НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ СТИХИ СТАНИСЛАВА КРАСОВИЦКОГО И ЕГО ПИСЬМА МИХАИЛУ ГРОБМАНУ (ИЗ АРХИВА МИХАИЛА ГРОБМАНА)
До сих пор нет книги стихов Станислава Красовицкого второй половины 50-х – начала 60-х годов. Тому есть ряд причин, и в том числе – он сам, не одобрявший их появление в печати. Но препятствие это неоднозначно. Спустя 20 лет после своего написания, многие стихи Красовицкого издавались во всех значимых для современного тогда искусства русских эмигрантских журналах и антологиях[1], не вызывая у него той реакции, которая впервые так резко проявилась в самом начале 90-х после публикации 7 его стихотворений в апрельском номере журнала «Октябрь» за 1991 год, чуть было не приведшей к судебному разбирательству.
И как странно сегодня читать предисловие В. Кривулина к этой публикации в «Октябре»… Псевдозависимость от Фрейда, которую он приписывал Красовицкому, как и «нащупыванье социально-эротических узлов» в его стихах – безусловно, воспринималось скверной карикатурой автором этих стихов, за год до этого принявшего священство. И тем более – для первой многотиражной их публикации в России. Точно так же он не остался равнодушным к путанице со своими стихами, ходившими в самиздате и чуть было не приписанными Мандельштаму[2]. Так что прежде всего «запреты на публикации» касаются совершенно конкретных (и возможных подобных им) случаев его издателей и публикаторов.
С другой стороны, по свидетельству Б. Колымагина, посещавшего Красовицкого в 2000-х: «Красовицкий, хотя и пустил слух, что сжег рукописи, держал тетрадки со стихами у себя на чердаке – они сгорели в пожаре дома»[3]. Да он и сам на чтении в московской библиотеке в ноябре 2017 года говорил нам, что к своим ранним текстам относится неодинаково и делит их на разные типы. Да, в письме Михаилу Гробману 07.02.1967 года он мог обобщить, назвав свои ранние стихи «недостойными и вредными», но это – все же не запрет на публикации, а, скорей ценная для нас сегодня часть жизни автора, его эволюция. Не говоря уже о том, что сами эти стихи давно живут с нами, несмотря ни на что.
Хотелось бы надеяться, что издание ранних стихов Красовицкого в составе его наследия будет решаться коллегиально и с учётом отношения самого автора. Но для этого надо хотя бы сами стихи собрать в какой-то единый свод: многие ведь – самиздат, до сих пор разрозненный и не такой уж большой (за 5–6 лет), да и сколько прошло лет уже!
Предлагаемая подборка – не публиковавшиеся до сих пор в печати и на интернет-сайтах стихи Красовицкого из архива Михаила Гробмана. Я составил ее из авторской машинописи (свидетельство М. Гробмана), датированной 1958 годом (везде со знаком вопроса и с указанием месяца) – это, очевидно, единый корпус стихов, напечатанный вместе, — возможно, за один раз. В ней 5 переводов и 10 стихов. Одно из этих стихотворений, «– О, друг мой умер. Как уныло», было в 1977 году опубликовано в «Аполлоне 77» в качестве фрагмента более крупного произведения Красовицкого «Выставка». В архиве Гробмана «Выставка» короче примерно в три раза и кончается словами «Всё убирают. Всё несут». Это может быть важным для составления истории её редактирования.
Три стихотворения: «Где ножницы, чем подстригал», «Промокшие дрова» и «Ещё одна абстрактная картина» публикуются со значительными отличиями от их бывшей публикации в сборнике «Часть речи» (Нью-Йорк, 1983, №№3–4, с. 91), куда они «поступили по каналам самиздата», как сказано в сборнике. Варианты из архива М. Гробмана кажутся нам более точными.
За редким исключением, тексты публикуются с сохранением орфографии и пунктуации машинописного оригинала.
