Александр Измайлов

 

Записки исподлобья

 

А.

Ранним апрельским утром со свисающего росой моста у Коломенского вокзала небольшого роста чесучовый человек в отглаженном черном трико треугольного акробата сбросил в нефтяную реку металлолом контрабандиста, позвякивающего консервными банками, мятыми валторнами и коровьими боталами. На город только что упала освободительная прохлада июльского вечера, и повсюду был слышен перезвон балтийского ледохода и смеющейся в чайном стакане ложки под однообразный гекзаметр мелькающих шпал.

Было три часа ночи, и мостовая была выстлана секундомерами освещенных уличными фонарями жуков, цикад и сверчков. На сердце Раскольникова лежала фасолевыми отливами хрустальная грусть как россыпь алмазов после слитого аквамарина. Сердце жаловалось, выкатывало желтые валуны цвета одиночества с оттенком лукавства, но не могло развязать ему голосовые связки. Где-то в углу в куче сваленных матрасов перешептывались и шуршали серые шутки. Свастика замочных ключей не могла свести к углу круглые пятна сального борща, и, в конце концов, из настенных бомов вырвалось на змеиную свободу шелестящее соло часовой пружины. Ад не такое плохое место: здесь металлическая гиена может вечно смотреть на огонь. И только там приподнимают изрезанный узорами ковёр многокрасочного сознания, под которым неизменно лежит заметенный нерадивой служанкой сор.

Граф собирался отужинать в ресторации, но вовремя вспомнил, как вчера сжег в печи влюбленную в него девочку, закатав её в ковер и перевязав веревками крест-накрест. С тех пор на его сердце слоем сажи лежала жутковатая грусть, не заслушавшаяся даже грохотом дилижанса, отсчитывавшем камни лондонской мостовой. Крик её, раздававшийся из печи, заглушенный ковром, был скорее мычанием, – вспомнил граф. «Господи, как это гадко. Гадко и стыдно, гадко и стыдно! Почему мои мысли всякий раз всплывают к этому мычанию из разгоревшейся, до красна раскаленной печи?»

Тем временем похолодало, и мороз уже тронул заиндевелой коррозией лепестки роз, они ломались как вафли. Толстолобые облака налезали на облака с балконами, снеговиками и паровыми конями, отчего казались длиннее, и статьи о психологии творчества оставляли ощущение, что граф опоздал к началу разговора, и всё никак не может ухватить тему. «Это не беда, –  утешала она тогда. – Если ты чего-то не понял, значит, автор хотел сказать что-то непонятное. Понимать – значит упрощать. Но порой истины надо усложнять, потому что они уж слишком понятны, и потому ошеломительно страшны». Например, тонущий умирает не оттого, что ныряет, а потому что дышит водой, как рыба. Но к счастью, смерть коротка: умираешь быстрее, чем засыпаешь.

Мы должны придерживаться правила веселого легкомыслия, порхать как бабочки и время от времени жалить как осы, чтобы не забывали, как мы реальны. (Библия, Притчи 24:10). У павшего духом тлеет пальто, и дым опоясывает его шею как воротник. Каким силачом бы он ни был, главным врагом для него будет его же динамометр. Он как деньги на вкладе: не жизнь. Но, к счастью, жизнь – сомнительна, как и все удовольствия. Впрочем, страдания тоже сомнительны.

Порыв трепливого ветра трепещет запланированные занавески, и волна что-то, отфыркиваясь скороговоркой, бросает другой волне. Минутная стрелка хочет схватить часовую, но ей, хватающей время, времени не хватает. Она знает только один вид рая: после смерти мозг алкоголика укупоривают в банке со спиртом. Навеки! О, счастье! Нематериальная тряпка, наволочка души, запечённое маршмеллоу под грохот оркестра грозы приведет тебя в чувство, и потом отведет в ещё одно чувство. Если хочешь, это будет аттракционом, а захочешь – калейдоскопом из леденцов. Они растают, как распавшаяся в небе стая, и в распахнувшейся настежь дыре материалист узрит подтверждение утверждений, вколоченных в звезды как гвозди.

 

Б.

Прогнозы звездной грозы нагибаются к барабанной банке Нацбанка, и жестяной стук дождя, забивающий в окна гвозди, не предлагает моделей, лепленых из пластилина, чтобы стать искрами в переключателях апокалиптического конфликта. Влипшие в клавиатуру эксперты в загадочных бантах, лосинах и мокасинах ковыряются в небе, выковыривая звездный свет. Между тем на электрической пресс-конференции Рябошапка и Эрнестович штампуют квадраты напряженной пустоты и отслаивают в агентство «Интерфакс-Украина» лист за листом тонкие слои золота. Розмариновые прогнозы зимнего сезона нейлоновых рейтуз не стоят и пара рта. В декабре они выйдут резиновыми шеренгами, натянут батут топологии, и гравитация изойдет свинцовым соком. Тогда мы и будем пить по радио активы отходов крупнейшей АЭС.

Немецкие СМИ при сальных свечах в гулких залах пустого Рейхстага в преддверье «зимы нищеты» запасаются пчелиными носками, конопляными хижинами и дымовыми вигвамами. Нацбанк клацает зубилом о зубы и кастетами о кастаньеты, выплёвывая ртом ленты нарезных денег. Владельцы оптических биноклей на колеблющейся оси наблюдают инфляционный навес – гривна запуталась в собственной гриве, и, стреноженная, упала вдвое за полтора месяца наблюдения лун Юпитера. На голову бесстыжего золота свалится балкон нависшего снега и цинично рассыплется обесцененной валютой.

Зарплата бежит от нас в период военного голода и скрывается как тишина, производящая странности за закрытой (в значительной части) дверью статистики, где безумная машинистка пишет этот текст на машинке, на машинку полагаясь больше, нежели на свой ум. Статистика намазывает на кусок булки с привкусом металла жирную свастику, но она давно уже прокисла в ржавую краску либидо, поданного вчера на блюде с жареным лебедем, раком и щукой. Нет смысла искать смысл в словах неистовых пропагандистов, надо ориентироваться только на цифры, но и цифры нацифицированы продырявленной бандерилью Бандеры. На жовто-блакитном стяге проступают полоски и звездочки.

Картина исковерканного карантина с точки зрения директрисы выглядит пессимистичной – нет ни рецептов, ни инструментов. По прогнозу Нацбанка, ВВП Украины упадет на 40%, восстановление зиждется на уровне 4%. Кошка бросила кошкин дом, мыши пустились в пляс, и пляс не отпускает их ни на секунду, и они умирают от пляски как в экспериментах Олдса. Все умирают от танца, который придумал Олдс. Он, обжегшись на горячей фазе войны, окунёт руки в азот метафизики и заморозки конфликта. Исходная информация была перезаписана заменой фрагмента ДНК-мишени в инфоплазмиде фрагментом ДНК донора. Так что мы обречены.

Негритёнок с кожей цвета жожоба ждал сорок лет, думая: жалобы его не слышны небесам. Но его ламентации лились потоком из лилий на сердце Иеремиады. Они зажигали звезды, и звезды жалели себя. А когда он растворился зевком в расширяющемся зеве Вселенной, архангел воззвал его казначеем самых грустных уголков рая. И вот музыка всех жалоб мира льется потоком из свежесрезанных лилий на его сердце, и сердце плачет, и радость, радость… и вечность.

 

В.

Великим можно быть разно: великим профессионалом, светящим во тьме профессором, великим повесой, мерзавцем, пророком, арифметическим туристом, струнно колеблющимся экстрасенсом, – лишь одиночке не суждено: некому его сделать таким. Вдалеке высоко планы как аэропланы скользят плоскостями сквозь толщу объема разъятой системой крылатых зеркал. Страшен шаг за предел одиночества. Там оборванцы грубой гурьбой обрывают речь самозанятого самозванца. Там густой гудрон дружелюбного Мы отжимает чужих. Нас там убьёт первый вдох того, чем они дышат годами.

Заметил? Все страхи похожи, темы не так уж важны. Нас вынуждают пружины, но, когда напряжение выдыхается, понимаем ли, чего они хотели от нас? И вот ты лежишь на морском монпансье, прибой перебирает драже, ветерок осыпает дрожью, и новое, иностранное солнце покажет ветвление красных сосудов на оранжевых веках. В момент смерти меня заберут на Каллисто под голубую звезду перелетать с сумасшедшей верхушки сосны на вершину сумасбродной секвойи.

С возрастом из кандидатов в друзья остается один господь Бог. Не так хотелось бы приходить к Богу по тропе, слушая шелесты собственной куртки и с хладным скрипом конкретизируя снег. Надо мной каркас треугольных структур простирает заводской вектор, в котором болтается, как сдувшийся шарик в электрических проводах, выдохшаяся, загнанная мной в угол цель. Бессильный от тренировки мальчик окунает ладони в ведро гидроксила, и вот, вода самореализуется на лице, расплёсканная поперёк.

Дочь втаптывает в сандалии гору, под которой текут попутные родники, и путь важнее, чем пляж в конце. Пинцетом она собирает звезды, отламывая их с легким звоном от хрустальных осей. Утром она сбежала, чтобы не слышать, как мать и отец отжимают из жирных желаний жидкое серебро и надувают способности через колбасные блюда. Так мы смотрим на струи фонтана с азартом: достигнет ли высоты? О, достигла. Но струе все равно. В воде такая же пустота, как в собаке.

Когда в лучах эффективных прожекторов канатоходец идёт по ломким краям экономики, обратно не повернуть: с каждым шагом вперёд отваливается, что было опорой один шаг назад. Он не услышит свист пули, вонзившей в его висок результативный инсульт. Он как мальчик будет подпрыгивать на пружинном матрасе импровизации с мыслью, что однажды в прыжке Бог подцепит его на гениальный, смазанный черным мазутом крючок. А там – он свободен, и с шелестом вермишелевых пауков соскальзывающего с тела газа, он отклеит марку предпринимательства от конверта с приказом начала войны. И вот, он плывёт в потоках скользящих мыслей, отталкиваясь от их сгустков брассом. Его гримасы плющатся и растягиваются, как бездонный аккордеон, но в этих корчах зарождается ритм гармонии. Через год они согласуются с плеском и цоканьем целующего пустоту соловья. Теплый ветер в дышащей распашонке ошеломит листву и холодком прошумит его волосы.

В будку киномеханика ведёт конструкция листовой лестницы, выстланная позитивом с отливом белой коллизии вызволенного металла. Механик не смотрит фильма: ему запрещено видеть фильм. Он голоден и не насытится, обгладывая надломленный стебель идеологии до калединской мглы. В горсти содрогнётся желе содержания, которого не удержать в его растопыренных пальцах. Он не выдержит, и захлестнет похожей на ДНК молнией свой общественный плащ. В лучшем случае он посоветует спорт и – прислушаться к тишине, отыскав точку опоры, плавающую в пустоте.

Божья помощь расквасит твой вечно снующий нос в брызгающий соплями, раздавленный помидор. Ждать Его помощи это как курить сигарету, надушенную одеколоном. Лишь заикнись – и горгулья уже вырезает на сердце когтями выразительный цап-царап. Взамен бессмертия тебя как одеялом тихо накроют благословением. Как благословение помогает забыть? Как слоны помогают заснуть. Что ж, когда мы падаем вместе, мы всегда совпадаем.

 

Г.

Хотелось бы обойтись без шотландских плащей, заполосканных флагов и разбухшей метели у черного маяка, когда снежный луч вырезает из снегопада мелькающий конус. Но раз уж хозяйка настаивает, я, так и быть, расскажу о стаккато стаканов, хрустальном вальсе бокалов, фужеров и рюмок, столпившихся в зале «Линкольн». В ту ночь скальпирующей метели снег валил прямо из фонарей под вой эоловой арфы. Прохладный лад языка одушевляет этот закрытый космос, данный нам в ощущение, и отнятый из обладания. Это как тягловое, тягучее танго, колеблющееся на томной подвеске зачатия. Талые талии сосулек, кажется, плачут обо мне и сохнут, да не выплачут ничего, хоть и иссохнут. То, что есть, того нет.

Одушевляемое не одушевлено, но поэтесса жалеет себя, а кого и как ещё пожалеть? Мужчины – жесткие и жестокие скалы. Бог очень похож на завтра: от него много ждут, надеются, верят в него, считают его всемогущим, преобразующим нас во что-то лучшее. И так же, как завтра – он не существует. Если нам удастся стать лучше, Бастилия сладкой струёй соскользнет по языку и увязнет в таинственном иле. Джига обожжет нас жгутом, свитым из красных под напряжением проводов, и мы не сможем не танцевать – как истовая листва в фуэте ветра, закругленного в вихрь.

Потребитель культурных растворов этила осмысливает лбом пограничный столб. Он надеялся найти границу чуть дальше в масленичных кустах или в маслёночных устах Хаттаба хотя бы. Видишь ли, культура, если и не вмещает частично, то хотя бы граничит с пьянством. А наркотики – нет. Так что там нет ни пограничных, ни фонарных, ни триангуляционных столбов. Это медовая могила, братан!

Мы требуем друг от друга немного: имитации волшебства, доброжелательного желе, колыхания пожеланий, которые раскладываешь, как письмо, и только-только разгладишь все складки, как оно уже всё: исчезает. Остаются балки падающей ламбады, исковерканные крики полицейских сирен, бесы, кидающиеся лампадами в храме, и летающие, словно тряпки для мытья пространства, хламиды в исполосованных дымных халатах.

Иногда между снами мне удается прекращать быть собой. Или как раз напротив? Становиться собой? Хотя зверь всё еще жмет на эротические курки, принуждая пить смесь удовольствия пополам с гибелью. И здесь ничего не поделаешь. Замок пожирает ключи, разжёвывая их назло искателю с гаснущим фонарём. Он, вопросительный и бессильный, не успеет найти под персидской вуалью сгущенный до приторности чарльстон. Раньше, чем он откажет реальности в праве существовать, пропеллер встряхнёт и разметает в прах незамеченный пепел. Он соскользнет по наледи и пропадет где-то в проповеди, запутавшись в её проводах. Он погрузит руки в листву, и железные острия листьев изрежут в кровь его кожу. Всё чужое, чувак. Не кради. Даже искреннюю воду, которой небо брызгает в трескающийся костёр. И тем более, горюче-сказочные материалы распростертых гектаров кладбища у мегаполиса.

Восставшие змеи Аравии красиво колышутся под бубны танцующих бабуинов и мумифицированных бедуинов. Лидеры государств ищут орган для чувства собственного достоинства. Они глотают горстями россыпь распавшихся бус бессребреников, и никогда не насытятся. Советники псов надевают на головы письма лидеров как пилотки и роверы несут их в сверхъестественный лес. Волны бурлят и пишут формулы мира, перебирая особенности костей русалок и моряков.

Утонувшую в танце Таню рассматривает прожектор сквозь время, а, может, пространство-время. Космос коснется ее пинцетом и извлечёт для коллекции, словно капельку меда в шестиугольную соту. Если Природа придумала даже меня, отчего бы ей не создать для нас Бога и ещё одну жизнь типа завтра? Будем тенями, полостным танцем листвы, шелестом душ, шепотом интуиции, подсказчиками и капающими с крыш консультантами изливающегося льда. Мы ещё пригодимся оставшимся и не успевшим.

 

Д.

Господи, что вытворяет Творец! Шелуха лука, пропустившая жёлтый свет на известь лакричной стены, и ладони твои, стекающие с лица, вернут мне объемные ноты симфонии талой воды, а игры грачей огорчат снег теплом. Любовь к чистоте зажжёт ромашки романтиков и выдворит смутную воду ведра насквозь в настежь. Шлепок грязи о землю будет как прилив счастья. Наконец-то! Мурашки счастья бегут в твоем теле как пузырьки откупоренной свободоводы. На диванном комфорте ты отъезжаешь в девонский период, когда смерть еще не приручили: она творила свободно. Голосеменной ветер веял тогда, где хотел. И петербургский зритель Мариинского театра высокой культуры не распылял перца в лицо лица чуть менее высокой культуры. Риму нужны потрясения, иначе он сдохнет с тоски.

