МЕМУАРЫ

Лёля Кантор-Казовская

СЕМЬЯ КАК ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ФЕНОМЕН

(О ВОСПОМИНАНИЯХ Н. Б. ЭТИНГОФ)

 

Публикацию мемуарной книги Наталии Борисовны Этингоф «Сказание о предках» хочется предварить несколькими замечаниями.
Есть разные типы мемуаров. Ценность некоторых — в интроспекции, самоанализе, истории развития души. Другие занимательны прежде всего осмыслением окружающих процессов или исторических перемен, переданных глазами очевидца. Третьи повествуют о событиях и лицах заведомо интересных и дорогих более или менее широкому кругу читателей.
«Сказание о предках» являет собой довольно редкий тип воспоминаний, также, впрочем, представленный в обширной мемуарной литературе на русском языке. Ценность этого текста в том, что в нем повествуется о людях и событиях, отделенных от мемуариста (и, следовательно, от нас) дистанцией, иногда превышающей столетие, причем это повествование не является исторической реконструкцией, а именно «воспоминанием», сохраняющим индивидуальность восприятия, конкретность деталей, всю «витальность» рассказа от первого лица.
Разумеется, автор не мог быть оч-видцем большинства описываемых им событий, и его текст основан на трансляции устных рассказов и преданий старших (в данном случае, главным образом, матери Наталии Борисовны — Амалии Ароновны Этингоф (Мухаринской) и двух ее теток). В этом смысле прототипом «Сказания» как типа мемуаров являются «Рассказы бабушки» Благово. Но все же повествователю такого типа также некоторым образом нельзя отказать в праве именоваться свидетелем.
Он был свидетелем по крайней мере самого рассказа — того особого состояния человека, в котором тот, мысленно погружаясь в прошлое, силится выразить его в слове — но в то же время и не только в слове, — а также жесте, подчас маленьком «моноспектакле». Поэтому «воспоминание о рассказе» несет в себе ощущение «во время рассказа» и остается таким свежим, а связь времен ощущается так живо. Думаю, что Наталия Борисовна Этингоф, писавшая уже в наше время, но о Париже эпохи Всемирной выставки, когда Эйфелева башня была еще свежей новостью, — в некотором роде своими глазами видела и с точностью инстинктивной природы могла бы воспроизвести, как следует подбирать юбки, садясь в карету. Ведь мать, полагаю, еще с детства не раз пересказывала и демонстрировала ей уличные сцены Парижа и студенческую жизнь — то, что так «доподлинно» описано в соответствующей части воспоминаний. Иначе рассказ и не вышел бы таким непосредственным.
И, наверное, люди XIX века, читавшие «Рассказы бабушки», передающие быт старинной екатерининской знати словами их современницы, чувствовали что-то подобное тому, что переживаю я, читая повествование Наталии Борисовны о Тифлисе XIX века и Париже на рубеже веков. Кто может знать — может быть, и своей театральной профессией повествовательница отчасти обязана способности своей матери перевоплощаться в героев своего собственного прошлого?
Наталия Борисовна Этингоф до войны училась театральной режиссуре в Москве в ГИТИСе; затем стажировалась в Малом театре — эпоха ее жизни, о которой ею написан отдельный мемуарный этюд, полный иронии. Несколько лет проработала в провинциальных театрах, а затем, после войны, училась в аспирантуре у Сахновского, ученицей которого по преимуществу и считает себя. Затем она жила в Риге и работала в знаменитом рижском ТЮЗе до тех пор, пока в космополитскую кампанию не была уволена. В этот тяжелый для нее момент впервые начала писать. С конца 60-х годов и почти до самого своего отъезда из Латвии она занималась студийным творчеством и была известна как интересный студийный режиссер.
Еще одна проблема мемуарного жанра должна быть упомянута в связи с этими воспоминаниями. Наивному читателю может показаться счастливым совпадением тот факт, что близкими родственниками мемуариста были люди по-своему замечательные или вообще необыкновенные, так же, как и то, что тому или иному повествователю или герою удалось «попасть» на наиболее значительные исторические спектакли. На самом же деле эту ситуацию надо рассматривать диаметрально противоположным образом. Мемуары, сама потребность в них, как правило, появляются именно там, где наличествовало значительное жизненное содержание.
И в данном случае речь в мемуарах идет о замечательных людях, предках, достойных подобной «саги». Вместе с повествовательницей (появившейся на свет в 1913 г.) эта семья насчитывала уже три поколения еврейских интеллигентов, начиная с ее дедушки Арона Абрамовича Мухаринского, известного всему Тифлису врача, ученого секретаря Первого Кавказского научного Медицинского общества. Этого положения он достиг незаурядностью, помноженной на неустанный труд, — как только, собственно, и мог достичь его в то время еврей. Еврейских семей с такими давними традициями европейского образования и свободных профессий сейчас в России (и среди выходцев из нее) не так уж и много.
Если можно сказать, что у той или иной семьи, как у художественного сочинения, есть свой «лейтмотив», то в данном случае это было — стремление к самому лучшему и полному образованию и к полной самоотдаче в работе и творчестве. Эта, можно так сказать, древняя черта в ее исчезающей трактовке, восходящей к деду Мухаринскому, и сейчас свойственна всем известным мне представителям этого клана (а среди них были и есть и ученые, и художники, и даже искусствовед-византинист). Другое дело, что не всем членам этой семьи жизнь позволила проявить себя полностью и на том поприще, на котором им бы хотелось. Трагичной была судьба двух дочерей Мухаринского — Марии и Евгении. Да и Амалия, мать повествовательницы, юной девушкой с такими предосторожностями и надеждами в свое время посланная семьей из Тифлиса (!) учиться в Париж, не смогла потом в советской России устроиться в соответствии со своим юридическим образованием, несмотря на сорбоннский диплом с отличием (а может быть, и как раз в силу наличия такового). Ей пришлось преподавать французский, работать в школе, и лишь в конце концов она устроилась на работу в московскую Историческую библиотеку, где ее знания французского как раз хватило, чтобы разбирать и описывать хранившиеся там рукописи декабристов. В Шоэве (ишуве по дороге из Иерусалима в Тель-Авив), в  доме, из которого вышли эти мемуары, на стене висит замечательный фотографический портрет Амалии — читающей лужа старушки лет уже восьмидесяти. «Бабушка всегда была с книжкой и с огромными, распадающимися от ветхости словарями», — такой она запомнилась своим внукам итому, кто сделал фотографию (в семье считается, что это еще один нереализованный художественный талант), и той, чьи по-своему поразительные картины заполняют этот дом, соседствуя со старинными семейными фото. И кто знает, думаю я, посещая друзей в Шоэве (месте важном для меня, ибо теперь только там у меня серьезно ведется настоящий профессиональный разговор о живописи), — мы ли от скуки вспоминаем предков, или они незаметно «лепят» нас, заставляя чего-то добиваться, куда-то или от чего-то бежать, делать ошибки или не делать ошибок?
Как бы ни смотрел читатель на этот занимательный мистический вопрос, само ощущение связи времен, которое дает «Сказание о предках», ощущение того, что мы врываемся прямо в исторический быт (в некоторых частях никем до этого не раскрытый и не описанный), несомненно станет для него своего рода литературным переживанием.

«Зеркало» (Тель-Авив)

 

Comments

No comments yet. Why don’t you start the discussion?

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *