О возникновении термина «магический символизм»
Я живу в варварской, дикой, языческой, антихристианской и антииудаистской стране Эрэфии (мой термин, пошедший гулять по миру). Старая традиционная Россия окончательно погибла. Мы – последнее поколение русских, вобравшее опыт дореволюционных стариков, наших обманутых отцов, духовный и житейский опыт трех поколений. Нам было у кого принимать наследие и традиции, а после – обрыв и пустота, цепь прервалась. Магический символизм возник как литературное явление, а уже потом как художественное. Возник он из постсимволизма. Мы все сами не носители традиции – мы ее замыкание, и катастрофа по своему мировосприятию.
Термин «магический символизм» возник во время моих бесед с Михаилом Гробманом в Текстильщиках. До этого и Гробман, и я говорили о позднем символизме и о постсимволизме (мой новый термин), и о магическом искусстве, которым мы оба занимались, в чем-то влияя друг на друга. Мы оба превращали изображение любого предмета в символ, в магический тотем.
Мои первые постсимволистские контакты были с троюродным братом Блока Александром Викторовичем Коваленским. В имении Дедово под Звенигородом бывал Блок, в Дедово долго жил Эллис (Кобылинский) и Бугаев – Андрей Белый. И Эллис, и Белый за деньги были университетскими репетиторами Коваленского. Белый от свечи сжег флигель библиотеки в Дедово. Коваленский был наставником Даниила Андреева, но считал его дилетантом в мистике. С Коваленским я говорил больше о мистическом символизме. Коваленский и до революции, и после входил в международные мистические общества, упоминал о тамплиерах и розенкрейцерах (Блоковская драма «Роза и крест»). Он поощрял мои литературные занятия, много говорил о мистическом, «особом», пути России и о том, что нам (тогдашним молодым) будет трудно жить в красном болоте – «красной яме» (термин Григория Распутина). Поэзия Коваленского погибла при аресте Андреева. Коваленский был женат на Добровой, двоюродной сестре Даниила Андреева, и жил с ним в одном, ныне снесенном, ампирном особняке в Левшинском переулке.
Коваленский до войны делал ходки через границу, в Польшу, конечно, нелегальные, и хорошо знал польский и немецкий языки. Он, как и Андреев, ждал от немцев освобождения от большевизма. И Андреев, и Коваленский плохо относились к Гитлеру как порождению большевизма.
В С.Х.Ш. (Средняя художественная школа при Академии художеств СССР) я был знаком с Сергеем Чеховым (внучатым племянником А. П. Чехова от его брата М. П. Чехова). К Чеховым заходил М. В. Бабенчиков – собеседник Блока (упоминается в дневниках). Я бывал у Бабенчикова, но он был гомосексуалист и я его опасался. К Бабенчикову до войны постоянно ездил Михаил Кузмин со своим сожителем поэтом Юркуном (оба гомосексуалисты), и мой отец часто видел Кузмина, лысого и раскрашенного, покупавшего коньяк и закуски в магазине у нас на Никольской (ул. 25 октября), где жила наша семья. Бабенчиков познакомил меня с Городецким, своим соседом по дому на Красной площади (бывший монетный двор XVII века, знаменитая «яма», т. е. тюрьма для должников и банкротов, рядом с бывшей Городской Думой (музей Ленина). Сергей Митрофанович был не гомосексуалист, в его доме бывали женщины; кто из них жены, кто любовницы или литдамы – я не выяснял. Городецкий отнесся ко мне хорошо, хвалил мои рисунки (я был тогда занят «проблемой черного» и увлекался. Мазерелем, поэтом Верхарном, гравером Валатоном, Беруслеем, Нивинским, читал прозу Уайльда, Уолтера Патера, Анри де Ренье и т. д.).