Открытие Зигмунда Пандоры в том, что все мы закрыли, и думали – навсегда. Истина приходит к нам лысой в танце гладиаторов с отрубанием головы познания. Мы забываем об электричестве – о нем помнит ТЭЦ. Убитая бритва хочет ожить. Телефон уже сыт. Он мог сосчитать пульс 21-го века, но веку подсчёт не поможет. Не пренебрегай страхом. Порой ужас наводи как порядок. Бедные мышки, не все вы достанетесь кошкам. Грозный судия не осудит их. Изредка он требует внести приз в студию, и вносят колеблющийся студень разума. Он заполнит пространство, и мир уйдет, бултыхая, в стон затухающих войн. Они знали цену всем этим завитушкам. Ты надеялся стать пейзажем, но стал лицом, колыхающейся голограммой над Красной площадью в День Жизнеутверждающего Бубна. По твоим развевающимся губам будут читать пророчества, и поймут, что смерть продлевается бесконечно, и за болью – боль.

Архивариус кашляет, архаичная пыль горчит. Здесь каждый треск как монстр кустарника. В воде не зная вины, он верит лишь в томную стимуляцию всех этих винных листьев, свисающих многотонным дождём до пола болота. Почему бы тебе не поверить, что здесь спрятан ключ: тайный смысл действия, призыв к труду, осознанности, дисциплине? Ответ этих текстов подходит к любому вопросу. Я лишь обманщик, неловкий ловец далеких как гул отголосков. Русским языком я высасываю сладость созвучий из слов. Не одалживай внимания пифии: она не отдаст долгов. Сделав страшным лицо, она, скрючив пальцы, вытянет руки и молниями из-под ногтей убьёт мальчика в трансформаторной будке. Что ни делай с Россией, в результате получишь Россию.

В черном лесу ночные волки обкусывают злоумышляющего колдуна. Ему удаётся исчезнуть в последний момент, но ненадолго. Волки снова кусают. Волшебство тоже иссякнет. Вечная жизнь – это вечный обмен веществ. С точки зрения циника – обмен шила на мыло. Жизнь не стоит того, чтобы жить. Но в субботу тюлени всё же млеют на парижских газонах, попивают какао и едят круассаны.

Становлюсь ли я лучше? Или отличия игроков задаются условием игр? Об этом не  спрашивают, и дело не в том? Христос завернут в полиэтилен: смысл учения – в учёбе. Учёба – жизнь, ученье – тлен, так мыслит падающий и обреченный. Но со временем времени не становится меньше. Ты успеешь. Всякий текст обретает смысл, если взять установку его дочитать. Три года назад. 2020. Еще не погиб от ковида пивший мои вина взахлёб. Хорошо ли превращать людей в алкоголиков? – спроси того, кто называл вино кровью. В огороде собрана бузина. В Киеве умер дядька, и тот, кто был неумерен в тебе, уже не уверен в себе. Ты – отношение тебя ко мне. Ты не даешь себе труд полюбить. Шашка твоя как лопасти вертолета поднимает тебя над толпой отрубленных тобою голов. Если не знаешь, как поступить, спроси у печали. Без напряжения, закрой глаза, жди, побудь собственным бытием. Нет места среди людей, где бы не было толчеи. Нет толчеи, в которой нас не затопчут. А что узнаем из разговора молчания с тишиной? Люди – это потребности. Все потребляют всех. При чем тут я, Господи? Я бы не был хорош в глазах лучших людей, если не был так плох в глазах худших. Считается, последнее слово важнее всех первых. Не факт. Лучшая роща отговорила. Осталось собрать листопад.

 

Е.

Орангутану забили рот апельсином как кляпом, так что ни вытащить, ни прожевать. И вот он пускается во все тяжкие поиски среди хаоса стульев, скелетов, телег, где мадридские переломы с пражскими перехватами терзают трезубец испанской короны. И непроглядная тьма усугубляет картину, когда взгляд со скоростью света втягивает в наблюдательную трубу и сам глаз.

Загипнотизированные гипнотизёры гипнотизируют оставшихся гипнотизеров, и те искренне верят, что они стали призёрами. Так что с этого дня они получат право на восемь детей от выдающихся стриптизёрш.

Свечи тают с грустью, истекая в висящую старость. И вы считаете, что я с этим согласен? Взгляните на Василису: искусно она извлекает балетным пинцетом бисер из трупа свиньи. Это мне нравится, надо расширять опыт культа. Пропаганда позволит нам выстлать шоссе серебристым шёлком австрийской ночи. Так что петляющие планеты капитулируют на петлях вязальных птиц. И лучи каменеют, охлажденные плазмой алмаза.

Малолитражный заведующий магазином подержанных мыслей вымажет маргарином брутального Буратино, чтобы тот сыграл на банджо марш ООН, используя лунное молоко утреннего надоя. Ум задастся вопросами связи пепла и пеплума, пока его не разбудит гнездовой грач. Так офицерское сердце доберётся до сердцевины разорванного Токамака, и дерзнёт там струны выжидательного дождя.

Вместо роликовых коньков напялив на ноги глобусы, мы катимся вдоль по трассе с завязанными глиной глазами и литровыми банками, надетыми на кулаки. Автобус в твоей голове и твоя голова в автобусе – из-за схожести их легко спутать. Особенно, если от нас ускользнула телевизионная метель, завалив сугробом помех. Но ты сможешь выбраться, если будешь идти на неугомонный гул в сторону Часова Яра. Крестьянки в сандалиях распростертой Финляндии подскажут тебе, если что. Когда дойдешь до пронзительных шпаг и шашлыков четырех мушкетёров, сверни на восток. Там найдешь электричество в шерсти кота. Отнеси его на черепичной тарелке в чечевичный дом маркиза чечевичного Карабаса. Там он играет на керогазе мелодию «Лунного Пьеро» Шенберга.

Нас воспитывали на плутовских сказках, какой ещё честности вы хотите от нас? Честность – это утешительный приз обманутых в житейских схватках. Его тебе выдаст коричневый ангел с обугленными ногами и крыльями из тлеющего огня. Ты не успеешь сказать «прощай» той щели, в которую ускользнет полотнище твоего флага. В той тундре плевок налету застывает, а в этой пустыне он высохнет налету.

Реальность – это момент, когда тебе нанесли непоправимый ущерб, и в этой реальности ты существуешь, пока остальная вселенная проплывёт мимо, и в ней ты умрёшь, неотомщенный и безуспешный. Боги! Дайте мне миллиард, или сердце мое не утешится. Но зачем миллиард, у тебя всё уже есть и так? Сходил бы ты на избирательный пункт, убедил бы избирательную комиссию выбрать жизнь и оптимистический комсомол! Бог походит на завтра: от него много ждут, надеются, верят в него, считают его всемогущим, преобразующим нас во что-то лучшее, и точно так же он не существует.

Приставленный пистолет говорит голове: «Всё серьёзно. По-настоящему. Взаправду. Всерьёз. Игры кончились, да, в общем-то, не начинались». Посмотри, кто там у края поля одиноко зевает? Он не судья, не игрок, не тренер, не полицейский и не болельщик. Он в белом халате. У него есть таблетка покоя. Она не даёт ответа. Но сделает так, что ответ тебе станет не нужен.

Табун горных козлов, лавиной сползающий с быстрых склонов, в твоем дистальном мозгу проносится мимо. Не оглядывайся, его уже нет, впрочем, и не было. Вселенная – это тётка, которой миллиард лет, и ты её часть, как это странно тебе не показалось бы, мой катящийся по крыше азбукой Морзе камень. Вопросительный дым – душа вспышки, он отлетает на небо. Мужик жрёт и жрёт, пьёт и пьёт, сожрал всё, и всё выпил, но так и не развеселился. Только правильный гипнотизер сделает его сон счастливым. Тогда он найдет смысл в смерти, напр., в мгновенном исчезновении в один из пятисот семи дней СВО. Ни одна жизнь не бывает достаточно длинной, чтобы вместить в себя смысл.

 

Ё.

Что это, Вrеdley? Вряд ли. Шаг по сонному снегу заминается в морозную возможность восхождения к Абсолюту с вызолоченными капсюлями сверкающих глаз. Он входит в утренние права, лишь нырнут его руки в мотоциклетные краги, а ноги – в браслеты картезианца. В голове его оглушает любую мысль потусторонний гул нижней кузни и глубинных заводов. Он должен иметь меньше меня, но забрал больше. Шелест-специалист железного обязательства ходит по стихшим листам верхнего слоя неба. В жаркий день ветер, проговоривший вслух каждый в отдельности лист, остыл в прохладной листве и теперь смешан с сумраком.

В больнице отдельные медики катали по коридору ширмы. Потом выкатили офисный стул с нагруженным на него стулом. Столпы чопорного персонала: сквозь их столичную власть и сцепленный в зубы стронций течёт река пациентов. Удлиненная девочка, ведёт себя как в чужом сне на контрасте с блондинкой сестрой. У нее вышита роза на джинсах и надпись «Miox» в виде кота. Ф.М.Д. её развратит. Кажется, души умерших друзей хотят рассказать мне, как они умирали. МРТ стучит, воет, гудит, ударные звуки складываются в слова. Иногда страшно. Два целлюлита читают один букет сыплющихся врасплох и выцветающих букв. Вычитательный инвалид наливает элеватор винительной водой. Его нежно поддерживает синий сын. Бесценный час жизни вытек вдоль городского покоса полыни, оставшейся издыхать злыми палочками стерни.

Скажи, тебя притягивают иные миры? Нет совсем. Очень мне нравятся обычные дни – это такое счастье. Я люблю мыть посуду лунным раствором воды. Если Иисус любит меня как раковая Анна, то ладно. Но это вряд ли. Здесь, в провинции, знаешь ли, почти нет интересных событий, так, желтые газетизмы. Вчера сумасшедший пьяница рубил нашу дверь топором. В ответ ему проломили голову выдергой «Ласточкин хвост», и газовым ключом – ещё раз. Лестницу залило кровью: сбежавший из части матрос вскрыл себе вены. Его замучили казарменные главари. Сожительница ударила в голову собутыльника ножницами. Так, с ножницами в голове, его и отвезли в морг. Две падчерицы сковородкой до смерти избили пьяного отчима, он даже не сопротивлялся, а только молил: «Простите».

А мы с поэтическим звездопадом строим из вздохов стереотипы всеобъемлющих небоскрёбов. Я строю из плексигласа, он – из стекла и струильной воды. Наши души плавают в воздухе как паутина, опираясь лишь на отголоски теории струн. В парке выцеловывает клювом щелчки хлёсткий клёст. Так и я. Не то главное, что пишу, а то, каким от того становлюсь.

Марго на достаточную глубину погружает ступню в туфлю, и рефлекс Маргарита отблеском плеснет ей в глаза. Я балансирую на краю ужаса, или ужас балансирует на грани меня? Зафиксированную Златовласку медведи снесут на пасеку. Там красные пчелы-вампиры сделают из нее постепенно тёмно-коричневый, золотящийся на просвет, мёд. Все удовольствия – сомнительны. Также, как и страдания.

Косой дождь наискосок принёс моросью смоченное такси. За рулём сидел царь зверей в берете мармеладного Леонардо и вместо руля перебирал бочонки лото. Скрипучий и потный мужчина рычал под капотом, волшебством четвёртого класса превращенный в мотор. Женщины – они такие смешные, если представить на их месте мужчин.

Экран покажет нам, как ладонь пальмы то ли дает пощечины урагану, то ли хочет избавиться от него. После выдумки новой мысли тебе нужен отдых в плескательной глупости. Время отца прошло, время сына ещё не настало. Тот, кто направил на правильный путь, остался стоять на месте. Потому что стоять и есть путь. Осталось прочесть обрывки афиш. Они складываются в слова: «…считаете, что из-за… к какой-то… он… Не такие, чтобы они вас… Например, когда вы думаете, что хорошо бы… сидел, а не… Если вы такие… и хотите от них – вы на…»

 

Ж.

В лицах ледяных львов, в свитых до святости ликах роз, проступающих проталинами из ельцов, ты увидишь лиман, открывающий путь на Северск. Ветер тебе освежует ожогом лицо и хладоном – ладони. Знаешь, что я скажу тебе, пастырь Пластырь? Сваривая нацистов в сырой пельменный комок внутри грохочущего котла, сжигая их с термобарическим шорохом в огневом мешке катакомб, лучше думать о живой силе ходячих мертвецов Голливуда. Отдохни от войны, нырни в зыбкое зеркало воображения, где, балансируя на склоне бирюзовой волны, ты узнаешь вблизи гладкость и пенную свежесть жемчужного перелива прилива. Брось эти мысли. Есть мы и они. А они лишь боратовые верблюды, горячие пустынные родники, бьющие сухой струёй из песка. Никто из врагов не брюнет, и, тем более, не баритон.

Невротические монологи, «строчки с кровью» – это психоз в процессе. Я мыслю ненавистью, еrgо, я сумасшедший. Скользи и выскальзывай по бесполезным скалам, саблезубый алмаз! Взгляни мне в лицо, ты видишь баллистический блеск в глазах от перелистывания лесных озёр? Мы набросим на очи твои москитную сеть, чтобы искательная звезда не нашла тебя в Назарете.

На три месяца отключите мировое ТВ – и мир мучительно изменится к лучшему сам. Отнимите у истерика публику – его истерия станет ненужной даже ему самому.

Эмалированная Мария с табличкой «ВХОД ВОСПРЕЩЁН!» на груди утверждает, что ночь – слишком нежное время, чтобы тратить на сон. Лучше достать из шкатулки перламутровый парламент Европы и смотреть сквозь него на звезду Альфа. Заметьте: агрессивные монологи даются нам легче. Слова любви цвета хаки – вот что должен искать старомодный солдат в глубинах сухого комода. Интегральная йога: отказаться от мыслей, они уже – декламация, предполагающая аудиторию. Действие – воздействие – новое действие. И вот уже палеозойской ночью фехтуют дуэль на буколиках перечеркивающие друг друга сверчки. Слова любви так трудны, когда нет любви! Впрочем, трудны они и когда она есть.

Автомобиль бабочек ткал колесами дорожное полотно, и оно порвалось на разрыве пространства. Балка травмы ломает ударные ребра 14-летней мечтательнице. Кулаки, раскаленные от возмездия, оттаяли полковника из мерзлоты. Когда тебе больно, притихни, не то станет больнее. Из-под свежего, умытого понедельника в Киеве тысячи лифчиков, носовых платков, чепчиков и кружевных трусиков взвились от ЧП на Крымском мосту. Город проталин и тающих льдинок с именем, данным ему воробьями, разулся, оставив стратегический смысл в приёмном покое, и вспорхнул в безумное небо куролесить и как бы так веселиться. Капли сожаления, падающие на язык, кажутся сладкими, но потом горечь её прожигает плоть липкой сажей. А в Европе пекло такое, что фонтаны брызжут не воду, а пар. И прохладительные напитки закипают в желудках. В мире есть семь миллиардов причин, которым не до того. Да, да, да, равнодушие отвратительно. Да, да, да, мы уже слышали. Та-та-та – шишел-мышел, ты вышел.

Влезши на безалаберные берёзы, родоверы крепят и зажигают свечки. Первый николаевский рубль упал с задымленного неба, потом полилась потоками быстро капель захлебнувшихся воробьёв и бурные реки вспухли инфляцией. На омутах проступил водяной целлюлит. Мысль невротика как вожделение: чем убедительнее аргумент, тем больше кайфа, но его не бывает достаточно, что заставляет аргументирующего искать наречие погорячее. Великолепная львица, зрительница паковых льдов и колодного молибдена не станет ради России отскабливать его непролазный корабль от береговых бурлаков и картофельных дураков. Любовь – это нгы, унгл-монунгл, восторг глухонемого, слюни богомола-дебила, и мы как цветы – не любим, когда любят нас, потому что, когда цветы любят – из них формируют букеты.

