Леонид Гиршович

 

СМЕРТЬ МУЗЫ

ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА

 

В заторе каждый нервно думает о своем.

– Позвони, тебе говорят. Узнай, когда следующий рейс. Может, можно доплатить.

«Ведь думал же сходить в уборную на заправке».

– Ну что, позвонить Ивановым? Пусть без нас начинают ужинать.

– Что ты так волнуешься, без Катеньки не начнут.

– Все, уже нет смысла ехать.

– Ну, что он разорался? Дай ему соску, слышь?

И т. д.

Вчера одна гостья за столом высказалась: «Раньше были мужчины и женщины, а сегодня одни гендеры». Разговор зашел о «домогательствах».

Когда в Израиле только еще разгорался скандал вокруг президента Кацава, сиднем потом отсидевшего шесть лет в Рамле, мне говорилось: «Кацав – малоприятная личность, но эти бабы прекрасно знали, чего от них хотят, и были довольны, а теперь, видите ли, вспомнили». Это говорится по-русски, женским голосом. Мужчины ограничивались уверенным: «Не доказать». Будто успокаивали себя (кто без греха).

Велик русский мир – или лучше сказать, чтоб не чесать пятки какому-нибудь прохвосту, – мир русского языка. Обладатели двойного гражданства совмещали Воинский устав Петра Первого с Пятикнижием Моисеевым. На основании первого «надобно женщине криком призывать на помощь, дабы не позволить скверным особам обвинять честных людей в изнасиловании». На основании второго опять же главное, чтобы криком кричала, и если не в поле, а в городе, где и у стен есть уши, и эти уши никаких криков не слыхали, тогда прелюбодеями считать обоих.

До последнего дня все говорящие по-русски были едины в одном: с политкорректности бесятся. Даже если не согласны друг с другом ни в чем, на всей территории смыслов, от Крыма до Нарыма. Лед треснул в одночасье, когда гражданское общество в стране-правопреемнице русского языка повелось на дебют отечественных жертв харассмента. Еще недавно их западных сестер обзывали «митушками»: и я! и я! – как за партой тянущих руку, прыгающих в толчее себе подобных, только б ее заметили. Еще вчерась анекдотическая бабка благим матом вопила посреди города: «Изнасиловали! Изнасиловали!» – «Когда?» – «Тридцать лет назад!» – «Так чего ты кричишь?» – «Приятно вспомнить!» И ржач – как за кулисами мыльной оперы. Но тут думец – «красавьец-здоровьяк, навернОе, еврей» – оказывается под дулом сразу нескольких указательных пальчиков. А гласный Думы, на одну шестнадцатую миловидный монголоид, следуя пацанскому кодексу чести, вступается за брата своего: «Ужо вам будет… как засажу за клевету по самое… Еще как могу… Будете знать, как унижать свою профессию…». (Ввиду профессии получилось в жилу.) И думская бабка-чернавка тож: «Сами с пупками ходють, а потом жалятся… был бы еще горбатый, а то кровь с молоком, другие б…»

Гражданское общество осерчало. Даже не то, что вступается за пожаловавшихся на… как же это слово будет… Гражданское общество завсегда против тех, кто вроде Володи, полубелого с маслом. А тут из-за ерунды стоит на ушах, понимаешь, ходит на бровях, а некоторые особенно ретивые даже стоят на рогах. Блюстители пацанского кодекса поначалу даже растерялись, ходят на цырлах. Не было печали. А что как впрямь: русский долго запрягает, но быстро едет. Страна снегурочек да жар-птиц, да рязанских мадонн в серых вязаных платках, отсталая, дореволюционная, а как свершим прорыв в светлое гендерное завтра – снова, глядишь, впереди планеты всей.

Я пишу уже пять десятков лет о светлом будущем, которое, как смерть, неизбежно – но, как воскресение, неведомо и таинственно. И когда я об этом пишу, меня не любят те, кого люблю я. Прицениваешься, что дороже, Платон или истина, Христос или таблица умножения – и начинаешь пересчитывать содержимое своего кошелька. На истину наскребаешь, а на Христа не хватит, довольствуешься математикой. («Если б математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться с Христом, чем с истиной». Ф. Достоевский, «Бесы».) Не будем, однако, национализировать тему. О Слуцком-депутате было много разговоров, ну и я свои полразговорца, полкопейки, туда же. Com mortuis in lingua mortua – с мертвыми на мертвом языке. А с русскими на русском.

На стратегической магистрали №1 затор. Впереди полная неясность. Что с уговором: вы плодитесь и размножаетесь, а Я за это распложу и умножу вас. (Вы делаете ради Меня то-то и то-то, а Я за это сделаю то же самое с Вами – «умножу, как морской песок».) Сделка заключалась с Авраамом (с правом наследования), но он лишь выступает посредником между Богом и всем родом человеческим. Вопрос: «Плодитесь и размножайтесь», означавшее размножаться через оплодотворение, относится к обоим или только к мужчине, потому как мужчина данным ему преимуществом может войти в дом и без стука? Вопрос больше академический. Не полагаясь на человека и жену его – что те будут следовать заповеди №1, Всевышний зарядил обоих желанием, о котором сказано: нет преграды, что устояла бы перед ним. (Эйн давар ше омэд лифнэй арацон.) Теперь уж они точно займутся умножением себя до количества морских песчинок. Заметим, положение жены сохраняется подчиненным даже фигуративно, что законоучители объясняют так: каждый пусть смотрит на то, из чего сотворен. Человек (адам), сотворенный из земли (адама), обращен лицом к земле, а та, что создана из ребра человека, обращена лицом к нему. А у тех, кто «переворачивает стол», – пугает Вавилонский Талмуд, – рождаются полоумные дети.

