Змея
Впереди река размыла дорогу, и наш состав загнали на маленький казахский полустанок
Весенняя степь меняла дневное обличье. Синие тени бежали на закат, с неба тянулся сумрак и обволакивал землю.
На платформе нас четверо. Старик-казах рассказывает:
– Этих много. Весна. Мальчишки с ними играют.
– В Южной Америке черепах как кур едят, – говорю я.
– У нас, – отвечает казах, – в войну грузовики приезжали. Собирали их на консервы. А сейчас нет.
Сумрак загустел, незаметно подошла безлунная ночь. Разговор перескочил на войну (старик служил в Германии), потом опять на степь. И опять глухо выговаривает слова казах:
– Клубками соберутся – греются. Здесь их тысячи.
– Кусают часто небось? – спрашивает молодой охранник.
– Нет, редко. И то случайно. Но ядовитые.
Старик оживает:
– Есть такие тонкие, черные. По-нашему – кара… Идешь – яма песчаная. Они там клубком. Много. Первые не нападут, но трогать нельзя. Одну убьешь – другие отомстят. Отец мой рассказывал – пошел парень в степь и убил одну такую маленькую. Стали другие змеи его караулить. Понял он – не жить теперь ему здесь. Уехал далеко. В Узбекистане жил. Однажды большое стадо перегоняли из нашей степи в те места. И рога главного барана оплела черная змейка. Баран идет – змея над его лбом язычком играет. Покачивается. Пришли на место. Нашла она того, кто убил. Черной стрелою прыгнула. Умер он. Это отец мой еще рассказывал. А так не трогают они. И лошади их совсем не боятся.
Старик замолчал.
А у нас перед глазами стояли клубы желтой дорожной пыли, крутолобый вожак овец с ласковыми глазами и темное, узкое, стройное тело мстительницы за род. Вот она оплела тяжелые рубчатые рога и играет, и блестит в горячем закатном солнце.
Мы сидели молча, пока прохладная чернота не выплеснула детский голос. Зазвенели непонятные казахские слова.
– Это меня. До свидания. – И ночь сразу спрятала старика от нас. Ни шороха, далеко улетел детский голосок и замолк.
– Эрунда все это. Брехня, – гудит охранник. – Стрелял я по ним, как дашь из двух стволов – только клочья из ямы летят. И ничего.
– Пойдем-ка вздремнем, – говорит мне мой напарник.
Степная ночь колышется и вздрагивает, как еще не открытое животное.
Сфинкс
Я вошел в комнату, включил свет, обернулся и вздрогнул. Из глубины диванных подушек белело женское лицо. Оно улыбалось навстречу мне большими серыми глазами; золотые локоны стекали на грудь по легкому овалу щек. Я перевел свой взгляд и потерял чувство реальности. У нее было львиное туловище. Атласная короткая шерсть, широкие кошачьи лапы, нервно вздрагивающий хвост. Я наклонился к её завораживающим таинственным глазам и провел рукою от упругой женской груди до плеча и дальше, туда, где белая кожа переходила в звериную шерсть. Как огонь гасится огнем в степных пожарах, так тепло ее тела погасило во мне необходимость знания.
Время, прожитое мной, мой опыт – они скорчились и откатились, словно сухие древесные листья, и связь с прошлым становилась все более тонкой и ускользающей; настоящее ускоренно набирало вес и концентрировалось в сознании конкретно и бесконечно. В окнах качались тяжелые ветви яблонь, грузный шмель загудел в орбите электрической лампы, пахло дождем и дождь переходил в грозу. Эта комната плыла маленькой лодочкой посреди океана, и время проходило мимо нее.
Я опустил свое лицо в прекрасную грудь и почувствовал, как медленно раскрывается мне навстречу живот и львиные когти входят в мою кожу. Её девственная плоть принимала меня со страхом, отчаянием и упоением и, полузакрыв глаза, откинув голову, она приподнималась мне навстречу и лапы кошки скользили и вздрагивали на моих бедрах. Я ощущал в ней тысячи пульсирований и превращений, это было невероятное прохождение двоих в какой-то неведомой третьей сфере, где терялось сознание и снова возникало из ничего. Миры проносились через нас, жезлы пронизывали солнца, песок превращался в воду и тени странствовали по скользящим плоскостям пирамид. Мы проносились в голубом, синем, черном и были частью этого пространства. В те краткие мгновения, когда сознание мое возвращалось, я видел, как срываются и исчезают тысячи выражений с ее лица, но ее протяжный стонущий выдох вновь погружал меня в стихию, где реальность смыкалась с пустотой высоко-высоко над нами. И когда мы прильнули друг к другу в своем наивысшем движении, состояние Бесконечности не покинуло нас, оно продолжалось, оно длилось, и мы погружались друг в друга, и я медленно переставал быть самим собой и исчез в безвозвратном пространстве…
Я проснулся от легкого чужого движения. Утреннее солнце вспыхивало и таяло на полу. Постель еще хранила очертания женского тела , шелковые шерстинки, разбросанные по подушке, излучали янтарное сияние.
Каждый вечер я с надеждой вхожу в свою комнату, включаю электричество и оглядываюсь.