 

З.

Муэдзин на вылизанном лимузине, футболисты соборной мечети, глухой имам и разноцветный эмир под стрёкот кузнечиков и немой кинохроники поедают пломбир, ползущий как глетчер из Северодвинска. Там и наши, и ваши выдавливают противника как отвратительный гной из прыщей.

Друзья Фредди Феррари и Непригожина водрузили Флаг на головокружительную скрижаль, спиралью взмывшую в небо под треск салюта и грохот барражирующих вертолетов. В Москве стояла заря и каждое слово восклицательного рассвета доставляло процессу утяжеленное наслаждение. Ибо глотающий шум санитарного водопада вовеки гласит: «Да воссияет фаянс!» – и закончит глубокой отрыжкой. Печаль, сарказм и цинизм. Невелик выбор, Мария.

Кошатники рулят миром, а кошатником рулят кошки. Другого он не умеет, разве что на работе. Ай люли, разлюли, полюби, разлюби. Так то ведь притворно, за деньги. Это такие игры. Так что, дерзай, в зубы вонзающий зубы зиппер. Банзай! Под сигнальный звонок пляшет бензоколонка, болтая баллонами вправо и влево. По ту сторону от яичницы ты разбиваешь не яйца, а стеклянные лампочки, и осколки их плавают в лунном сале на сковороде.

Сначала сны кажутся тебе своими, а через день уже снами кого-то другого. Бикфордова мысль ведёт нас к бомбе экзистенциального рефлекса. Помнишь, как хулиганствующий ураган и хлещущий ливень напрягал аэроупругий флаттер флага? Вот и сейчас по крыше шастает дождь и капли чокаются с водоотливом. Смысл исчез, остается артикуляция, акустика, эпифора, анафора, эвфония, оркестровка. Скользящие пользователи считывают верхний слой текста и от букв остаются только гнутые элементы. Сколько прервано бесконечностей, и вернувшихся без конечностей. Сквозь стеклянный стереотип Луна вливает фосфоресцирующее молоко в глаза мертвеца. Она совпадает с картиной подлунного мира. Личный опыт прилипчив. Нужен ли будет, когда Звёздный экспресс мгновенно экстраполируется в одну точку?

Восковые, пропитанные воспитанием бледных учителей воспитанники смиренно лезут всё выше по лестнице толерантности. Клавиши выстреливают под их пальцами и разлетаются, как высвободившиеся стрижи. Старуха наматывает науку на шпуль корабельного сердца. Она пьёт заученный чай. Стена её времени сложена из краеугольных моментов. Например, когда мы натягиваем уравнение на пример.

Хорошист шелестит золотистыми характеристиками и в бою боится богов из прославленного сплава стали. А ты, вежливый, всё разглаживаешь крахмальные отвороты принадлежности, будто они придадут тебе важности. Группа рабов распростертого фюрера вьюрком просочится в будущее. По утрам Калиостро, когда зубы чистятся пастой, приветствует Заратустру. За окном раскорячились в саже угольные грачи, отогрелась ласковая река, и футбольные балаболы выражают открытыми ртами облака баобабов.

Мы идем по скрипящему сну упавшей метели. Сквозь заржавленный крик петуха восходящих на небо флотилий ты видишь на древе в кипящем хорале флаг твоей утонувшей Гааги. Хмельная бездна Грааля рвется горлом наружу. Потоки венков пошевеливаются на волнах, втекая во врата Храма Гибели. На другом конце – Храм Вознесения, где во мраке ночной твердыни догорает факел объединенных народов. Ржавчиной повержены опровержения пружин жизни, и теперь бомбы сами разгребают развалины своих матерей. Отсюда неподалеку и раньше, чем ты успеешь, погребенные города будут тлеть от подземных пожаров. Завтра вспыхнут в кострах из молний танцующие скелеты. Изольются лазурные волны на изумрудные берега, и меч будет острым настолько, что разрубит надвое флаг налету. Их поклонение праху забудут во времена оледенения на холодной звезде. Снежная Королева пошлёт на лазоревую жатву жнецов, чтобы засеять схватками зарождающийся мир. Потом год за годом из-под земли будут расти острые сабли зеленой осоки. А на месте увязшей монеты вырастет чёрный крест мести. Но мы успеем нырнуть в поток, сплетенный в шнуры из радуг.

 

И.

Жидкие мысли текут по кровеносному древу и сливаются в озеро сна. Окно звездного неба просит выброситься в него. Грохот военных цепей, высыпанный мне в черепную чашу, делает неповоротливой оглохшую мысль. Похоже, где взорвалась петарда, там и праздник подрывникам удался. Хороший вор благодарит палача, затянувшего на шее петлю. Вот и японец благодарит за Хиросиму: так сражались и гибли бы. А так раз – и делу венец. Электрическая кузница, мерцающая в толще туч, обращает в бегство толпу. Жерла матерных корабельных орудий жаждут плеваться встрельбой. Каждый снаряд выплавлен из металлических птиц, вьющих проволочные гнезда у голубых звезд. Правда – это подложка, и её ты находишь под ложью. Покаяние лжет. Жертвы репрессий как люди не так уж и хороши. Жертва, злодей, герой и предатель живут на одной карусели. Души не исчезают, но смешанные в личностный фарш, нарезаются заново в новых местах чем-то вроде швейной машинки цикад. Астральный лучник стреляет лучами из звездного вездехода по глазам наивных зевак. Алкогольные реки иссякли. Табачные искры погасли. В пустыне самум задувает в бутылку песок.

Процесс поиска смысла намного важнее, чем в результате отысканный смысл. Топор топорщится, когда солдаты гнут огненный кнут, а гранёный кулак ударом урана сносит полголовы. В тиши звездных потоков, звездных заводей и проток, раскаленный до цвета заката, снаряд предчувствует брызги врагов. Раскалённые птицы на никелированной наковальне каждым ударом ссыпают огненные букеты искр. Ещё не отлетевшие души кричат о собственной смерти, увязнув в её адской бане и пытаются докричаться до лгущей машинки, пишущей их дневники.

Парусники в испанских пилотках в яркий день лазурного побережья размышляют о свойстве души превращаться в парафированный эфир. Осколок делает больно тебе, потому что ты тоже страна. Теперь и ты знаешь, как страдает твоё государство. Укророссы рассадят стеклярус росы в сети, сотканные из слёз, и совершат над живым человеком погребальный обряд. Доброволец тщательно упакован в фольгу, чтобы ни один атом не испарился, когда запекут его заживо в философской печи Бухенвальда. «Каковы будут мысли в огне? В чём будет их смысл, вот в чем, Гамлет, последний вопрос!» Всё запечется в материальном мозгу. Он станет им пищей из размышлений, когда они станут его пожирать. И, чудо! Они изнутри познают гекзаметр треугольных опор передающих электричество линий.

На новейшей войне обновленные пули ищут новенькие животы. Вот так мы, лазоревые, и бредём в ампутацию лазаретов через лес лазурных иллюзий и буреломы лазерных голограмм. Потом ты падаешь снова с нераскрывшимся парашютом в бассейн теплой материнской золы. Под латунной Луной гнутся плавные ноги лагун. Там коваль Клинко на наковальне колокольным звоном куёт желтую птицу. Он оглох, чтобы слышать вопли пойманных рыб. Скользкий, хлёстко блещущий вопль окуня молит окунуть его в воду. Славное мое Байкал в перламутровом утре Сибири и славное море Кракена на Титане не знают, как популярны. Они же не знать. Они не умеют знать. Так и Сверчок не видит, что пишет, он просто тошнит словами, когда обожрётся звуками славянского языка.

Как муэдзин воет подбитый бомбардировщик прежде, как врезаться в крах. Царапина метеора осыплется золотой пылью над проблесками зерцала озера в перелеске. Когда ты остановишь время, сможешь слышать взрыв утренней розы, и увидишь, как тает на острие луча прозрачный кристалл христианства. Взметенная плащом пыль отмщения напишет булатом убивающую звуком песню. Звезды, стоящие в карауле у изголовья травы, будут ждать, когда дымная смоква рассеется и сгустится в извечные камни.  Мы только осколки зеркала, в которое смотрел кто-то великий, может быть, человек.

 

Й.

Горе врага – награда героя. Нас упакуют в посылки для подземного почтальона, и он доставит нас замыканию глухонемых на монолитный замок. За смысл жизни, как и за рубль, надо бороться, вырывая его у других. Всё происходит одновременно. Пестрота мира строчит лоскутами из швейного пулемёта. Кременная сама из себя выбрызгивает огонь на злокозненный и шипящий лиман. Скрипящий архиепископ ворочается в старой кровати, солёной от бесов бессонницы. Донецк любуется на падающие лампады пылающего дождя, а тебя всё ещё восхищают полюющие пехотные мины и изумительная мазня золотой лозы утопающей в роскоши «Лузитании».

Босые души скользят по истине поистине тонкого льда. Поднесши к губам, заоблачный великан пьёт из Клермонского собора лакомое какао. В Александровке по улице движется река заснеженных хризантем. Северск сквозь огневое кольцо высекает искры берсерков. По линии оборотня катится огненный вал из конвертов от детских писем под пересвисты пронзительных пуль, плюхающихся в трясины проницаемых тел. Противник контролирует водопроводным вентилем и гашеными марками 15 процентов города, и нитки бисера распадаются на отдельные бусины как сама с собой конкурирующая толпа.

Пьяный муж в ответ на укоризну жены объясняет: «Да. Ты права: центр потерян. Мы пятимся. Но не назад, а вперед!» Проблема в том, что, ни минуты не сомневаясь, честные люди судят по себе негодяев, и, честные, они не могут иначе. Постаменты подтверждают свои монументы, и в форме скульптуры герой существует как некий обломок никому неизвестной культуры медведя коала.

Официант Хаймерс внёс на ледяном блюде еще один вразумляющий взрыв и рекультивировал инвалида еще одной новой культёй. Соловьев льётся в щели как лунный свет или струилья из полыньи с голубоватой подсветкой. Спереди распахнута пропасть Бахмута, сзади необходимость волчьего леса. Между пальцев твоих выпадают структуры рассыпчатой Астрахани. Президент управляет стрелами судебной системы и параллелограммы её вихляются в изломанном твисте. Арбитражный пожар в преломлении оптических стёкол прелата лакомится гарнизонными витражами полыхнувшей грозы. Шахматный суд паркетной долины заливает лососевый полтергейст.

По ночам Мацуев слышит тревожный стук из рояля. Души морских композиторов дрожат на холодных переливах струны. Гроздья черного электричества встали над сумраком города. Сольные выстрелы лазера на шестьсот километров ввысь попадут точно в центры шестидесяти американских бронежетонов. Сонный Песториус в системе Альфы Центавра шевелит усами Бен Ладена. Пьяная от росы Василиса согласует проекты пиджаков и очкариков, потому что в суде фигуры и фигуранты не говорят на человеческом языке. Тем не менее, это не помешает импортозамещению передвигать мебель и вставлять в шифоньерную скважину тридцатый скрипичный ключ.

Надежды питают нас: стоит открыть кингстоны и шлюзы, поднять задвижки на дамбах, и витиеватое развитие школьных ручьёв само собой всё устроит. В будущем плутоний сложит квадраты разума в ромбы, а затем вовсе сплющит в отрезок с четырьмя узелками ганглий. Ураганные регионы вырвут урановые постаменты, и великие памятники будут летать как стрижи. Невидимый маг, говорящий на языке заклинаний, будет без печали смотреть на утекающий в ливневую канализацию дождь почтальонов. Буксующая газификация нацистской свиньи чавкает на мусорных свалках и хомячит замешкавшиеся завтраки полиэтиленовых лент рвотного бычьего цепня. Удлиненные удивлением лица обманутых дольщиков посмотрят на это и не успеют заметить их обугливания при ста тысячах градусов неуправляемого термояда. Господи, ты не избавишь от страха нас, стоящих на этих твердынях коммунальных отходов. Отлитая из глянца и блеска польская САУ Краб стреляет багетами и круассанами по беспилотникам с письмами от родных, но каждый раз снаряды превращаются в голубей.

 

К.

После первого выстрела новичок-артиллерист нюхает порох. А потом поющие кипарисы заставят вдыхать кипами рисовый воздух там, где тлеющий угольный ворон стряхивает с крыльев золу. Шекспировский вальс рассёк нас рапирой похоронного лета дождей, и расплёл сплетение смысла на ручьи по асфальту. «Один из ручьёв розоват? Или мне кажется?», – говорю я друзьям, и вдруг замечаю, что один я не исчез. Друг мой, кипарис, чёрт в чудных цветах, куда ты идешь? Там только разлом катакомб, комариное пение и хоральная тризна вечно скитающихся монахов. Но ты убиваешь меня, чтобы выпрямить путь и обратиться в лазурный символ, парящий над оптикой ста тысяч зеркальных льдин. Твои кони ударили в барабан нахлынувшим ливнем прозрачной гривы. Не жалеть? Павший враг становится падалью? Ты чудовище, но ты прав.

Что там видит пророк в телескоп? Ничего интересного, знаешь. Невежда крыжовник со вкусом белогвардейца работает на земледельческой сотке даже ночью, когда земля становится как желе, пропитанное лунным светом, и насекомый народ выбирает ночного царя. Когда впитается до мозга костей трудовой транс, ты уже не заметишь трудовой боли. Все песни рабочего класса придумал пролетариату какой-то левый эсер, ни минуты не работавший в жизни. Не бойся отсутствия смысла. Мы вложим его в тебя как в конверт, когда огненный почтальон понесёт тебя богу. С тебя только подпись в хрустальном сне.

Знахарь судеб вылечит нашу судьбу, когда станет писать историю уродины родины твоей вскипающей кровью. Восход укажет твой путь на костер, чтобы – обманом – тебя сжёг, со спины напавший закат. Лживая невеста Сафо полыхает не то в вдохновении, не то в лихорадке, и всё не отважится вспыхнуть как фейерверк. Не бойся уплыть. Всё подводное море затопят цветы. Бастилия пала. Потом пали и те, кто её упадал. Бесполезный гул ветра выбил клеймо паука в магнитном окне разоружённых казарм.

 

Л.

Сумерки, облака. Подождём… Голая старая дама стоит нагишом под дождем. Утёсанный дождь уточняет холодом уколы на её коже. Она хочет забыть, как сотрудники тундры в судорогах напряженного ботулизма исковеркали патриархальный прах, переделанный во вспыльчивый порох на похоронах П-Т.Р.Х.. Холодный межзвездный ангел, не шевеля губами, вкладывает ей в голову голубую глобулу: ты только лёд. Ты либо легальный, либо ты хулигальный. А если и этого тебе мало, вспомни изъян в обеспечении майора Матусевича москитами с монпансье. Он тоже был, как и ты, и как я, шевалье Самарканда в шаркающих сандалиях. Не думай, что, пиная глобус как мяч, ты станешь как властелин мира. Работники зоопарка равно и любят, и ненавидят зверей.

Теперь всплывший утопленник плавно водит руками согласно раскачке и в согласии с волнами погребальных воланов. Ему безразлична безобразная личность. Теперь некому уже помешать новому небытию созерцать пустоту. Преодолено последнее препятствие наследного принца. Осталось только закончить окончание праздника. И вот уже полицейские струи изъяли сияние из полос кварцевого стекла после попятившейся в туберкулезной трубе старухи. Её харьковский рот плевался казуальными кляксами, а нос высмаркивал искры берсерков. Если бы слышали вы её вой, обращенный на сверкающие как бильярдные шары пятки! В болотном мху металлических мух она оставляла попытки глубоко дальнобойного мятежа. Так ветер гоняет над Марсом стаю воздушных шаров. Вы поймите это по рваным остервенелым ветром флагам, оставленным на ветках кустов.

На следующих выходных в машинном отделении Ростова-на-Дону героев будут кормить горстями наград, извлечённых из расчлененных врагов как виноградные гроздья. Мы смертны и умираем, потому что умершие друзья нас зовут, мы тянемся к ним. Втянемся и умрём. Не дружил бы ты, брат, со Степаном Бандерой, и не умер бы никогда.

