула себя еще одной волшебной личиной. На минуту профессор забыл об обязанностях гребца.

Знакомый лес, которым поросли берега бухты, исчез, как скучное наваждение. Вместо песчаного пляжа над водой козырьком нависал берег, сплошь сцепленный из корней и стволов деревьев-пролаз, так хитро иссовывающихся в переплетения собственных устоев и сучьев, что невозможно определить, слагаются эти заросли из отдельных деревьев или представляют собой цельное корневище, стреляющее ростками в любую открывшуюся промежность. Над этим нижним ярусом громоздились лаковые, кожистые, рифленые, чеканные кроны. Иные опушены ворсом, как комья плесени. У других листва только казалась зеленой, а на деле имела темно-вишневый и фиолетовый колер и походила на хитиновые панцири насекомых, во множестве привитых к древесине прихотливо изогнутыми черенками усов и лапок. Голубоватая пухлота третьих выдавала преждевременное гниение, распространяющееся в мякотях зелени под напором в избытке лезущей новой. Из четвертых, слоящихся упругими петушиными гребешками всех оттенков нефрита, торчали клювастые бутоны с желтыми по карминно-красному полю надрезами по форме будущих лепестков. Пятые, сворошенные из мясистых спиралевидных лопастей вперемежку с густыми локонами метелок, покоились как будто на гигантских стопках горшков, причем в щели между горловиной нижнего и дном верхнего ломились плети с кистями золотых ягод. Но куда больше было того, для чего и слов-то не подобрать, а воздух даже на расстоянии звенел от птичьего голошения, хорканья, причитаний и перекликания во всем музыкальном диапазоне. Это был не лес, это была фантазия о стране антиподов из книжки про остров вчерашнего дня, читанной профессором Веверкой в гостинице «Шелухаус» и на пароме, напрочь забытой и сейчас шаловливо извлеченной Есьмицей из его памяти. Длилась эта феерия считанные мгновенья и сменилась чем-то вроде солнечного затмения, во всяком случае, это первое, что пришло в голову. Быстро сгустились сумерки. Море всхрапнуло, покинуло свое временное ложе у противоположной стены коридора, белесая от пены волна подхватила лодку и повлекла к выходу из клубка гротов. Из-за спин векшусов на все окружающее лег кирпичный отсвет заката. Минуту спустя волна препоручила лодку простору, скала нависла своими выступами и валиками, оттолкнула от себя челн, и в медленном развороте на перекрестке течений векшусы увидели растекшуюся над щетиной приморских чащ пунцовую полосу, а над ней – яркий золотой столп, смятый в вышине в поперечины света и плодоносящий легким облачным серебрением, даже не успевшим переменить места. Древо Жизни, выращенное для них Вечной.

– Тварец правый! – выдохнул древолаг. – Где же мы были? Откуда мы вернулись к закату дня, который давно прошел?

 

Окончание в следующем номере