28, 29 апреля 1965 г., Москва
Важный человек
К Целкову должен был важный человек прийти. Жена Тоня, красивая русская женщина, пироги спекла, потому что гость французом был. Ровно в семь вечера – звонок в дверь и в прихожую юркнул маленький человечек, за ним секретарь, а телохранители по ту сторону, на лестнице, остались.
Важный человек пирожок цоп пальчиками и скорее картины смотреть – времени в обрез. Целков свои холсты расставил и в спальную комнату пошел за дополнением. А важный человек по картинам по картинам ползает, принюхивается, наслаждается искусством. Вокруг пузыри зубастые нарисованы и у самого главного рот раскрыт и оттуда три костяшки торчат. Тоня из кухни вошла – Ах! – кричит – Олег, Олег! – Целков прибежал – секретарь на полу валяется с откушенной ногой, а от важного человека только галоши остались и рукав от пиджака скомканный лежит. Телохранители ворвались – туда-сюда – за картину, под картину – да так ничего и не нашли.
Скандал был страшный, на весь Париж. Целкова с Тоней даже хотели обратно в Россию выслать, да потом как-то все забылось, и больше этого случая уже никто не вспоминал. Только Целков немножко жалел, что такой хороший клиент пропал.
22 января 1994 г., поезд Париж-Кёльн
Немецкий король
Ильюша Кабаков родился в бедной еврейской семье и жизнь его была полна унижений и обид. Мальчишки колотили его за то, что он не выговаривал букву Р и за то, что на вопрос – Абрам, брынзы хочешь? – плакал в ответ и бежал жаловаться маме.
Когда Ильюша подрос, он поменял свое имя на более благозвучное – Сережа, и товарищи по школе привыкли его звать Серя. Ильюша был доволен, так как новое имя уже никак не напоминало о его неудачном происхождении.
Но все проходит, прошло и тяжелое детство, вслед за ним прошла тяжелая рабочая юность; все как-то благоустроилось, и Ильюша получил от райсовета комнатку в коммунальной квартире на чердаке большого старинного дома.
А потом все изменилось.
В Германии началась перестройка и немцы искали себе короля. Выбор остановился на Ильюше. Его перевезли в Германию, поселили в мраморной гостинице и каждый день кормили куриным бульоном, креветками и тушеной капустой. Теперь уже все любили Ильюшу, никто не обращал внимания на его длинный нос, а бывшие соученики и мучители писали ему письма и просились в Германию под видом поволжских немцев. Но Ильюше некогда было заниматься мелочами, он переезжал из города в город и выступал с речами перед немецким народом. Народ этот Ильюша очень полюбил за доброту, честность и непритязательность – таким образом любовь была как бы обоюдной.
Однажды Ильюша в своей очередной речи совершенно случайно, сам того не желая, как в детстве, не выговорил букву Р. Ничего, казалось бы, страшного; в этом было даже что-то французское, изысканное – но немцы этого не поняли, залопотали что-то быстро на своем языке и прогнали Ильюшу из королей.
А у Ильюши даже и комнаты коммунальной уж давно не осталось. Всплакнул Кабаков да и пошел в ближайшее отделение Сохнута.
Сейчас живет Ильюша в Тель-Авиве – пенсию получает, скромную, но приличную, и когда он гуляет по берегу Средиземного моря, никому в голову не приходит, что это бывший немецкий король.
2 июня 1994 г., Тель-Авив
Грустная история
Танхум Каплан и Танхум Кабаков были большими друзьями. Они даже женились на родных сестрах. Очень любили Шолом-Алейхема и читали его друг другу за чаем.
Комар и Меламид невзлюбили эту дружбу, боялись, что Каплан и Кабаков начнут рисовать вместе, и тогда:
1) галерея Фельдмана выбросит Комара и Меламида и возьмет Каплана и Кабакова.
2) все заговорят о Каплане и Кабакове, а Комара и Меламида постепенно забудут.
3) Гробман по своим, чисто сионистским, соображениям передвинет Комара и Меламида на второе место в истории русского искусства (потому что Комар и Меламид уехали в Америку и потеряны для израильской армии), а Каплану и Кабакову отдаст первое место (как оставшимся в Москве и, следовательно, потенциально еще не потерянным для израильских армии и флота).
Для начала Комар и Меламид написали листовки на языке идиш и разбросали по Москве. Листовки они подписали именем Пригова и даже зарифмовали, чтоб не оставалось сомнений, чисто приговским способом. В листовках сообщалось, что Танхум Кабаков тайно посещает Штейнберга, пьет с ним чай и они читают вслух русские народные сказки, собранные Афанасьевым. И действительно, когда листовки дошли до Танхума Каплана, то дружба его с Кабаковым пошла вкривь и вкось. Он пытался начать пить чай с Янкилевским или Булатовым, но это как-то не сладилось, тем более что те и сами похаживали к Штейнбергу. Тогда Танхум Каплан занялся керамикой и вскоре умер.
Комар и Меламид были очень рады такому начинанию, но старость тоже не радость – оба они тяжело заболели и, как водится в таких случаях, помучились-помучились и отдали Богу свои души.
А потом о них позабыли, то есть случилась одна из тех трех вещей, которых они как раз больше всего боялись.
Выиграли от всего этого по-настоящему только Пригов и еще немножко Рубинштейн. Но это уже совсем другая история…
25 октября 1987 г., Тель-Авив