Городецкий давно на все махнул рукой, ходил на все юбилеи писателей, писал им оды на годовщины, ел и пил на халяву. Блока он поносил за сотрудничество с Горьким. Меня он не боялся (из белой семьи), и Чеховых тоже. У него была папка французских черных репродукций с голыми женщинами и сотни две немецких и французских эротических открыток. Мы с ним их постоянно рассматривали – порнографии прямой там не было. Городецкий говорил и о магическом искусстве, и о конце русских историй (до Фукуямы). Есенина и имажинистов, конструктивистов, Маяковского и Бриков он поносил почти матом. Он мне дал папку с офортами Масютина – первого русского сюрреалиста (Городецкий его знал) и стопку ранних сборников имажинистов с литографиями всех дореволюционных авангардистов.Городецкий на меня повлиял несомненно.
Женой Бабенчикова была раскрашенная старуха, вдова журналиста Михаила Кольцова, который разбил себе насмерть голову на Лубянке, не вынеся пыток.
Вот такие были времена и нравы в Москве. Потом я познакомился с врачом Леонидом Прихожаном, испанского типа чистым красивым евреем, похожим на актера. Прихожан познакомил меня и с Гробманом, и со Строевой, и с поэтом Юрием Стефановым. У Стефанова вместе со мной поэт Евгений Головин. Отец Головина, тоже поэт, бежал из Ленинграда на Дальний Восток, где сошелся с актрисой местного драмтеатра, полуеврейкой, родившей ему двух сыновей. Актриса во время войны сдала мальчиков в детдом, где один умер от голода, а Женя выжил, и его растила еврейка Клара (даже не родственница). Головины – родня гвардейского генерала Головина, известного в белом Париже. Головин поклонялся Верлену, Рембо, переводил их на русский язык. Он также убежденный антисемит и всегда заявлял: «Гитлер был гуманнейший человек и хотел освободить Европу от евреев». Я с ним разошелся на идеологической и политической почве – я не поклонник национал-социализма, я сторонник славяно-арийства (мой термин), но без практики Гитлера, Гиммлера и т. д.
Юрий Стефанов увлекался Гумилевым. Мы все тогда очень любили Блока, у Стефанова на столе всегда лежали его первые издания, берлинские издания дневников и записок. Недавно я обнаружил их у себя с дарственными надписями мне, и эсеровский журнал «Наш путь».
Потом Стефанов помешался, изрезал мои и Гробмана картины ножом (две хорошие мои), которые выпрашивал у нас, стоя на коленях.
Потом был Вася Полевой, хороший художник, он опекал художника Кука (псевдоним, настоящая фамилия Мануйлов, из дворян). Он инвалид первой группы – психбольной. Писал большие картины на темы Большой и Малой Эдды. По-моему, Кук был настоящим магическим символистом.
Обычно авторы магического символизма скоро погибали и сходили с ума. Володя Яковлев тоже был магическим символистом.
После того, как Юрий Стефанов изрезал картины и помешался (был отвезен в больницу, а жена отсудила квартиру), стали собираться у профессиональной переводчицы с польского Ирины Николаевны Колташевой, дочери белого полковника Колташева, провокатора Артузова и Менжинского. Полковник ездил в СССР и прижил здесь дочь. У Колташевой собирались Мамлеев, Головин и мистик Степанов (последователь Гурджиева и Успенского). Степанов – сын офицера Вермахта и орловской мещанки, родился при оккупации Орла. Сейчас вышло две книги стихов Степанова, которые издала его русская сестра. Когда там стал бывать Карабахский турок Гейдар Джемаль, я туда перестал ходить. Я считаю Джемаля идеологическим провокатором (не из КГБ или ГРУ), а проводником панисламизма. Я сам панславист и славяно-ариец и с Джемалем разговаривать не могу.
Прихожан познакомил меня с Леной Строевой. Она вместе с мужем, художником-абстракционистом Юрой Титовым, уехали из СССР в Париж. Лена повесилась в Париже, а Юра умер в сумасшедшем доме под Парижем. У Строевой на Васильевской улице около площади Маяковского бывали Андрей Амальрик (сброшен КГБ в пропасть в испанских Пиренеях), художник Харитонов (его от пьянства парализовало и он умер), драматург Николай Робертович Эрдман, его соавтор Вольпин, сестра Вольпина – Есенина-Вольпина, ее сын от поэта Александр Сергеевич Есенин-Вольпин (пока жив в Америке); борец с КГБ Володя Буковский (живет в Англии), писатель Мамлеев, читавший свои рассказы.