Гробман и Красовицкий близко дружили, высоко ценили стихи друг друга, что видно и из писем Красовицкого Гробману (их три: 1963 г., 1967 г. и 1994 г.), и из известных высказываний Гробмана, называвшего Красовицкого не иначе, как гением, и способствовавшего публикациям его стихов вплоть до 80-х, когда сам их автор жил уже совсем по-новому. К сожалению, ответных писем Гробмана в архиве не сохранилось.
В тот вечер я лежал на Лиллингтон Комон. Навстречу
Плыла земля в вечернем свете солнца.
И порешив, что вещи это шифры
Раз навсегда загаданные солнцем –
Я вновь обрел себя под сенью Сфинкса.
Бесцельность жука и лютика настолько
Постыла мне – я б закричал и сдался
Старинному всезнайству Тома, Гарри –
Когда бы мог потом я отличить
Манеру мертвого от сна живого Сфинкса.
И я зажег костер. Ограда темноты,
Что не украшена ни соловьем, ни светом –
Вдруг разорвалась как бобовый стебель,
К которому тянулся как-то Джек.
И был звездою света мотылек,
приколотый на бок Левиафана.
И равно страшно
Мне было жить на крохотном плато,
Со всех сторон срывавшемся в пространство.
И все же что-то
Принадлежало мне. Так наблюдая
Внутри костра крушенье головешек,
Внутри костра перерожденье света
И ночь, осевшую вокруг – Я понял,
Что я не тот кто думаю, а просто
Хранитель тайны из старинной притчи.
Февраль? 1958 г.?
Москва.
Примечание автора: английский поэт Дэй Льюис род. в Ирландии в 1904 г. Живет в Англии, до 1935 г. работал учителем, одновременно занимаясь литературной работой. С 1935 г. занимается только литературой.
* * *
Из поэмы «Перехода» Дэя Льюиса
18.
Направо дерево. К нему ручей ползучий.
Осенняя змея – уже не греет свет.
Вытягивает вновь ветвей гнездо гадючье
Из летней чащи поломанный скелет.
А там Троянский луг и там Скамандер.
И я, подделка Ахиллеса, жду,
Когда ручейный Бог меня расклеит надвое,
Змеиная тоска найдет мою пяту.
Налево город. И у всех на лицах
Пустые хлопоты. Поспешно ловит старость
Какую истину, как водяную птицу
В гнезде нарциссов? Молодость шатаясь
Глядит в лицо Елены в ресторане,
Смеясь над нею. Стоя на ходулях.
А юный Ахиллес – он знает слишком рано –
Зачем обожествлять и ревновать впустую.
Меж городов и древом прочья гниль,
Провозгласив себя прекрасной серединой –
Торжественен их пир. Но все мы сохраним
Троянскую мольбу, чтоб время отомстило.
В сачке для бабочек влюбленные лежат.
Как в старые века из моды вышла мебель.
Последние следы разоружил пожар.
В нем Троя возгорит, приобретая небо.
Вставайте, греки, вновь ликуй прекрасный мир.
И может Ахиллес еще найдет работу.
Немногие в живых. Но пряной крови пир
Уже зовет его на старую охоту.
Тогда Скамандер вновь погонится по следу.
Но ржавый круг огня сомкнется покарав.
И ты спасен герой. Но не твоя победа
На Божией земле, где ты король и раб.
Февраль. 1958 г.?
Москва.
* * *
Из Одена
Милая, не нужно больше кричать.
И надоело тебя обнимать.
Всё это было немало лет.
Теперь сделай мне чай и пододвинь плед.
И вот она Ты, а это Я –
А что будем делать, любовь моя?
Ты говоришь я был другим.
Быть может был, а стал таким.
И гладкою дорогой рельс
От смерти не уйдешь в Уэльс.
Ведь это Ты, а это Я –
А что будем делать, любовь моя?
Мой корпус некогда немалый
Служил подставкой генерала.
Но связи нет, чтоб я не знал –
Чего же хочет генерал.
Остались только Ты да Я –
А что будем делать, любовь моя?