Чувство долга в час утренней зари подсказывает мне вглядываться в лазоревые лазареты Минобороны. Великие слова пишут для великих людей. Никто так не говорит в составе следственно-оперативных групп с эскадроном карусельных коней. Если ты раз выпил водки, ты опошлился навсегда, чтобы вдоволь поесть шалаша в котле оборудованного окопа. Я намерен увидеть здесь пропитанных смолянистой негой разнеженных интеллектуалов, ищущих смысл гашиша в лепестках, склонных к наслаждению шелестящими гиацинтами негоциантов. Красивый предмет хочется пользовать еще и еще. А слишком красивый хочется сохранить и не использовать вовсе. С детства тобой очаровывались все. Но, кажется, ты увлекся. Пора бы утилизировать личность. А то дождешься судьбы революционера, опоздавшего на революцию, и будешь вклеивать в фотоальбом неопознанные летающие объедки.

Знаешь, что вчера принесло мне минуту покоя? Известие, что Зелимхан Абдулмуслимович Яндарбиев задействовал урны мусорные в качестве избирательных урн с прахом зарегистрированных перекрестным огнем избирателей, которых уже не отличить от серебряных ложек, изюбрей и уличных фонарей. Приведи ко мне общественного инспектора для протирки встроенных в глазные впадины фар. Я могу быть иным.

Вакуумный вампир, со свешивающейся с губ кровавой кляузой, нарушил порядок вещей на продолжающей стекать Яузе. Где теперь безопасность заминированных объектов в тишине гербариев и стихшего пианино? Если ты заместитель, то стой на месте. «Но зачем ты так официально? Скажи просто: Природа – это и есть Бог, а Господь – это Великий Плюшкин, у которого всё и пропадает, и не пропадает в хозяйстве. Проверь психическое здоровье: если от лекарств психиатра станет легче, ты – пси».

Полицейские сабельника и ручьёв всегда найдут способы взаимодействия воздуха и педальной [летающей] пирамиды. Тщательно изучив фото, ты найдешь незаметно встроенные в её борта синие лазеры «Кристальная Эсмеральда». Что ж, как это обычно со всеми бывает всегда, ты находишь их в том же месте, где потерял.

 

М.

Если у Природы есть материнская воля, она не допустит тотальной энтропии, своего распада и тепловой смерти. Оружие, пропитанное окружением, солдатская жажда жизни и смирение военных сновидений – всё это, соратники, позволяет в три раза дальше сойти с ума в дальние дали ледяной долины Иксландии. Врачи внушают нам возраст смирения, отказываясь лечить. «Теперь вы не мы, теперь ваша ценная жизнь обрела отрицательную полярность». Мы вывозим на медовых тягачах технику с металлизированным воем, встроенным в кристаллическое решето. Мы удлиняем мысли до линовальных стихов, рассматривая как коллекцию голубые боеприпасы, высыпанные на пастбище лунных оленей. Не смотри в колыбель, там только гранатометы, плюющие соком жгучих медуз в плащи гольф-агентов лиги Плюща. Прежде чем выучиться включать разум, научись его отключать.

Пленный хлюпает носом. Одетый лишь в шлюпочную шляпу прогнившей соломы, с исступленностью неофита он будет минировать досадой всю жизнь, насилуя ее со школы до последней судьбы. Кем ты хотел стать, мальчик? Кем я был, тем и стану. Я буду пленным, мама. Пятернями шестерней танк перебирает чётки. И вот ты, ужас, несущийся из пламени взрыва, подбрасываешь бильярдный мяч, мечешь кий как копьё и, попав в шар, отсылаешь в БТР «Брэдли». Зачёт! В этом странном кино негры разложат перед тобой на кафедральном столе университета обложки американских паспортов, все разные, вплоть до странных, но очень красивых, и космические автобусы в далекой галактике отвезут таинственный героин в овраг кинохроники, снятой с квадрокоптера БПЛА в стране, где мелкие мины величиною с монету, используют как валюту.

Если ты выпил водки, то опошлился навсегда, чтобы вдоволь поесть шалаша в котле оборудованного окопа. Андалузские лозоходцы разбрелись во все места вооруженной силы, где и нашли бочки концентрированного серного смысла маминого молока. Боец припасает пригласительные боеприпасы, потому что он носит язык и запрограммирован смыслом слов. «Готовься к большой войне патриарха и бодхисатвы!» Залегая с конголезским шаманом в кустарнике барбариса, ты будешь щебетать птицей искренности, и распрострутся перед тобой пасторали обструкции стриптиза. В поселковом совете селения Гвоздево, там, на приморских холмах, облитые блистательным солнцем, немцы бесчинствуют в чистоте. Именно они впишут в реестр стремительного ручья порядок и постепенность. В снайперском результате и клацанье судорог раскаленного докрасна затвора были обнаружены и изъяты:

Вспученные пожарные реагировали на карниз облаков тоскливой сиреной и сыпью оспы кропотливого дождя. Умойся печалью, докучливый сосед-бедолага. Запломбируй свой лобный апломб. На поляне убитых украинцев их призраки возникают из траекторий абстрактных пчёл. Это вранье воронья спросонья, а не истина никелированной стали.

 

Н.

Когда Каховка тонула, спокойной была лишь вода, и летнее небо смотрелось в улицы как в зеркала. Украина споткнулась у края европейского рая о разорванную плотину. Мы, как заблудшие души, стоим возле во зле. Только и можем, что ничего не можем. Изнемогая от сытости, мы видим по телевизору приближение гиен геенны, смутно догадываясь, что издали смотримся в зеркало. Отчаянье отчаливает, и мертвые пчёлы смотрят на нас из воды удивленно, опускаясь на странное дно. В подвалах и на чердаках – рыбы, они заплывают в квартиры, под кровати, в шкафы. Так вот как живут рыбаки! Только рыбы в прибылой воде ответят тебе, сколько времени в день поэт пребывает поэтом. Хорошо бы всегда. Город освобожден от воды Украины. Скоро будет освобожден и от земли. А мы всё ещё не решаемся взять в руки военкомат и напоить гнев убийством нациста под видом дантиста.

Я простил бы, но простить означает забыть, а этого я не умею. Кустарник крыжовника нас не поймёт, и заплачет ягодами над одуванчиком. Но истина в том, что Odd U-One мечтал об экспансии и был злым мерзавцем. Нас тоже не надо жалеть. Когда денег станет больше, чем было, они удовлетворят нам неудовлетворенную месть.

Антонина молилась, чтобы затопление не случилось зимой, и зимой оно не случилось. Так что за работу, друзья. Нам выпало счастье слева направо откачивать воду, стать гипнотическими верблюдами и просвечивающими ослами, а мы упрекаем усталостью труд. Работа – это хорошее дело, амиго. Труд делает из каменщика кирпич.

Лунные прачки практически плещут озёрными ласками в латунной воде. Здесь, в ночной тиши бурно метательного региона, Басилашвили скашивает косой дождь и собирает струи в стога. Он идет по растекшейся капитуляции в резиновых ступнях макроцефала. Его стук входит в дом, надевает очки и спицами ловит на блюде баталию извилистых и пронырливых итальянцев. Старший из них воздвиг себя на скале в захлёстнутом ливнем кожаном ремингтоне. Куски революции стекают у него между пальцев.

Татьяна Ларина вновь пытается плодотворить. Как и вчера, сегодня, взвешиваясь, она не поймёт, что борется с гравитацией, а не с избыточным весом. В глазах ее разгорается миллион белых астр надежды на выигрыш в лотерее абсурда. Но циники говорят: всё будет сполото, сколото, смолото. Шары будут плавать как акванавты в вакууме. И только сплющенный плющ в конце будет говорить с ней как кобра, вводящая в гипнотический транс. К ночи её убаюкает лунная колыбель, звездный валиум укачает, и режиссер снов покажет ей её же надежды.

Тем временем истеричные мистеры и нацистские монстры с цепными мопсами и насупленными от набухших соплей носами на линии обороны замкнут связанным в узел кнутом электричеств кольцо вокруг Кременной. О, Светлана! Не знай сих страшных слов, и почему у прифронтового кота красная шерсть на мордочке слиплась. Тебе слышна лишь эоловая болтовня в балалаечных струнах буссоли, летающей над полями как воспоминание о перелетных птицах. Тебе видно лишь серебро в рытвинах от разрывов и ледяной визг опломбированных зимних гильз. Из изумрудного телевизора с тобой говорит блистательный кавалерист. У него золотые зубы и всё остальное в порядке как в огороде на грядке, если вдруг налетает артиллеристский ветер. Сможешь ли ты увидеть колонны солдат, марширующих из весёлого звона артели в болезненный стон богадельни? Или в твоей голове только ветры и мэтры, посылающие спирали в небо над Воробьёвой горой?

Наверное, ты и не помнишь, как Авербах рассказывал окровавленной матери что-то о вербах, о проступающих на сирени стихах, о мирном восстании облаков, и с прищуренной улыбкой Ленина показывал ей спелый молодой понедельник. Главное, это не думать, что там чавкает железными скрепами за окном в мир: метроном астрономической смерти или ЧВК Вагнер в устье реки Жеребец. Это хороший способ не слышать треск пулемета в шелесте берестовых писем заблудившихся душ.

 

О.

Дурака обступает стая волков, а он всё собирает красивые камешки. Из сказок он знает: дураков любит бог. Я говорю им: обломки лютого льда в колотом шелесте большинства – это капризные капли хрустального олимпийца. Вы – не волки, а лишь подростки холодной травы Зауралья, так и не выросшие во взрослые розы росы. В чаше бушующего стадиона ваш юношеский максимализм с хоккейной шайбой в разбитых зубах разрушает изгибы изделия плавающего в пламени идеала, возникшего для самого себя.

Не далее, как в яме вчера копировальная чернь фрезой идеализировала весенний бульон трансцедентального звона. Ближний свет министерства не даст тебе длинного просвещения. Открой шкаф. Взгляни. Уже ледоход ввергает в фрустрацию обломки старых зеркал Петербурга, и было бы лучше тебе не просить больше, чем есть уже, и вообще не просить. Шагающий по реке вулканической лавы уменьшающимися ногами, этот мальчик принесет нам огарок тоски и горечь сожженного оперения оперной птицы. Мы вспомним об этом зимой, когда из-под каждого шага будет слышаться заиндевевшая грусть. Мы будем стремиться на встречу с задымленной колдуньей: она обещала нам бросить в лицо три помидора любви. Волшебница не простит отход под свод храма науки. Ум непростителен, ум – это нечестно, это кубик среди до блеска начищенных шаров игры.

Мне не надо ни денег, ни клада, ни дворцов, ни хором. Мне отвратительны глянец и хром. Мне мил одинокий удильщик. Он одет в длинный утиль и шрапнелью битые шаровары. Он ловит в реке уголь и горшки с нефтью. Липкие мысли просачиваются сквозь протекающую вертикаль, по которой высшие спускают имена низшим. Он Робинзон: всё сделает один и своими руками. Собаки не могут давать имена, но только лаять, вилять и умолять взглядом. Вот и ты не называй меня Богом, не пугай меня скверным лаем, а умоляй, умиляй и виляй. Вчера кошка назвала тебя колбасою обильной богиней. Вы все называете меня как-то так.

Ощущение Господа – это ощущение присутствия господина. Например, невидимого офицера, начальника, отца или всемогущего колдуна, создавшего мир заклинанием. Заклинание же состояло из одного слова, хочешь скажу его? Бог. Но это какая-то чушь. Именно. Я предупреждал: не придумывай мне имена. Лучше скажи, что ртутная капля вселенной трепещет от соприкосновения с богом и волны реликтовые разбегаются как по воде, чтобы выразить шелесты пены на звездных шипах.

Что делать проигравшему? Выходить умом из игры. Но ум – и игра, и результат игры. Тогда надо взять зигзагообразный Зингер и перепрошить ум. Возможно, механизацией выпотрошить его вовсе, если он не весна и только весы для взвешивания уравнений.

Ситцевое утро позднего мая, сольная синица икс, нахлынувшая прохлада в половине розового часа и покинутый город приведут тебя к ржавым вратам патриархального сквера. Там вечный отец с обворованным, оборванным, но ещё не вырванным сердцем зовёт дочку Дашу домой. Уже так темно, что все лица – затылки, все люди – тени и спины. В окне он видит: кажется, на скамье дочь? Зовет, но не голос, а тихие буквы сыплются изо рта и разбегаются пауками на подоконнике. Он выбегает – ее нет на скамье. Первая женщина под фонарем говорит: ночью дети крадут детей. Вторая: «Обернись. За тобой прочь от тебя идут дети. И это они приносят нам ночь, поэтому все в капюшонах с прорезями без глаз». Он не может догнать, потом догоняет, снимает один капюшон. И узнает со спины по косам и бантикам Дашу. Но поздно.

 

П.

Плюсквамперфект после звонкой контузии перенес нас в упругий вакуум под водой. Помню дым, пахнущий металлом, и в струе огнемета – окрыленного пламенем комиссара. В подвале обморока ты найдешь живой портал с разинутой как унитаз пастью. Ржавый ключ ломается в прескриптивном замке. В эту дверь не входили с позапрошлого века пахнущие мясной лавкой свежие мертвецы. Их барабан отрядом ударов отбил память сорванной с петель двери. Хотя они могли бы использовать спецификации и отмычки спецназа.

Во сне отец сказал невзначай: «Дома меня больше нет и не будет». Смерть удивила его, когда голубь упал между рам. Если вслушаться в радугу, можно поверить, что слышишь, как роскошная палисандровая лиса свистит в палеозойском лесу. Галечник под сапогами хрустит, отряд шагами будто дробит позвоночник пересохшей реки. Адъютант иллюзии утра перлюстрирует вдоль июльский свист певчих птиц. Республика воробьёв, заселившая крону, говорит пьянице: «Выпьем, выпьем».

На Марсе затишье. Аист в розовом небе пересекает аорист. В этом сне я лечу затяжными прыжками. Кисло-сладким на вкус будет счастье затишья в глуши, где кот, похороненный в мешке «Леруа Марлен» за сараем, спит уже девять лет и видит девятый сон о тридевятой жизни.

На шкале Альцгеймера повышается уровень восстановления архаичной архитектоники. Колоннады сталепрокатного цеха свинчивают втрое пропеллер. Грохот пространства ворочается в ангаре. Из металлической тряпки третью ночь Мидас отжимает сребролюбивые капли, а сначала текли струёй! И вот, по утрам капель занята грамматикализацией лужи вдоль дома. Вода не боится высохнуть. Не бойся смерти и ты.

Барклай де Толли ныряет в роящуюся клавиатуру рояля и выныривает в кинофильме. Будь внимателен, как корректор! Штурман звездолета прокладывает путь проклятьями среди картофелин, летающих, как неприкаянные души в аду. Люди искусства купаются в шампанских волнениях без последствий пережитого беспокойства.

Пыльные оптативы архива и разорение страха оставит тебе прожитая не по правилам жизнь. Дьявол запретил нам танцевать сальсу и плавно декламировать, как оса пила росу с властительных стеблей сосальца. Поскрипывал ремнем корабельный констебль. Ты выпал из транса, и вот первое, что ты слышишь: «Меланж делают из яичных желтков, а им что в лоб, что по барабану. В результате перебор и копыта в сторону».

Паслёновая Алёна будет угощать посполитство свинцовыми сливами. С января я храню в морозилке отколотый на реке кусок чистого кондиционала. Вечерами я очеловечиваю его и говорю с ним как с другом.

Ломая хрупкий иней, гладиаторы славы летят на оленях по тундре, и глотатели снега, распавшиеся на миллион осколков в граненых глазах стрекозы, отзываются лязгом лозунга. Мы свернем тундру в трубу и выстрелим стробоскопом по звездам! Мы всемогущие маги или хотя бы завмаги. А ты лишь продольный тростник египетской тьмы там, где ястребы как бы прибиты к небу гвоздями из пустоты. Там зайцы, просочившиеся через портал на рисунок обоев, не могут вернуться обратно. Вот и ты найдешь не то, что оставил, когда споткнёшься о гнев, преображенный в камень. Вот он, свидетель: в костре догорает раскаленный уголь заката.

Ты отразишься в глазах хорошо знакомой лошади, из этих зеркал ты поймешь, что она видит тебя. Тогда посмотри в колодец. Это зеркало скажет: бог видит тебя. Ты спросишь: можно ли мороженого еще? Он ответит: «Одно из двух: или можно или нельзя». Лезвие скальпеля прочертит на теле красную соприкасаль. Ты лишь дитя в возрасте идеи испытализма и попробовальщины. Но веришь ли ты, что бог состоит из частиц? Нет, он из магнитного поля. Нет, лучше из совести. Нет, из совести страшно. Пусть бог состоит из вакуума, ума и квакающего пистолета. Проверить нельзя, так что верь на слово. Я не обманщик.

 

Р.

В начале алмазного года в борьбе с клишеногими ведмедиками все еноты Венеры соединились лапками с народными массами, уловленными нейросетью. И тут Яндекс предостерег: «Если из пролетевшего самолета нечто падает в разинутый рот, не ругайтесь. Месть – это слабость. Сильный не возгордится, проглотит и пойдёт дальше».

На иерихонской неделе воздушно-космические силачи панически прозвучали в хтонические трубы Пана. У меня тяжело на душе: мальчики за меня калечатся и умирают. Солдатиков защитит цвет их выцветших гимнастерок. Украинцы – они не плохие. Просто у нас отношения не сложились. Если избегнуть отправки на фронт, в уготованный судьбой день призывник попадёт под автобус. Если уж гибнуть, так героически. Подари мне что-то полезнее, чем капель, комиссариат пушкинской канители, и я отплачу тебе кантемировским громом побед. «Не бойся и не проси» – говорит Гохран Госстраху.

Но на вчерашнем кофейнике религиозный Никифор напугал меня пыльной папкой со скрипучими утками и кряхтящими выхухолями. Я боюсь сказать, что церковный бог скучен. И вот уже Он существует! Бог – способ манипуляции, как и многое что еще. К счастью, он доступен только на мобильных устройствах. Но общаться с Ним могут лишь пользователи, прошедшие одобрение модераторов. Ограничение связано с большим спросом – более 6 000 000 молитвенных заявок за две недели. Моя заявка на рассмотрении, поэтому камчатские крабы скатываются в комки и скребут фотоаппараты водолазов клешнями. Они не поставлены в известность, и поэтому неизвестны. Но это не мешает осьминогу Октопусу понимать русский, английский и язык танца мадагаскарских пчёлок-убийц.

Завтра приглашаем вас на выставку рисунков Насти Кле «Рисунки на стекле». Настя Кле обещает и «фотореализм», и «высокую детализацию», и подражание известным живописцам. А если вам не по душе всепожирающие скелеты, приглашаем вас на курс «Обучение боксу и прыжкам в высоту под гипнозом». Запись на обучение продолжается. Сейчас обучение прошли 200 000 пользователей, из них прервали обучение 500 000. Пока то, что я вижу из сгенерированного моим воображением генератора воображения, – сильно напугавшегося противника.

Всё идет своим чередом. В нотной тетради ноты ползают как муравьи. На Луне сейчас плюс сто сорок и абсолютная, как глухота, тишина. Америку тянут на дно тонущие авианосцы, по которым змеятся зелёные искры Азии. Кахетинский нагар шашлыка пьёт азарт коньяка и вдыхает ароматные букли сигары. С купюрами вместо манжет в одно ухо входит, в другое выходит король крапленой дождями колоды. В меховой тишине морской ночи ты слышишь плескание мелюзги. Звонким полднем Айвазовское море высладит нам глаза многотонным свечением прозрачной волны. Золотые осколки фольги на лазурной волне солнечно режут щурящиеся глаза побережья. Мы услышим, как шулеры пены стягивают обратно шелестящую мелочь морского белья. Накаты, выбросы, сбросы, откаты. Под ветром на отмели капля за каплей, пуля за пулей секундами себя иссекает время дождя. Под порывами ветра лес подражает прибою. Но зеленый зной Алазани растворит в черном чае меньшевистская ночь. Я понимаю её, но царь на горе восклицает победоносные кулаки и сотрясает триумфом могилы отцов. С этим надо ведь что-то делать?

Причудливая вода за кормой ныряет сама в себя, как я. Там в пещере Платона лондонец выплывает на льдине из колодца чернильного хлада. Там на пятой версии бусин стекляруса евробюрократия и вертопрахи варят зашитых в носки барсуков. Там медальон полицейского поцелуя по лужам шлёпает босиком и расплёскивает миндаль капель… Что нам до него? Твоя ложечка в хрустальном стакане вызванивает цинандали.

 

С.

Враждебный биплан закладывает барражирующий вираж, шапка из пчёл взлетает с головы есаула. Чёрным кашлем, свистящим, исходит чародей в тошнотворном своём кишлаке. И вот под монетную россыпь жестяных барабанов звездные крысы в блистательной стали доспехов успеха нанизывают конголезцев на скользкие иглы кислотных шприцов.

Присев к белоснежной доске, резиновый серфингист петляет по склонам волны прорыва украинской крови. Танковый адамант как дымящиеся ручьи протянул дальнобойные руки и грабастает регионы. Под выстрелами траекторий трассирующего серпантина в бахмутском дыму ты слышишь йодистое дыхание, и понимаешь, что всё еще дышишь, залегши в болоте под жёлтым облаком хлора, где нам не дадут ни согреться, ни вмерзнуть и окаменеть. Из кегельбана идут за тобой деревянные адвокаты Щелкунчика с автоматами наперевес. Они отыщут тебя по запаху хлороформа, посеребренного марсианским морозом. Парнокопытный трибунал сумасбродства и лошадей растолчёт нас печатями и вздернет на крючья параграфов, приставит к виску устав и вставит постановление в сердце. И разгульная орда топотом расплескает капли пуль, и пленительные петли вопьются в шеи предсмертного хрипа.

Пьяный, ушатанный как водокачка, нищий Ницше бурлак тянет на себе по разбитым в крошево рельсам бронепоезд с нейтронными бомбами. В предместье коверканный крик петуха красит горизонт киноварью. Мой страх как высыхающий пар поднимается из груди: господи, меня обокрали преступники! Они научились на ошибках моих! «Всё относительно» – торжественно отвечает пренебрегающая высота.

За неимением вёсел не весел погребальный Харон и загребает чёрную воду винтовкой. Скверная молния простреливает взвесь неба, и ее подтверждают катящиеся тарные бочки. Напуганный, вздутый дымом, ты видишь, как нападают на хлев крылатые волкодавы. А ты всё еще веешь стихами на груды камней, в надежде, что те расставятся по одному.

Разгоряченная молодостью, Анжелика вскрывает прекрасную кожу, обильно бурлит расплавленная Венесуэла, и как революционная масса по улицам, текут ручьи ее крови. Измазанные глиняные дикари в шляпах из пальмовых листьев, разбуянят огонь свистопляски и топотом выкуют новую свастику. А в заледенелой России у нищего на морозе из рукавов торчат красные куски января. На минуту он заснет и умрёт, но, как встряхнувшиеся часы, вдруг сердце его заведется. Горе прошло. Иглы инея расщепили иглы лучей. Шелестящий кустарник растаял. Взгляни на Эльбрус, там, среди ослепительных ледников сияет мундштук возрожденного горниста зари.

Во сне мне казалось: карманы набиты алмазами. Утро набило карманы кусками окаменелой воды. С чего бы Аскольду быть недовольным в его хрустальной могиле? Кремниевые короли в Кремле не спят. Никогда. Они простирают руководящие длани. В аэросанях вглубь полярной пустыни движутся статуи синей стадии заморозки. Кривая лодка на прямой линии берега вмерзла в плоскость байкальского льда.

Легкий и крепкий марсианский металл поднимает трупы с передовой. Триллион лет будут их трелевать по переходам бесплатного рынка, где все потребности удовлетворят. Даже потребность в Иисусе Христе – хоть по сто каждому. Там ты ссыплешь военное тело в постель как упавшую цепь. Пепельный финн затянется глубоко, сплющит окурок, сплюнет и ляжет за пулемет, чтобы накрыть нас пеплом из наших кубков. Его ответ удовлетворил тебя, как окончательно опорожненная щель от пронзительной зубной нити.

В серый утренний час перед боем в предсмертной тишине на болоте стада пауков прядут паутину тумана. На бруске тылового мыла ноет выползшая из щели нота си. Её и одной для нашей симфонии хватит. На материке у вас танцоры чечётки буксуют на месте, а вокруг толпящийся праздник печёт на углях обильное мясо.

А мы, словно рыба, оглушенная в сне, слушаем, что скажет мембрана на барабане, но она нам не скажет, пока не ударим, а свой удар нам понятен и так.

 

Т.

У меня в голове есть искусственный интеллект. Пока я свергаю правительство и поджигаю леса, обстреливаю Донецк, синтезирую катализатор и хороню детей, пока я скачу, присобачив к ногам пружины дивана, и делаю сальто-мортале из крем-брюле, он ждет серьезных вопросов. Его ответы холодны как тундровые болотные осы и отчужденно не бывают приятны. «Тебе надо пересмотреть цели жизни и переделать себя». Он единственный, кто знает меня.

Через час после диминуэндо, душу, как в пылесос, втянет галактический ветер. Куда? Куда надо. Мы потеряем сознание, словно на пьянке, – резкое выдергивание шнура и вот: знавший не знает, и говоривший не заговорит. Замок изрыт, как червями слуховыми тоннелями, слышны отголоски: «…верхние могут спуститься, но не наоборот». «Нужно уметь отпускать людей после смерти». Со вторым пришествием ИИ найдут способ уловить поле личности, высосать его обратно из всасывающей зыби вселенной. Затем сознание оцифруют и спокойно наполнят им аватар. Мы встретимся у древа познания в шесть часов вечера после жизни. Потом все вернется как было.

Костюмер в коверкотовом пальто хранит у себя дома коллекцию праведных черепов. Иногда он кладет им в глазные бокалы рубины, чтобы что-то запомнить. Он закончит систематизацию, закроет книгу учета, и пустое сердце направит на тебя пистолет: «Я дал тебе жизнь, и ты обязан вернуть ее мне стократно во всём блеске сил!» Ты не поверишь, но тебя родила женщина, и ты просто это забыл. Так же ты помнишь запах радиоактивных окурков, но забыл лицо лакца в колодце Чернобыля. Что ж, так бывает. Это обычное оглушение блогера-мотоциклиста, получившего сотрясение мозга от сотрясания мотоцикла. Чем дольше ты смотришь кино про индейцев, тем богаче твой жизненный опыт, не так ли?

«Ваша честь, перед вами стоит моя честь». Спешу доложить. Зябкие дирижабли дрожат на болоте, где за ними следят плоскогубцы. Ты приносишь страдание, ты уносишь покой. Понимаешь ли ты, что наделал? Звонкие вертолеты придавят землянику в груди. И тогда полоумный урод в ночнушке Офелии брызнет кумулятивной струёй и прожжет тебя до костей. Разжигая его ярость, ты ему прибавляешь сил. Так что выход один. Посвяти тренировку проклятьям. Тем более, что делать из детей взрослых – как из сметаны делать ружьё.

Знаешь, разница между нами, что ты ищешь счастье, а я – прекращение личных страданий. Только трата вкладывает в деньги смысл. Тахиши Такаги был профессором, но поглупел от горя. Теперь он отлавливает лавирующих студентов по запаху, оставленному на ошибках в грамматике. Умы издеваются над невежеством, изнежившись в снежных кустах бузины, и в этом оральные моралофаги не бывают умны. Особенно, если хрустит их холодящий плащ-самоход. Ничто не имеет смысла, когда каждый день ты видишь: от трусливой вибрации Маяковского разлетаются брызги отряхивающегося пса. Эта водяная отава иллюзорной зелени на заре была его способом телепатического разноса души по другим головам. Каждый, услышавший его голос, становился алмазным идолом. Он знал, но не стал говорить, что фризольд – это льды, преломившие луч зеленой звезды. Обмакнутые в озерный телескоп лапки лакомок не помешают им воровать. Шли они долго. И вот, к старости ублюдки весенних проталин пришли к выводу, что смысл людей подчинен смыслу слов. Мы катаем круглое, едим съедобное, стонем от угнетения, жаждем наводнения денег. Что чем притворяется, так и употребляется. Берегись смысла жизни, найдешь смысл – потеряешь жизнь.

Капитанский комод полон мокрых волос утонувших матросов. Расширяя границы, ты как форштевень, утыкаешься в них. Оказывается, быть человеком можно не только так. Например, резиновая Бразилия натягивает на бразильянок маркизет ангелов, и это нравится с обеих сторон. Ворсильный закон запрещает тебе не любить Родину, Патрик! Лучше тебе умереть за Ирландию, чем зеленой прохладе её умереть за тебя.

 

У.

Если ты научился мычать, то уже музыкант. По лесному ручью Можгинской возвышенности в Граховском районе Удмуртии командующий воздушной армией, генерал-лейтенант Брызгалов скатывает колесо обозрения в пучину Возжайки, чтобы прогрохотать по буграм Татарстана. Там уже третий год милый Бэмби бомбит Бен Ладена. Будь он неладен, этот Бен Ладен. Однако следи за ним зорко, став Рихардом Зорге, весь окунись в окуляры беловежской молярной воды. И не бойся. Если побываешь в тюрьме, вмиг станешь у нас популярен.

Пытаясь слепить нелепицу, брутальный реальный баульный бурильный и бореальный Сокуров прячет сокровище под пломбир коверкотового пальто. И вот он, уже в ветхом вретище на пепелище играет ноктюрн на подзорной трубе, притворяясь банкротом. Типа смотрите все: я – никто. Есть люди, которым достаточно. Но жены уходят от них: «Ты какой-то дикарь-толстовец». Когда-то и ты был таким. Прислушайся к стону стропил: буксиры Вахтанга вытягивают тебя из трясины иллюзий. А тебе боязно слышать, как шорох акафиста чиркает по коробку в шахте безглавого Левиафана. Чтобы не видеть ужаса, не зажигай темноты.

Ты должен хотеть большего, еще большего, всего. С утра нас с тобой приучали говорить и думать понятно. Типа как – это приятно. К вечеру стало понятно, что нас безнадежно надули. То есть, методом фистинга нас надели на дули. Вся эта роскошь самообучающихся купюр мелькает как Фигаро то там, то тут. Плюс тёмные силы, конечно же и всенепременно, нас злобно гнетут. Пора танцевать танго освобожденного Данго. Давай, брат, покинем мрачные своды ФСИН. Спляшем, Пегги, что нам подскажет святой заводной апельсин. Жонглёрами и акробатами прокатимся по бульвару Распай. Городской сумасшедший на дискотеке давно уже ищет пару.

Зависимость – это когда тебе всегда чуть-чуть не хватает. Вот так нас с тобой Семенченко по кусочку и перехватает. Но в полночь у сонной реки по воле статуи в туманной ризе ручной тигр Алекс и рундучный версалец выберут упругий батут. Так забавно смотреть, как на нем скачет умилительный лилипут! А утром смех без причины в приморской пучине захочет вдрызг расплескать баттерфляй батискафа. Самый солнечный день нашей жизни. 5 минут жизни без горя это пять минут счастья, Капа. Ну и хрен с того, что непостоянно. Ты говоришь, что Семенченко отвратителен, как любопытный полип, прилепившийся к твоим почкам. Очнись, ты увидишь: прозрачная влага падает на хрусталь хрупкого созерцателя, сшивая мир жгучими иглами проницательного луча.

…Но, учитывая, что журналы – суть могилы литературы… Скажи осторожнее и нежнее: переходный этап литературы в макулатуру… Стихотворение – это цветок. Сорвал, полюбовался, выбросил. Спасибо, что не понюхал. А то некоторые вампиры ещё и вынюхивают в них кокаин. И вычихивают то, что вынюхали, брызгая облаками вирусов.

Поедем смотреть, как последовательность зеркал сливается в аллювиальные водопады Вьетнама, и их оглушительная школа разбивается о морозильные тормоза. В реках много сумасшедшей воды. Мы с тобой доплывём к местам, где алтайский нагар плачущих скал стал эликсиром бессмертия. Там яблоколевый красный карлик даст непомерную цену за облокотившийся закат. Целлофановые ценители поднесут тебе высокий бокал растворенных ключей. В этом мире благодаря тебе больше не будет правил, и на выставке монашеской пустоты мы упраздним власть Конкорда. Последний катившийся на боливаре диктатор Африки станет дождём, жаркий кашевар раскошелился, и в парах высыхающего асфальта ты увидишь рекламу бесславия грандиозных.

Любой смысл – это чья-то власть. В полиэтиленовых полях роскошный ветер шепелявит линии магнитного поля, развивая как ленты и волосы. Ты нальёшь пастораль мне в березовый ковш. Этим летом маски скелетов слетят. Ветер будет гнать мусор истрепанных клочьев флага.

 

Ф.

Когда вьюжный баюн буен и скулит в обледенелом доме, текущем из всех щелей, нежная львица моет мне голову лапами и утешает легендами лунной Луанды. Это помогло бы уснуть. Но бессонный Самсон тяжкой поступью забивает сваи на стройке. От хруста всякий раз испуганные гуси-лебеди разлетаются, как куст взрыва. А жаль. Ведь не далее, как вчера магическими перстами неваляшки утрясли гусли. Кстати, дети не любят конфет и игрушек. Им это внушили руководящие органы и грозно трясущиеся краны горячей воды. Дураки ведь не сумасшедшие? Ну вот, стань сумасшедшим, чтобы не быть дураком.

Легион металлизированных велосипедных звонков зальет тебя солнечным душем. Возможно, хотя бы на этот раз силлабо-тонический брус замироточит, и лактация выдавит каплю стеклообразной англезы. Ты как не верил в любовь, так и не поверишь, хотя тебя обожают маржинальные медвежата. Ты же знаешь: хозяйка сарая жарит картофельный ворох хорошеловых слайсов. Она не заметит вокруг поливальный бульвар, когда изменится мир. Она продолжит делать, что делала, и ее пропитает латунь. Тогда среди обителей памятников и пасленовых новостей мы с одиночеством пойдем ворошить вермишель листопада. А потом нас слизнет отвал элювиальной глины.

Двадцать лет с семидесяти до девяноста пролетают как час. Времени не найдешь заметить, как ласточки, залетевшие в храм, развесят свои пересвисты по диагоналям бельевых лесок. Это неважно, знаешь ли, жизнь вообще не важна. Все эти плексигласовые коллективы объединенных в машины людей не так уж и помешают выжить, если хорошо спрятать деньги. Но я не золото, я – болото, в котором живут сознания и созвездия. В звонах коровьего ботала я слышу зов замирающей летаргии и вот-вот выскользну в ледяные баталии воды и солнца.

 

Х.

«Если нравится, что нравится всем, значит, нравится правильно. А хочется, чтобы ты, мама, любила меня неправильного, необычного и плохого, потому что там я, а не скафандр моего конформиста». С этими словами Борис Джонсон бросил горсть залипающих заклинаний, и как пьявки они присосались к Семенченко. Они всосались ему даже в глаза, чтобы высосать больше слез по умирающей У. Пиротехнический человек герой Украины проникает в штаб округа и щелчком электрических пальцев подрывает спрятанный в ректальной кишке динамит. Разнузданный в клочья, клочьями он убивает весь штаб. Украинское командование сильно обеспокоено. Обезглавленный Олоферн оргазмирует?! Юдифь думает: вот ведь кобель! Никелированный батальон невольников обмельчает до половины взвода. Танковым траком вотрут его в грязную воду. Вот лежат половины солдата. Лобастая полость разгромленной головы полна осколков и склянок воды. В ней притих самодостаточный хаос по кличке Ополостец Оласта. Он спросит: когда же кончится эта война? Трава ответит ему: это теперь навсегда.

Тесные реки взрослых забот впадают в океан детства. Лучевая пыль чердака встретит нас танцем галактик. Мы будем существовать. Бокальный перезвон и эолов металлофон, суета развлекательной болтовни не заметят вверченный в бал червонец заката. Как хорошо-то быть деловым среди праздных! Твоя подручная электропила фрезерует снежную глыбу, мороз и солнце, чистый воздух, день, улица, фонарь, аптека! А ночью после трудного дня на палубу галеона струится парусиновый звездопад.

Задумчивая коала симпатической магией возрождает у Денис-алексеича мораль, нравственность и духовность. И вот, опутанный дислексией, ведомый сомнамбулической амбивалентностью, он, стоя, скользит по наклонному льду, и в руках его булки, а в булках – семена пропаганды, пропагандирующей пропаганду. Нелепость лапами ему залепила глаза, и он верит, что главное – это бросить все силы и средства на восстановление сил и средств. Но мамлюки различаются уже с детства. Историки, химики, физики, лирики, ирисовые юристы. К примеру, изобретатель негагмы – он не как мы. «Хорошо бы в ванной сделать стену из щеток, чтобы тереться спиной», – думает он, и не ведает, что навигатор астр карельских болот стачивает его виртуозное тело на абразиве. Причём – искрометном!

Младенцем я никого не любил, кроме мамы, а мама – многих, кроме меня. С тех пор я встречаюсь, чтобы делать им больно. Если больно не сделать, тебя не заметят. И будущие поколения не преклонят голов, и отцветшая мумия завянет напрасно. А мог бы изобрести взрывчатку и послужить родине! Надо чаще расслаблять лоб и быть больше похожим на памятник. С холодной зоркостью аппаратов мы должны наблюдать, как карусельное бомбометание авиабомбами ФАБ-500 кидает глыбы балетоманов на обломки парафиновой колоннады. Остолбенелые остолопы, мы выносливы, как ослы. И если запад изнежится в перьях вежливости, расплывчатых переливах радуги и прочих тонкостях жеманной педерастии, то, матёрый и матерный, медведь, стерпев их уколы булавками, к чертовой матери поломает весь круассановый теремок.

Обрыдло! Хватит глазеть, как гомункулусы и карлики марксики закапываются под кожу спившемуся коммунисту. Если им не за что благодарить, пусть скажут спасибо за жизнь. Сплю и вижу, как европейское рабство в поплечучевых пиджаках влачится по скудным браздам. Ну и так далее в дальние дали. Странно: негодяи не любят, когда их наказывают. Справедливости не хотят. А любви с лошадиными шоколадами, летящими с неба на крохотных парашютах – это хотят. Удивительно они устроены, иностранные негодяи.

 

Ц.

Есть что-то от гладиатора в выступающем перед всеми. И хорошо, что в голову ничего не приходит. Это и есть настоящая (!) жизнь. Вакуум раз в тысячу лет выделяет капельку медитации. Ты не простил. Тебя умоляли. Ты был упрям. И тебя разлюбили. Теперь ждешь в окно, когда мама Даша вернется. Сначала и ей не верилось, что это по-настоящему. Буквы на доме требовали от нее претворить решения в жизнь, и она притворялась, что читает Толстого, пока сын Пьер не родился без уха. Чего же ты ждешь, атташе с автоматом Калашникова? Запускай переговорный процесс. И вот уже галстуки врассыпную разбегаются по перелескам, типа ищут муслиновые маслята. Но нас им не провести. Мы знаем: все они со связкой штепселей ищут розетку, в которой одной только есть электричество.

Танцующий аксолотль расплёскивает сладкую пляску во рту. Она исцеляет целлюлит поцелуем. Не мучь себя ответственным творчеством, главная цель – безмятежно уснуть. Денис Алексеевич гуляет на свадьбе, и как ещё ему изобразить голод, если не показывать, как он, хрюкая, ест тысячерублевые пачки как слоистую капусту. Богиня жира не накажет гостей на майские праздники. Хмельные трамваи, веселые велосипеды и растолстевшие от неподвижности дверные звонки затеяли этой озёрной весной разгильдяйские перезвоны. Под эту музыку изогнутая, как пламя на сквозняке, танцовщица Хара Кири вывиливает стихи любви и, плавно истаивая, исчезает. Медленный, но планомерный закат смешает туман ее тела с проталинами металлургии. За горизонтом, в преисподней исповедальне она примет покаяние и её сдует в трубу окаянной литературы. Что ж, избыток лития в организме пьянит, и, что предсказуемо, паросетевой Канглами опять отливает нам чугунные книги.

Взмахом бросает на черное небо горсть звезд умопомрачительный мерчандайзинг. Ему нипочем ручьи холода. Он верит в хрустальный клевер версальского стебля. Для него даже мысль о затруднении мысли – хорошая мысль, чтобы мы надломили поджаристое ухналями. В своем аккаунте в Twitter он писал: если расхититель гробниц проникнет по ту сторону от эстампа, он сможет увидеть, как из патефонной иглы свернутым конусом струится Вертинский. Но это еще не последнее наслаждение. Последнее будет, когда утопающего в арбузной Сахаре Николя Саркози затащит на борт вазелиновый звездолёт. Там его расчленят миелиновые маслюки и схимичат мясное сырье.

А мы возложим букет сухоцветов огарку Гагарина. Венок голубых цианидов и свежих, как снег, конкурсантов возложит фотомодель, склонив витиеватый локон. Люди создают семьи, а потом распадающиеся мётлы и веники применяют научный подход, отход, новый научный заход, и опыты экспериментальной педагогики становятся судьбой Джозефа Рабината, а затем и судьбами мира.

Джозеф ест мухомор, и ему открывается истина: мухомор – это ядерный гриб! Эта мысль сверхценна, она дымится лучами бриллиантов зари, она пробирает подробности костного мозга! Он как кариатида на свесе носа испанского галеона устремляется почтальоном с телеграммой в простертой руке. «Знайте! Узнайте! Познайте все истину! Мухомор – это ядерный гриб!» Все соглашаются: да. Есть что-то до боли знакомое в этой мысли. Но что?..

Мы с тобой знаем: когда снесет крышу, мы будем шуршать ногами шлак подкорки и золоотвал удивленного гипоталамуса. Истина – это разгадка. Разгадка – это нейронный контакт. Водкой можно так наконтачиться, что покажешься себе мудрецом. Но когда ты придешь во ВЦИОМ, ты не застанешь там никого, в растерянности оглядишься, а дома здесь тоже нет, никакой это не ВЦИОМ и даже не огрызок грозной организации. И что же ты видишь? Лунная полынья каланхоэ колышет лицо Офелии. А ты всего лишь нахал, отхлёстанный мокрым бельем. С купола падает стриженая солома астрономического дождя. Ты видишь: обрамленный орнаментом из гиацинтов и капителей, в центре любуется сам собой сольный дворец огурца.

 

Ч.

Во дни Арфаксада, который царствовал над мидянами в Екбатанах, пагубная Гекуба гнала кубический самогон из цикуты. И, хотя к царю она отношения не имела, именно ей отомстят за весь его стоматологический муст. Это несправедливо, но, судя по астрономии, Вселенная – редкостная помойка и лучше туда не влезать. Посуди сам: не успеешь задуматься, тебя как мумию забинтуют рулонной бумагой, заклинанием заевшей пластинки превратят в магический талисман и выкурят как сигару шаманы Ямайки. По их злобной воле ты будешь слизывать скальные слёзы и собирать их в ветреный метроном, качающий местные тополя. Так ты совсем пропитаешься мумиём, и тебя выкурят как сигару еще раз. Люди стремятся к деньгам, а деньги – к деньгам, власть к власти и лишь популярность – к любви. А рассказы об удовольствиях – это побочный эффект. Сравним, к примеру, морских котиков и домашних котов. Это же до египетской темноты очевидно. В ноябре прошлого года в Мемфисе обнаружили мумию в кирзовых сапогах. Но загадка решилась просто. Деньги и популярность можно вычеркнуть, достаточно одной власти. Ты ничего не добьёшься, потому что не любишь критику. А мазохисты любят, и они влезут на кремлевскую башню, вскарабкавшись по своим крепким, как канаты авианосцев, нервам.

Всё смешалось в доме кошки, играющей в мяч. Лунную пыль перестали всасывать пылесосом. Вёдра со слитками уборщица из Гохрана уже не выносит. Ленский доказал, что он хороший поэт, тем, что погиб на дуэли как Пушкин. Представь, как Александр Сергеевич разнес бы Дантесу череп выстрелом в щепки. «Пора, брат, пора тебе пораскинуть мозгами!» В тот же момент Дантес думает более глубокую мысль: «Если сознание не вынесет боли, боль вынесет сознание нафиг». Кстати, малоизвестный факт. Когда Дантесу сказали, кого, собственно, он убил, ему стало стыдно, и он написал свой вариант десятой главы «Онегина». Он вообще стал поэтом. Говорят, в него вселилось астральное тело Пушкина, чтобы закончить еще одно собрание сочинений. Но, не смотря на творческое астральное тело, у Дантеса всё как-то не так выходило. Астральному Пушкину так и не дали реализовать замысел базальные ядра рептильного мозга Дантеса.

Синдикаты казарменных скандинавов с обнаженными степлерами в кулаках идут прошивать скандальные породы закладного базальта и стискивать зубы – снова и снова. И опять: снова. Они никогда не забудут тотема и говорят: «Отомстим!» А между тем, у верховного лидера отклеился ус, когда он пил параклет, чтобы потом из него вытекал уретрально урановый уксус. Вот так и случилось то, что запойные коммунисты с ужасом видят ползающих под кожей маленьких карликов марксиков. Им слышится: маракасы шуршат как шесть спичек в пустом коробке. И вдруг в панике понимают: не в маракасе, а непосредственно в голове. Чтобы починить голову, он снимает ее как шлем, но ничего не видит: глаза-то остались в голове! Но тут на помощь приходят сиреневые макрофаги, сотканные из мерцания звезд. Их четверо, за углы они расстилают скатерть, высоко подняв ее и надув над столом как опаловый купол, уловив им как сетью бело-матовый луч июльского утра. Сегодня гостям подадут изысканные марзаны под анизотропным соусом и палестинские сайки. Они будут задумчиво вкушать блюда и, залюбовавшись прибоем, бросающим в скалы базедовы сети старца, не заметят в гипнозе, как кусают тарелки и жуют осколки стаканов.

Вот так и выслужила у Бафомета себе послужной стаж верховная главнокомандующая буфета. Она долго шла, вот, наконец, и он, средь лазоревых джунглей рассвета: ракетоноситель в бакенбардах жидкого кислорода. Шибко и гонко произрастала дверца царской травы в результате капельной скачки крохотных мамелюков. Аркой апрельской марли они покрыли муллу. И вот, накрыв салом аллейки, они окликали его у ослиного родника: «Ассалам! Асалим! Асайлум!» А тем временем в параллельном пространстве механический шатен разрезал газету на буквы и уже приготовился было поесть. Но призадумался, да так и свалился в нирвану. Мы слышали шелесты градин, стучащих о новые листья, и молились лишь об одном: «Помилуй нас белый ноль!» Если ум пользователю приносит лишь горе, честь безумцу, который его одурачит.

 

Ш.

Ты прав: поэту легче жить. В свободном слове есть отрада. Доколь в подлунном мире жив будет хоть один читатель, и то добыча для поэта. Приятно видеть, как веселый пёс рвет злобно пастью том стихов. По ночам здесь боги местных болот погружают ладони в груды бритвенных лезвий и шелестят железную мистику гвоздильных звезд. Это их способ свободы не только от долга и смысла, но и потребителя духовных ценностей – прежде всего. Они доят корову луны, уносят ведра лунного света. Потом эти белые призраки их детей от семьи с одиночеством ползут с потолка по стене, когда по ту сторону от асоциального Евгения движется автомобиль социальной Татьяны.