Мамлеев – магический символист, он не знает, что пишет, не редактирует, не исправляет. Так писали хлысты и некоторые юродивые, глаголившие «на иных языках».
Собирались у Мамлеева в Южинском переулке. Там бывали Лев Петрович Барашков (мистик, славянофил), некто Марк (его вскоре убили), Юра Титов. Я туда привел Ковенацкого, с которым учился в одном классе ЦХШ, пока его не отчислили как антисоциальный элемент. Бывали мистик Володя Степанов, Женя Головин, присутствовала иногда Лорик – будущая жена Пятницкого. Лорик сообщала, что ее таскают в КГБ из-за этих сходок. Говорили также на мистические и магические темы. Бывала тут и Ира Врубель-Голубкина. Меня эта публика прочила на роль нового Гитлера из-за моей родни: родной дядя, генерал-лейтенант Абрамов, командир РОВС, убит чекистами в Ликвуде под Нью-Йорком 93-х лет в 1963 г., кузен деда, генерал от инфантерии В. В. Смирнов, которому красные шашкой отрубили голову в Кисловодске вместе с другими генералами; кубанский войсковой атаман генерал-лейтенант Филимонов умер в Париже своей смертью; там же скончались генерал от кавалерии Н. Н. Баратов, которому красные оторвали бомбой ногу, и генерал от кавалерии И. Г. Эрдели.
С Мамлеевым я часто встречался на Старообрядческом Преображенском кладбище и на любимом им Богородском, около завода «Красный богатырь». Встречи наши носили мистический характер. Сейчас и Мамлеев, и Головин, и Степанов дружат с «Эдичкой» Лимоновым, а Мамлеев и Головин печатают статьи в газетах «Завтра» и «День» Проханова. Мамлеев участвует в передачах другого провокатора Виктора Ерофеева, где всякая сволочь бормочет о «русской душе». Они долго участвовали в журнале «Элементы» Александра Гельевича Дугина – это их воспитанник и кандидат в фюреры. Дугин – сын генерала КГБ и полуеврейки, но он чудовищый антисемит.
И Дугин, и Мамлеев, и Степанов, и Головин, – мистики. Бедного Ковенацкого эти псевдомистики довели до дурдома, где он и умер. Его квартиру сменяла его жена Ляля и теперь там растит его сына. Ковенацкий погиб, женившись на полугрузинке без московской прописки (квартирный вопрос, по Булгакову). Ему дедушка и бабушка завещали однокомнатную квартиру в районе Сокола, жена заставила его сменять их семейную квартиру, где жила ее сестра, а оттуда Ковенацкого постепенно выжили. Попав в обработку «мистиков», Ковенацкий помешался – день и ночь читал Успенского и Гурджиева и решил, что он уже на том свете. Потом его подобрали супруги Кирдемунты (литовские евреи) и заставляли на них работать (графику). Отбирали все деньги, свели с пожилой разведенкой, и он совсем спятил. Он тоже мистицизировал и превращал в символы советскую жизнь. Мамлеев их всех называл «московские шизоиды».
Из всех перечисленных личностей один Юра Титов – плод американского влияния (он любил Тоби, Поллака, ему Есенин-Вольпин переводил Алена Гинзбурга и других битников и хиппи). Юра якшался с американцами и вместе с женой ходил на все их выставки. Я этими выставками не интересовался, считал Америку, по определению Уайльда, варварской антиевропейской страной, населенной духовно примитивными людьми. Я и сейчас так считаю – все стоящие американцы оттуда бегут в Европу и в Тибет.
Немного о Яковлеве и его окружении. С ним я познакомился у Александра Гинзбурга – «Алика». Гинзбург заказывал переводы Ионеско и Бэкета своим друзьям. Рассылал переводы пьес по почте (и мне тоже). Печатали на папиросной бумаге и посылали в конвертах.