Лишь возникнет в нас желанье,
Рыбьей памяти шептанье –
Пока мы корчимся напрасно –
Говорит: Вы делали это часто.
И плачем оба, Ты и Я –
А что ещё делать, любовь моя?
Раньше сюда летала птица.
Но ей теперь негде остановиться.
Ведь я доказал: где Я и Ты
Ни земли, ни любви, ни воды.
Вокруг нас только Ты да Я –
А что с нами делать, любовь моя?
Ноябрь 1958 г.?
Москва.
* * *
О кузнечике и сверчке. Из Китса.
Поэзия земли – когда умрёт…
Увядших птиц от солнца прячет сад.
Нетленный голос твой уйдёт за поворот,
Где за оградою дожата полоса.
Или кузнечика медовая краса –
Жемчужина в сокровищнице лета.
Устанет ли порой от маскарада света –
Его укроет тот же милый сад.
Поэзия земли нетленна. Никогда.
Так в зимний вечер зажигают свечи.
Напев сверчка хранит еще тепло.
И голос твой как дремлющий кузнечик
Пропал в саду. Как снегом замело.
Март.1958 г.?
Москва.
* * *
Из Элиота
Идём вместе – Ты и Я,
Где вечер, вытянув края,
Лёг усыплённым пациентом.
Где переулок так знаком,
Что слышно, как бормочет дом
Сквозь сон дешёвого отеля.
/Отель, где устрицы мы ели/
Бредущих улиц вялый аргумент
Коварный бережёт ответ,
А впереди вопрос неразрешённый.
Не спрашивай, что там стоит –
Идём и нанесём визит.
А за спиною то и дело
Повторяют: Микельанджело…
Там жёлт туман, что спину трёт о белое окно.
Там жёлтой мордой трётся дым о белое окно.
И вечеру облизывает губы.
А лужам, что ещё не высохли у ног,
Несёт он сажу с труб и сажу сыпят трубы.
С террасы соскользнув, он делает прыжок.
Ведёт в последний раз вкруг дома завиток
И видя, что Октябрь, что ночь, что спать пора,
Уходит в эту ночь и спит там до утра.
А за спиною то и дело
Повторяют: Микельанджело.
Ноябрь. 1958 г.?
Москва.
Автограф стихотворения С. Красовицкого «Этот цветок», записанного им на форзаце книги советских поэтов «Сборник стихов»
ПИСЬМА СТАНИСЛАВА КРАСОВИЦКОГО МИХАИЛУ ГРОБМАНУ
2 июля 1963 года
Дорогой Миша!
Рад был получить твое письмо.
Я накануне выхода в путешествие вместе с Хромовым и Куклесом. Привет твой Хромову передал. Тебе от него тоже большой. Свешников тоже пойдет в путешествия, но отдельно. У нас неожиданно холода – как бы не захватили в дороге. Теперь в Москве буду в середине августа. Ире звонил. У нее в это время сидела Снегирева. Но зайти мне не удастся, т.к. уезжаю уже завтра.
Места пустынь, в которой ты обретаешься, мне знакома и напоминает детство. Стихи твои интересные. Второе, пожалуй, больше мне понравилось. Мне же послать решительно нечего. Но, дай бог, вернусь – тогда авось. А сейчас все такое – что как-то само не отдается – видно на то есть причины. Читал стихи Агнивцева. Есть милые и со вкусом. О Петербурге –
А трон российской Клеопатры В своем саду. И супротив Александрийского театра Непоколебленный массив.
Передай привет барханам. Авось и я когда-нибудь увижу их вновь.
А пока желаю тебе удачи и бодрости духовной.
Твой Стась.
Фрагмент письма С. Красовицкого М. Гробману
7 февраля 1967 года
Дорогой Миша, спасибо, что не забыл меня. Давно мы не виделись.