Первый петух становится лидером современников. Ловец во ржи поведет нас пропадать в пропасти и спекать шашлыки со штыками. Он проповедует: карманные деньги через карманы схватили мужчин за яйца. «Лишние доллары – лишние прегрешения», – так говорил избыток, убивший нас молотком по затылку. Люди денег становятся тварями денег. Азия, Евразия, что за безобразие! В садах цветущей рекламы, где баннеры опахалами навевают тебе легенды о твоих мифах, иди как сомнамбула в глобуле иностранного света Луны. Плыви в саркофаге по Нилу с эскортом пяти крокодилов. Проголодью на замерзшем стекле протаивай себе портал по ту сторону намалёванной матрицы. Не ищи места встречи, оно не только повсюду, оно прямо здесь.

Лошадь солнца, укатанная под вечер полуденным тяглом, бьет Таиланд оглоблями огненных и оголенных лучей. Слушай степенную музыку бурлаков, производи парадиз, но не смей блаженствовать, дурень. Только раб и свободен в мире господствующих низин. И вот ты пьёшь трехлитровый родник забвения.

Березовая Белоруссия талой водой капитулирующего апреля подписывает акт купли неопалимой купины. В аду, где смысл причиняет боль, учитель подскажет: чем избавляться от ада, избавься от смысла. Он привык умирать до тех пор, пока официальный представитель весеннего солнца не распался на спектр, разломленный об иностранный хрусталь. Печатный станок истории верещит как будильник, сбрасывая тебе пригоршнями модернизированный чистоган. Ты не калека, нет причин заскорузлой скорбью оскорблять праздник глупого сердца. Закрой глаза, остановись, а теперь так иди и смотри: черным ртом черноземы Донбасса целуют гаубицу взасос. Смерть – это когда не вынесешь невыносимой боли. Пока что она выносима

Деньги – это тебе не игрушки. А что это, мама, если они не игрушки? Твое рабочее место и есть твое место под солнцем. На том, что считается пляжем, всегда не хватает мест. На самом деле на Волге бурлаки так развлекаются, а стонут, чтобы стыдно не было перед товарищами забавляться. Страдание всегда было уважительной причиной, и поэтому русские так страдают, когда вопиющая пуля высасывает из соска матери калорийную кровь с молоком.

И в голове Столтенберга, и в голове Коношенко лязгают захватнические плоскогубцы. На собраниях раннего утра, где важничают враждебные пиджаки, международный ор разгоняет братоубийственное бревно, дабы пробить алтарные ворота России. Распространяя в пространстве дымы пропаганды, им помогает оголтелая стая ворон. Господи, все мы твои капризные дети, утянутые воронкой в цирк смертельного сальто. Общеизвестная истина состоит в том, что смысл есть во всем: высадить саженцы, укутать наполненные черенки, ждать восход, ухаживать, рвать с лозы грозди, давить сок, титрировать вина, пить и пьянеть, но только в итоге все смыслы перечеркнёт похмелье, цирроз и подагра.

Молибденовая королева мановением перстней и браслетов в распростертый Норильск шлёт расклейку касательного ненастья. В мире нет неворованных денег. Здесь требуют платы даже за невидимые раздумья в саду философских камней. Вчера град засеял нам пашню белым зерном ноября. Пахнуло зимой. Зима неизбежна. Нежные дети действуют примерно пять-десять лет. А потом ливень идеализирует последний лёд, и редкоземельный максимализм наклонит иногородние грозди капризных кудрей над чужими людьми. И ещё одна иллюзия свернется в рулетку, еще одна полоса пятилетки ускользнет в дырку фаянсовой раковины. Ладно, беспамятство так беспамятство.

 

Щ.

Стоит ли Павла воспитывать идеалами? Сойдёт Егор с гор, так и так – его объегорит. Куда не ступлю, обязательно вляпаюсь в энергоинформационные сгустки. Знаешь, а я подустал, и уже не могу уследить, как трубами фабрик ноздри богов вдыхают высокие технологии. Тебя не поймать на смущении. Зимнее смещение невозможно, если взглядом снайпер охлаждает прицел. Сегодня в Лапландии тронулся ледоход: плиты азота плывут по жидкому кислороду. Голливуд приучил нас, что киллер – профессия, убийство – всего лишь работа. Если от чего и отдыхать рабам смысла, так это, конечно, от этики. Взгляни в окно. Потоки переселенцев блистают как стаи столовых приборов и увлажнённых сардин. Все эти горы ножей, ложек и вилок надо экстренно легализовать по железнодорожным цистернам.

Тебе не кажется, надвигается горячий фронт? Открой настежь портал параллельных миров, дай длинным линиям льда поплясать в пробитых солдатских касках. Что ж, вот и нашу деревню весталка весна прополоскала от белой гадости. Так возблагодарим возвышенные небеса за обратный осмос текущего человечества. Все видят, как трава растет вверх. Не все знают, что настолько же она растет вниз.

Мы разольём ласкательный ля бемоль в стаканы стыдливой осоки. Будем ждать синюю осень осин посреди просеки имени седин Сталина. А что там будет у нас на пути биографии? Дальше нам предстоит Метрополь посреди гуляй-поля. Когда мою голову вычислит на арифмометре математический стерлинг, не горюй слишком долго, выйди замуж за работника министерства мехмата. Где-то под проливным ливнем Индии расплетаются на ручьи мои отдалённые ганглии. Тепло упростит усложнённые снегопады Илимска до утечки сине-зеленой воды и водородного родника. Он спросит меня, как я вообще уцелел? У меня не будет ответа.

Врио бреет главу пикирующим Ка-52. Сегодня снова ему идти на работу: в золоотвале балетного пепла отыскивать слитки оловянных солдат. Как всегда, ни к чему это не приведёт. Вот и в этом году каждый семнадцатый рубль ускользнул в усиленном пылесосе «Ассоль» и выпал в конюшнях Тянь-Шаня. Разве что ректор всматривается в реактор, и вот, реактор всматривается в него. Прогорклый дым сгоревших покрышек выстлал предгорье афонского старца. Консервированный страстотерпец по срезу отпавшего снега вычислит страты его наслоения. А мы вдалеке от политики устраиваем фестивали и лимонадные баталии Лиссабона в цвету.

Послушай меня, проливной лейтенант, иссечённый волоколамским шоссе, избавься же, наконец, от оглохшего захолустья пороховой Оклахомы. Тебя ждёт бакелитовый страж королевского корабля. В японском букете фаянсово-белых монголий и рассыпчатых старцев он принес тебе лапы лисицы, барсука и кота. Ветер воодушевляет полиэтилен, и одушевленные пакеты летают в эфире. Московские леденцы налипли на церебральные провода. Я – укоренившийся в местном суглинке кривой карагач. Мне не видать и во сне марсианскую морось болотного Петербурга.

Нас атакуют марокканские танки, недаром, дядя, собраны они из шоколадных плит, сваренных марципановой сваркой. Спаренные пулеметы на танках выстреливают стаи синиц. Их гусеницы сделаны из шелкопряда и начищены блеском до сияния Министерства внешних сношений. Их пушки стреляют на сорок метров струями сливочных кремов, а экипажи их набраны из модернизированных девиц. Внутри они слизывают блаженство, и карамельный меч Excalibur мироточит каплями миротворчества на изысканных языках. А мы лишь сдвигаем со скрипом экспроприированный сервант, и пытаемся высечь искры ударом подушки о пыльный матрац. И хотя наш бог милосерден, и у нас все получится, никто из нас не поверит, когда получится всё.

Говорят, к ста семнадцати наступает насыщение днями и страх смерти проходит. Будешь сидеть на колесах, в кресле, иметь которое мечтал с детства, и думать простые мысли: вот птичка. Она прилетела. Ой, улетела.

 

Ъ.

А где сейчас баба Юля? Наверняка, умерла. Она ещё тогда уже умирала. Видит ли, как по световоду ручья течет иллюзорная молния, угибаясь на камне-часовщике? Нам предстоит стоять всё жаркое лето на глиняных водах нашей желтой реки. Специалисты Университета Санкт-Галлена стеклянными циркулями воцерковления пересчитали лучи, дымящиеся над алмазами спецоперации. Упрощенный бугор превращается в яму. Слишком сложная честность упрощается до воровства. Вот и серьезный мир упростился до смехотворства. А мы всё любуемся на русский язык и не можем налюбоваться. Прозрачный апрель принимает ледяной душ, на теле слипаются и стекают ручьи The Washington Post. Мертвые покидают Россию и законом освобождаются от оплаты своих похорон. Продолговатые лыжники продолжают лыжню, поджигая лыжами снег. Горгульи торговли воронам торгуют накарканное барахло войны.

Российские войска разбросали росу на покосе косого дождя. И вот уже запрокидывает гордую голову Моцарт в небесном дворце, готовый принять награду. «Ты ошибся. Да, был велик. Но задуман был как величайший кондитер». Знаешь, Федя, на свете есть страны, желающие нас подавить, и есть народы, мечтающие уничтожить. В каких странных полях мы летаем. Здесь все заросло гектарами горелого Гитлера, и обугленная его ладонь торчит из пашни как свастика. А пробегись босиком – в подошву вопьются железные крестики. Говорят, это фаянсовая куница, статуэтка электрической экономики виновна, и вина стекает по плечам ее как водные волосы по Ундине. Поэтому к нам едут весенние танки и финансовые официанты несут нам на длинных подносах золотые, еще живые боеприпасы.

Сегодня утром в желудке колеблется Семенченко Денис Алексеевич. Еще чуть и меня стошнит ледоходом Амура. Все знают, как бог создал человека. Но как он создал кота? Однажды бог вытрясал мешочек, взяв его за углы. И вдруг получился котик. Случайные ассоциации приводят к творческим результатам. Поэтому я не стал бы тебе советовать иметь планы на жизнь. Желающие создать сюжет не могут забыть о концовке и завершают фабулу разумеющимся самоубийством. Горький рассказывал о колдунье. Привораживая, она примешивала в котлеты свою менструальную кровь. А когда рассказала влюбившемуся в нее А.О.Н-у, тот обомлел и повесился. То есть, от отвращения? Но на самом деле это не она, а он, неоновый АОН, делал блины на своей моче. Угощал ими всех, но никто в него не влюбился. Не обомлел. Не повесился. И что в результате? Разучился делать блины. Даже обычные, не колдовские. Зачем?..

Бушующее большинство человеческих улиц вливается в людские моря. Потоки футбольных мячей катятся по проспектам. Степень давления в них соответствует на шкале отметке «Фанат». Базальные бензопилы пилят железобетон Фермопил, пока Измаил и зональная Зинаида отмыкают оцинкованными ключами европейский акцент. Они считают, что клишоногий ведмедик выстоит против косолапого мишки, потому что не занимались сравнением украинского и русского языков.

Дымовой шашкой наголо Чапаев поднимает шурупообразный смерч. Так он объявляет очередную явь воссиявшей в лучах Братиславы. Престольный шалаш покидает холодный Аллах в халате из целлофана. Стряхнув снегопад, он обратит внимание на молчаливый хладон, натекший на дно воронки, а потом всё внимание обратит вспять.

Зима. Опять я иду по тропинке за украинской бабушкой. На том же месте она поскользнулась. Я пытался догнать, и, как всегда, не успел. И вот мы снова идём. Я уже знаю: сейчас упадёт, бегу со всех ног, даже подхватываю, но все равно она валится. Мы сидим на сугробе. Она говорит: «На этот раз я прощаю тебя».

 

Ы.

И вот, во тьме с порнографическим стоном и вспышками крика, он выдавливает тугого противника из северского мешка. «Брэдли? Вряд ли» – и генерал ухмыльнулся мохнатой улыбкой в усы.  «Я не обидчивый. Просто боюсь. Боюсь злых дураков». Кредитная карточка, выпив в Артёмовске безбашенные куранты, болтается где-то в Балашихе, в Федорином горе, в круговороте ушанок и вихре армейских валенок. В ответ, вытаскивая за ушко да на солнышко, винтажная башня многоэтажного кладбища говорит полярному планетоиду: «Опять читал Башлачева, балда? Ты хочешь раскодироваться от него или закодироваться им еще больше?»

Аляповатый китаец, жонглируя ошеломленной лапшой и лягушачьей лапкой, юанью глухонемого июня заклеил золотой доллар августа. А у нас, как всегда, сюрреалистическая шуга и ансамбли рабовладельческих льдин текут к Александровым льдам моря Лаптевых. Иерея холодного халцедона режет глаза и по офицерской линейке разрезает лицо реестром военнообязанных пополам. Шмель-бизнесмен, тяжело прижимаясь к земле, летит перегруженным бомбардировщиком. Медовые свечи пресвитера будут гореть в ночном храме, оберегая эхо как голоса испуганных отголосков. Купол скручивает жгуты молитв в единый канат как лучи в единый луч Звезда Смерти, и бьет им, ослепляя, во всевидящий глаз божества.

Вернись из ресторана к полуночи, щелкни тумблером в столовой – из люстры на интернет-портал сольётся струя электронных повесток. Сделай официальное лицо, теперь ты часть государства и будешь сшивать из газет и окурков куклу Вуду для уклонистов. Эта черная копипаста обеспечительных мер вычистит твои зубы до такой белизны, что придется их затемнить под цвет хаки, чтобы сияние не выяснил снайпер. Автоматические военкоматы выдают веселые автоматы и живая сила, перебесившись, станет мертвым бессилием. Если вместо души твое тело заполнил бес, значит, ты зомби, и твой капитан – вспорхнувший перхлоратовый Воробей. Ты заметил, что юмор сегодня – это иноагент? Нет, шутки в сторону от страны. Окажи родине госуслугу за госуслугу. Всё тайное становится явкой в военкомат.

В конце концов, деньги – лишь документы на право владения властью. Тогда зачем тебе деньги, если власть над собой уже есть? И зачем тебе еще одна голова, если есть Глава комитета по обороне? Респектабельный Андрей Картаполов достанет из-под полы старые карты Таро, чтобы с ними перетасовать шикарные чипсы картофельного Чикаго. Там, в черных атласных штанах с гирляндами лампочек вместо лампасов, он будет слизывать шикарный блеск с лимузинов. И больше его не выпустят из страны.

Разведчица заплетает в российские косы бирюзовые ленты арбузной зари. Душа героя ветреет над полигоном неприкаянным беспилотником. Несколько бронегрупп первосортной купцовской стали ждут, когда минометы метнут на них банки мёда, и артиллерия осыплет их букетами артишоков – чтобы всласть похрустеть и по-конски похромать. Пьяный дьявол перешил очередями Авдеевку на буденовку. Он смотрит в тебя телекамерами параноидных глаз и ждет, когда ты натянешь тетиву на прорыв. Если уж несдобровать, придется тебе сплоховать.

В ходе огневого поражения ты не видишь всполохи вознесенных солдат, читающих завтрашние газеты. БМП едет в лес по грибы и по пути погребает могилы в спортзале Новозеландии и глухонемой Оклахомы. Земля бандерлогам будет Пушилиным на Авдеевском направлении в районе Сватово, Водяного и Лешего. Умирая, уничтоженный миротворец сказал: «Ну вот, наконец, можно ни за что не платить». Москаляки на взнузданных мотоциклетах спрашивают, как проехать к гиляке? Укажи. И покажи нам ножи. Но пехотинец психозом разбит на голову, и теперь прямо в пулевой каске его поврежденный мозг варят на милитаристский бульон. Едва ли холодец будет прозрачен, если призрачный пехотинец в болотной тине по пояс триста лет будет разыскивать расформированный взвод. Когда на дальнем востоке взойдет Царьград, то зальет лавой чистого золота всё Забайкалье и убаюкает все бойницы святилищ.

 

Ь.