Гинзбург хорошо готовил фаршированную по-еврейски щуку – я с ним несколько раз обедал. Говорили о пьесах Блока, Зиновьевой-Аннибал, о драмах Ибсена, Метерлинка, Леонида Андреева, Горького, Найденова. Гинзбург хотел быть театральным режиссером, а я – делать ему декорации. Он занялся политикой, покупал из «Березки» через иностранцев финскую салями, крабов для сидевших в лагерях и кормил колбасой Яковлева. Тот всегда ходил голодный и ел с жадностью. У Гинзбурга было много акварелей и гуашей Яковлева. Гинзбург тогда начал издавать журнал «Синтаксис», продолженный потом Синявским и Розановой.
Гинзбург говорил при мне: «Яковлев как художник ценен прежде всего тем, что полностью безумный. Только безумный может рискнуть быть свободным художником, при режиме большевиков». Он вообще умно и хорошо говорил и имел литературный дар критика. Когда Гинзбург уезжал, то подарил мне старинную машинку «Континенталь» в прекрасном состоянии, она у меня до сих пор стоит в шкафу.
Это уже потом у Гробмана я встретился с Яковлевым вторично и он при мне в сумасшедшем доме, где мы его посещали, на вопрос Гробмана, что ему принести, ответил: «Павлина, попугая, голубя, ворону, курицу, индюшку». Ответ мне очень понравился, он в духе «Лысой певицы».
Страдая постоянным раздвоением, растроением личности, параличом воли, живя в себе самом в разных ипостасях, я, наблюдая психические заболевания родных, стал очень рано обращаться к психиатрам и прочел все монографии и учебники по русской и дореволюционной переводной психиатрии. Особенно меня заинтересовал московский психиатр Ганнушкин и его школа. Я читал Свердловский «Клинический архив» – издание учеников Ганнушкина, когда его прикрыли в Москве. Ганнушкин описывал новые, невиданные дотоле болезни советско-подданных. Очень интересно! Я сблизился с крупным советским психиатром Олегом Васильевичем Кербиковым и Павлом Ниловичем Ягодкой (оба последователи Ганнушкина). Я с юности много читал Ницше и его вульгаризаторов типа Вайнингера, и меня всегда интересовала проблема творчества как болезни (не только психической). Чехов не был бы таким великим писателем, если бы не был болен туберкулезом и не ходил бы всю жизнь по дешевым борделям. Толстой в молодости тоже ходил по борделям, пил вино и страдал печенью, гепатитом и желчным пузырем. Вся семья Андреевых – душевнобольные люди (не психически, а душевнобольные). Лермонтов страдал раздвоением личности. Ну а дальше – Пруст, Кафка и т. д. Эти все болезни возникли путем родственных браков аристократов (все родня) и евреев (гетто, местечки). Модернизм не только реакция на технический прогресс, но и реакция острочувствующих вырожденцев – дворян и евреев.
С Кербиковым мы в Соловьевской клинике на Донской улице устроили первую выставку работ Яковлева, моих, Ковенацкого, Титова, Ситникова, еще некоторых с диагнозом больных. Рядом с подписью автора – диагноз. У меня была целая группа своих вырожденцев, которых я наблюдал и которых описывал Мамлеев в своих рассказах (я их познакомил) – «Тихинький», «Живодер», «Юранчик» и т. д. Все они рисовали.
Это была первая большая выставка Яковлева. Работ штук 15 давал Гинзбург – они у него были уже окантованы под стеклом.
Знакомых Гробмана, кроме Яковлева, брата и сестры Кропивницких и их отца, я не знал. Исключение – Сева Некрасов, человек с черным чувством юмора, у которого я бывал на Петровке. Ни с кем из них о «магическом символизме» я никогда не говорил. Кроме семьи Кропивницких – малороссийских дворян – остальные знакомые Гробмана не дворяне, а постсимволизм возник все-таки как последворянское понятие. Гробман – энциклопедист, по-чешски «самоук», просветитель, систематизатор, носитель древней еврейской, идишистской (ныне погибшей) культуры. Он шел к магическому символизму сам, через иконы, лубок, поэзию – тот же путь, но с другой стороны.
Магический символизм – будущее русского и еврейского искусства, когда страна освободится от ига необольшевистской номенклатуры и влияния компрадорской псевдобуржуазии, получившей деньги через власть, как это произошло в Африке при деколонизации.
Москва, 2008 г.