О тебе знаю только по слухам. В частности, Тюрин мне рассказывал, что ты заходил в их редакцию и купил там номер «Нивы» со статьей за моей подписью. Тюрин поступил нехорошо, не сказав тебе, что статья эта не моя. Ее написал Свешников, но по каким-то причинам не мог выставить своей фамилии, я же, не разобрав, в чем дело, согласился, когда он меня просил «получить за него деньги в кассе» – о чем я очень жалею, – Свешников мог бы попросить своего соседа расписаться в бухгалтерии. Но и мне это наука – быть внимательнее.
Я же сам ничего не пишу, кроме некоторых записок. Стихи свои, кроме некоторых (последние ты не знаешь) – я считаю недостойными и вредными. Вредность же их произошла от особенного состояния мира, когда невозможно уже совместить внутреннее чувство Истины (а сл. гармонии) со служением этому миру (хотя бы в форме мирского якобы-искусства).
Такое служение не есть служение гармонии, но активное разложение гармонии, что и имеет в различных формах видимость «развития искусства» в наше время.
Если сделать поправку на то, что наши времена очерчены еще более резко, чем прошлый век, то в отношении меня будут верны слова В.А. Жуковского: «Моя жизнь пролетела на крыльях легкой беззаботности, рука об руку с призраком поэзии, которая нас часто гибельным образом обманывает насчет нас самих, и часто мы ея светлую радугу, приведение ничтожное и быстро исчезающее, принимаем за твердый мост, ведущий с земли на небо. Под старость я не рассорился с поэзиею, но не в ней правда; она только земная, блестящая риза правды! Семейная жизнь, понимаемая в ея полном смысле, есть та школа, в которой настоящим образом научишься жизни: но не радостями беззаботными, не поэтическими мечтами, а более тревогами, страхами, ссорами с самим собою, ведущими от раздражения души к терпению, от терпения к вере, от веры к сердечному миру, и все это наконец сливается в одно, в любовь безмятежную, а ея имя Бог-Спаситель».
Другая цитата из него же:
«В поэтической жизни, сколь бы она не имела блестящего, именно поэтому много лжи (которая все ложь, хотя по большей части непроизвольная) и эта ложь теряет весь свой мишурный блеск, когда поднесешь к ней (рано или поздно) лампаду христианства»
До свидания.
Желаю тебе самого наилучшего в новом году.
Твой Стась.
2 декабря 1994 года
To the workers of the Museum of Art of Tel Aviv.
Thank you very match for «Isaak Levitan». I think that it was the idea of Misha Grobman to send the book to me. So, may I ask you to give him the booklet and the fallowing letter?
Миша!
Благодарю за книгу. Статья твоя хорошая. Все же я думаю, что Левитан художник русский, хотя и еврейской национальности. Был такой крайний реакционер, редактор «Московских ведомостей» и основатель монархической партии – Владимир Грингмут (еврей). Был такой Лев Тихомиров – тоже крайний правый (редактор «М. вед.» после Грингмута). О нем Катков писал: «Вот Грингмут – не русский человек, а думает по-русски; а Тихомиров русский – а не по-русски думает».
Самый глубокий теоретик монархизма и почитатель России в русской Пр. Зар. Церкви (где я священник) был архимандрит Константин Зайцев – чистокровный еврей. Он говорил о себе: «Я израильтянин, в котором нет лукавства». В Америке я встретил молодого монаха-еврея. Он написал лучшее Житие Императора Николая II.
Вообще, я не люблю национализма. Всякий национализм – будь то русский и антисемитский или другой – оборотная сторона иудаизма.
Настоящее искусство – ненационально. Национальные признаки – это как характер в человеке, к глубине души имеет малое отношение. В христианстве же, как ты знаешь: «Нет ни иудея, ни еллина…» и «не тот иудей, кто таков по наружности».
Привет супруге.
Стась (о. Стефан).
P.S. Между прочим, не можешь ли спросить у работников музея, почему в качестве символа они избрали один из известных вариантов свастики?
[6] Существенно отличается от другой своей версии, датированной 1956 годом в книге:
Андрей Сергеев «Omnibus», М., 1997, с. 303. Возможно, более поздний вариант.