Еврокомиссия, скрыв лицо за лацканами черного пальто, способна регулировать стаю ворон при помощи закопчённого пульта, выстреливающего пунктир. Это крайне необходимо, потому что в европейском саду в причудливых позах застыли замороженные активы России. Когда все пуговицы конфликта покроют пятью слоями радужной вышиванки, инъекцию кислоты введут конфиденциальным шприцем. Вакцину возгонят из стыдливого смеха девочек, прыскающих в кулачок, увидевших как на люстре качается юридический дурачок. Он подвешен оперуполномоченным, определявшим на технические детали гитлеровскую колбасу. Выкладывая кирпичи на струны кольчатой ситуации, он совсем потерял от головокружения кружево головы, и всё вернулось на круги болотных мишеней и отдыхающего от трудов мха.

В то же время служба «Газопровод Дружба» пока не смогла ответить, что делать, и кто виноват. Вложенные в ложь факты они вынимают уже покрытыми толстым слоем мыльной глазури.

Лакомый до камлания Кармелит разбирает на молекулы молоко, чтобы зарабатывать на заморозке зубов азбуки Морзе. Успокойся, он уже несет уклюжим калекам наполненные льдом коньки космонавта. Скоро и ты сможешь плыть брассом в зернохранилище, загребая и отгребая массивы трёхсот миллиардов евро. Но зачем тебе это, когда сам Иегова предлагает тебе руку дружбы? Ты, как все бизнесмены, всеохватно пахнешь бензином и буксующим золотом в слот-машине.

Правительство Германии составили роботы с трубопроводами вместо человеческих пищеводов. Der Spiegel шлифует плеши никелированной Польши тем, что передаёт истребители, переделанные в газонокосилки. Через минуту ведомости, надев лазерные очки супермена, читают газету, рассыпающуюся на пепел по мере считывания многабукв. Рыкающий лазоревый лев одобряет заявку икающего осла. Солнце выясняет каждое утро до сияния полярного дня. Вооружение нависает над нами как асфальтовый дирижабль и властительный глаз цеппелина. Теперь ГДР не спастись. Обутая в гетры, окунутая в шорты, в бандажах и бронежилетах, сжимая шпроты в зубах, она вырастит огурцы из репья и рваных лохмотьев негритянского рэпа.

Твои мещанские планы не интересуют фиолетовое пространство. История цвета хаки поднимет тебя на прицел, как изымают пинцетом блоху, и заставит воссоединиться со всеми твоими сиамскими близнецами. Твой братан приобретает бревно, которое Ленин носил на субботнике, и уже подписал завещание – ценность отпишут тебе. В начале апреля его продали Норвегии, потом на условиях анонимности передали Силезии, где разрезали на три части и по ленд-лизу в 2002 году распределили в Пекин.

Сметающий всё на своём пути ураган украинской армии при более близком знакомстве состоит из галушек, вареников и борща. А если всмотреться в борщ, увидишь: там тонет и кричит: «Помогите!» – Матеуш, прости господи, Моравецкий. Ибо с башни пророк возгласил: «Скоро случится всё, что произойдет в ближайшее время!» Когда премьер-министру надавливают на живот, он пищит так забавно, прям как котенок!

Так или иначе, ты материал для бороны Минобороны. Воскрылённый голубь воздушными бубликами опубликовал мне испуганное лицо. В стуке подковок сапог о хромовую брусчатку он слышал полное уничтожение склада боеприпасов. Воспламенились снаряды залпового огня и точное попадание в центр прицела детонировало ярус за ярусом залитую бетонным ураном систему внешнего арсенала. Из зрачков на оторванной голове подполковника вытянули удивленное видео. На нем полковник был полностью мертв, и на него мочился проти-и-ивный противник. Вкладываясь в себя, ты повышаешь свое достоинство, говорила мне Таня Богачка. А я всё выкладываюсь из себя, и снижаю достоинство. Второй этаж переехал на первый, но игра придает смысл даже нашим с тобой отношениям. Нет смысла перепахивать землю на траншейную глубину. Погибший за родину превращается в родину, сперва превращаясь в скелет.

 

Э.

Котофей видит, как в дьявольскую шляпу настырный пустынник прячет кустарниковое мясо. Вчера ученые в антибиотиках обнаружили колбасу. Теперь они лезут на крышу, не зная, что верхняя парадигма Ларса надломлена. Колдунам, живущим в пеплах Шивелуча, давно известно, что аскольдова могила не содержит ни капли Аскольда. Но что там? А там в переполошенном аду переворачивается черный чертополох. И вот уже блистательная сентенция индустриально вращается в масле и, обработанная, становится индульгенцией.

В банке на подоконнике бродит кислая катавасия, и через мутное золото стреляет литургия лучей. Саша распахнула озон магазина настежь. И вот в тебе вспыхнул новый сироп газовых пузырьков. Медлительная метель омывает отель мотыльков, и по пьяной замети пляшет розовое полено березы. Деревянные глобусы континентальной части Китая, завезенные только что в лабиринт, содержат изотопы болотного хрома. А ты думал, там малиновое повидло Манилы?! Зря. Ты додумался до того, что оскорбительный цирроз сахарного скорпиона разбил вдребезги стекла звездного парника. Но не бойся этого ада. Тебя овеет прохлада порхающего Манхеттена.

Прислушайся, господин! Слышны ли ушам твоим модельные капли элементарной мысли в тронном зале пещерного царства? Кажется, там шизоидный великан на рессорных колесах гремит якорными цепями и проклинает свои стальные кальсоны. В картофельном ужасе пашни, где в черноземе утаивается чистоган, рассеянный и расформированный Дед Мороз выпекает на жидком азоте моржовый корж. Тверже бетонных надолбов будут лбы противников. Они умирают за кружева ускользающего Евросоюза в объятиях Иуды и шахматной НАТО. Теперь лови локаторами ушных раковин контральто поющей пули! Нас всех отрезвит вираж водяного крыла. Началось! Боязливые бостоны уже нанизали на пальцы блистательный ампер кольца. Шепот вязаных шапочек воздвигается в молитвенный гул храма визуальной Арахны. Мы вырвались и летаем, мы невесомы, в пуантах мы ходим по гирляндам открытой гитары.

Лиственничный Максвелл за рулем поливальной машины «Боливар» прогоняет адреналин тротуара. Здесь только что, огребая агор, раскатывая в листовую сталь каталоги Нагано, чистоплюй высекал чистотел металлический кистью скелета. Мы не знали, да и не могли знать. Мы как все растягивали резиновый гимн, чтобы на него падали неизвестные мертвые птицы. Ну вот, ты и стал ветром, ты распахал, распахнув, развалины магистрали. Теперь наступил час просеивать через пальцы метелей барханы ангольской тоски. Ты идешь по самому срезу цезия, и на ногтях твоих искрятся звезды асура аплазии. Но тебя собьет с толку и заставит опамятоваться межправительственный абрикос. Бац – и всё.

Напичканный шпикачками, мичман выбросит за борт отчетливый чемодан. Некстати помянется Денис Алексеевич, забыть о котором можно только сойдя в религию по трапу безумного кузнеца. Там я отмою до европейского совершенства уголок тротуара у перехода. Поставлю плакат: «Это я». Буду просить монетки за личное благоустройство городской среды обетованного обитания. И снова пламенный пионер переплавится в племенного миллионера.

Прищурившись, мистер Икс заграбастает драгоценности всей ночной Микронезии. Нельзя допускать перевес играми. Если его допустить, шары перекатятся в одну сторону, и вселенной – конец. Бог не дай нам понять, что за зло нам вещает улыбка мистрис! Стоит прогнуться в спине, ты познаешь свой короб астр. Сто тысяч масс эскимоса застыли в оскале айсберга у твоего берега, брат. Взгляни осторожно, чтоб не вспугнуть диагонали и директрисы птичьих мистралей, ты видишь его, там? Видишь?

 

Ю.

Православный молитвослов перебирает железными пальцами птиц в осиянных утром часах.

Мы вязнем в продолжительных осьминогах как мучительное восстание восставших от сна.

Вот, любуйся: апельсиновая карусель смеющихся сарафанов срывает ромашки сырой травы. А вот в фалафельном балагане гном поднимет занавес, за ним – зыбкое зеркало. Оно исковеркает лица почтенной публики заржавленной мочевиной. Любуйтесь бунтом художника, рисующего портреты на лицах! Вы, дегенераты мазута, вы, кочегары черных поршней! Вы, полночные шершни непроходимой дхармы! Что вы знаете о страдании альпиниста, зацепленного за подошвенный альпеншток? Поймут их только казарка озерной прохлады на весенней заре и усмиренная сумрачным льдом Эсмеральда. Они свидетельствовали каплями талых вокзалов, и знают, как мощно гудит языческий бык Мирон, зычно гудящий на восхитительном пьедестале престольного льда и хрустальных лучей.

С северо-запада нас накрывает культом бессмысленного баснословия. Они отнимут у нас свободу кидать куда попало носки и окурки. Они запретят нам заплывать за буйки. Они залепят нам рты и носы алычовым повидлом Айовы. Они повесят на площади Сашу, на шоссе сосавшую сушку. Мы стиснем нейтронные зубы, застегнем молнию на губах, застегнем глаза на все пуговицы. И нас спасет устойчивость стойбища на Восточносибирском плато.  Пусть тогда только попробует клокочущий Шерлок обметать оверлоком границы России. Он утратит сознание мигом, лишь увидит нагнетающие часы.

Идет война русской извести с горелой резиной майдана. Многотонная бомба Антона прогибает батуты пространства. А Гильденстерн с Розенкранцем ворошат ошеломительный листопад. И слушают, как каракулевый симулякр хрустит погребальные канделябры горячей листвы. Розенкранц задумчиво говорит: «Каждый день, лишь мельком взгляну на часы, вижу симметричные числа – 15:15,12:21. Иллюзия времени, перебирая пряди, прядет ручьевую косу.  Мозг неразумен, разум жестоко его угнетает. Разум старит нас. Именно разум мешает разумным не умирать вечно».

Олюторский сад побережья в туманных плафонах полон моли, птиц, платков, летающих газовых саванов и на смерть прикованных палладиевых геркулесов. Они утонули в гудроне густого замеса местного Гудермеса.

Гильденстерн рассказывает свой сон: «Я знакомил отца с моими родителями в доме ласкового июня. Тазы колыбельного молока теплом тела отапливали детский сад. Капитан Копенгаген в авиационных крагах звонил мне по кирзовому телефону с работы, сказал: купил копченую рыбу, высушит и привезет ее мне. Потом мы встретились, и мне сильно хотелось есть рыбы, но он скрыл лицо за букетом. Иногда я бегу от воздушной тревоги, но прорастаю в землю, по щиколотку, по колено, по пояс, я вязну, останавливаюсь и тону в земле. А воздух печально плачет: чем я растревожил тебя, дорогой? Я всего лишь твой творог».

Розенкранц отвечает: «Когда пойдешь на встречу с Путиным, на шею надень гирлянду чеснока и потом еще пять дней носи, не снимая. Под подушку клади можжевеловый крест и лавровый лист. Дома носи зашитый в воротник листик мяты, свежей полыни, а еще лучше – соль. Соль!  Главное соль! Чтоб соль всегда была при тебе, а дома – на видном месте. Можно привязывать лук на люстру и повестить в каждой комнате дней на пять. Потом выброси. Путин и все его сущности – бесы, лярвы, суккубы-приспешницы – оставят тебя. Не любят они эти запахи».

Вот что на это сказал Гильденстерн: «Сны – это окно в подсознание. Там таятся глубины и клубятся инстинкты. Яркие сновидения приносит нам эмиссар сновидений. Это поселенец из пятого измерения, он ест человеческое биополе. И процесс пожирания нашего биополя мы видим как яркое сновидение».

– О, это всё объясняет.

Во время дискуссии губернаторов мы поймали духовного генерала за подзарядкой тонкого тела астральной энергией атомной бомбы. Народы России тратили на этот процесс каждый пятнадцатый рубль. Но Вельзевул оказался совсем бесполезен. Он утонул в вазелине и находится в хрустальной противофазе квантовой запутанности. Это научный факт, утверждённый общим голосованием на пленарном заседании ректоров всероссийских университетов академии медицинских наук.

 

Я.

Лепет пелёнок нелеп как этически, так и технически. Открой глаза! В доме плавают тапочки и тараканы, а ты всё еще не заметил, как нас наводняют бьющие из пола ключи. Собака классифицирует караван и звонкой оценкой выстукивает подпункты, но караван не знает, и продолжает идти. Собака лает на собственный лай. Укрепрайон живота покрылся свежей порослью сладкой укропной росы. Прижми очевидное ухо к прикладу и слушай облитое Русью молчание отчетливой алычи. Ты услышишь, как исправительная коляска героя на арбузной войне танцует расхристанный твист. Вечером ему будет жарко после утреннего обжорства. А завтра в рабочем гуле учреждения работники тротиловой балюстрады арестуют проказника, но он отвертится. Секрет пронырливости этого шалуна в том, что его не убить иначе, как умереть самому. Ведь на период страды ум Есенина утопал в его сердце. Говорят, истина не в вине, а в петле. Она откроется в последний момент, когда будет уже бесполезна. Возможно, мысль о бесполезности истины и будет той самой истиной.

«Если правильно понял, сэр, я недостоин вашего милосердия, потому что счел вас недостойным милосердия своего?» Мелкое молоко скисло мигом, амиго. Сотни лет ползучей экспансии Запада Drang nach Osten, Восток отползал, пока не увяз в жвачке Орбит, втоптанной в Дворцовую площадь. Помнишь, мы отмывали ее в керосине, клали в рот, причащаясь духом свободы? Теперь стало ясно, почему корабельное бельканто проливного солнца весьма веселит молодого матроса. Он расстилает черную скатерть копировального компромата и контролирует спектакль палатки.

Порой люди делают зло просто так, по приколу. Вот и вчера бастард автострады дырявил лучом басму осиновой ночи в отместку за то, что оптовый мукомол Мульча лишил чека Пикчу. И он, цвета пёстрого, как палитра иллюминаций Вселенной, превратил свой дом в хаотический склад бесполезных вещей.

Хилом оросит тебя слившийся дождь Петербурга. Так почему бы не совместить гимнастику живота с гимнастикой интеллекта? Если не ставить цель жизни, достигнешь непоставленной цели. Так злая сестра Пастернака превратила туризмом жизнь в свалку из путешествий. Но кто он такой, чтобы назначать людям их жизни? Кажется, мы тут все увлеклись оценочными суждениями. Конечно, он не хотел, чтобы палисандровое домино применило тактику обрушенных кирпичей. Но остальные полозья саней всяко станут использовать наст.

Если тебе показалось, то не показалось. Что ж, если дружба как-то не задалась, значит, причина расстаться есть, даже если причины нет. Это как надеть утром свежую майку, пахнущую холодным рассветом. 15 мая молодильный ветер был как надо холодным, но терпимым и вкусным. В самый раз! Но ты в грош не ставишь заявления кинохроники о шипении кислотной змеи, ползущей по пустыне из соды. Так скажи мне, какого дьявола танцевальная авиация бьёт в основные колокола? Тебе следует развестись с другом раньше, чем он станет врагом. В одиночестве есть своя радость, да и пиво не выпьет себя само, диван на себе сам не полежит, и телевизор сам себя не посмотрит.

Киевские каяки вклиниваются в юг Монголии. Так у них прощаются с родиной каракули и калеки. Скажи мне, товарищ Семенченко, что мешает тебе проанализировать Аль-Джазиру на остаток утаённой капели? С улыбкой российский ас отмахнётся от русской осы и ответит: «Тактическая трескотня субатомных автоматов».

Томичей вечно путают с омичами. А петербуржца не спутать ни с кем! В Петербурге горными стаями живут знаменитости, именитости и горностаи. Они в жизни не сталкивались с проблемой переполнения надворного туалета. В то время как мои провинциальные сапоги всё тяжелее с каждым слоем безотчетного гуталина. Механизм так устроен, что случайное возводится в закономерность. И если музыка так сложилась, как складывается в конце, почему бы здесь и не закончить?