Плохо быть женой! Каждый месяц нечиста, «в болезни» рожает. Всяк богоизбранный муж начинает день словами: благословен Ты, что не сотворил меня женщиной. Тогда как жена смиренно бормочет в своем женском закутке: благословен Ты, что сотворил меня по своему усмотрению. Нет чтоб чертыхаться: догадал же меня черт с умом и талантом родиться женщиной. И самая суровая народоволка от феминизма не проклянет свои женские стати, половой сознательностью не поступится: женщина это звучит гордо. Женщины-транссексуалы – предательницы, перебежчицы в стан противника, и будущие войны здесь легко предугадать. Это сегодня они всем колхозом, всем ЛГБТ-сообществом дружат против воинствующих натуралов.

Конец спорам о принадлежности женщины к роду человеческому был положен в бургундском городке Маконе. По словам св. Григория Турского, епископа-летописца, Маконский собор большинством в один голос постановил считать женщину человеком (почему-то всех забавляет этот один голос). Основание: Сын Божий говорит о себе «Сын Человеческий». Следовательно по Матери Он человек, поскольку Матерь Его – Дева (у католиков она даже во втором поколении дева), а девы суть те же женщины, раз, обращаясь к Матери Своей, Господь говорит «жено». С учетом всего сказанного постановляется отныне считать женщину человеком.

О равноправии ни слова, что естественно. Равные права предполагают равные обязанности, что противоестественно. Едина плоть – никаких разводов. Распилить это дело можно только на небесах: что соединено Богом да не расчленит человек, а лишь в Царстве Небесном такое возможно, где не будет ни мужчин, ни женщин. Поэтому любовь никак не может быть «сильнее смерти». А запечатленные «страшные суды», похожие больше на пожар в общей сауне, и Дантовы страшилки – все это от Лукавого.

Со времени Маконского собора прошло полторы тысячи лет. Не пишу точно сколько – желая идти в ногу со временем, разучился склонять числительные. В районе тыщи пятисот тридцати трех лет. А от сотворения женщины времени прошло и того больше. По еврейскому календарю это благословенное событие к моменту написания мною этих строк исчисляется пятью тысячами семьюстами семьюдесятью шестью годами, сто шестьюдесятью одним днем и четырнадцатью часами, двадцатью одной минутой. Хотя все врут календари.

И все это время женщины и мужчины не пользовались равными правами, как уже было отмечено, в силу различия обязанностей, что есть медицинский факт. Но медицина с тех пор шагнула далеко вперед, и это только начало. На Тору (Пятикнижие) я полагаюсь больше, чем на рукотворного Когелета (Экклесиаста) с его недалеким экзистенциализмом: «Нет ничего нового под солнцем, и что делалось, то и будет делаться». Тора, наоборот, предостерегает и одновременно искушает: «Будете, как боги».

Я дудю в любимую дудю… не так, я дужу в любимую дуду: антиутопия это сбывшаяся утопия. А посему готов выразить свое полное единомыслие с феминизмом: культура, которой мы вскормлены, – культура сугубо мужская. Это так же очевидно, как и то, что трусики стриптизерша набросила на лысину дядьке, а не запустила ими в тетку рядом. За столиками в кабаре на Рипербане сидят и глазеют пары или целыми компаниями, как эти японские туристы и туристки. И глаза у всех блестят, однако следует различать блеск и отблеск – соответственно мужской и женский. За 5776 лет по завиральному календарю творческий импульс в безгранично широком понимании слова, вплоть до сотворения иных миров и возможностей – то, что делает меня венцом творения, передавая мне Божественную эстафету, – представлял собою прерогативу мужчины, homo. (Одна из заявленных на Маконском соборе тем: «Правильно ли мы говорим?  Например, приложим ли термин «мужеложество» к женщинам? Допустимо ли говорить «женский гомосексуализм»? Для этого нужно было прежде установить, является ли женщина homo, то есть человеком.)

Природная разница в возможностях как результат «первородного греха» (могу и раскавычить) деформировала самоощущение женщины. Она поневоле вжилась в определенную ей роль, проникаясь, вся пропитываясь сознанием своей зависимости от «мужского творческого начала», из которого выводят богоподобие человека. За шесть без малого тысячелетий можно войти во вкус чего угодно и в проклятии усмотреть благословение. «Деторождение – женское творчество, и это высший из всех возможных творческих актов… счастье материнства…» – подлизывается муж к жене.

Не каждый же мужчина злодей, отношения с ним не обязательно ограничиваются слезным криком: «Вань! Только не в живот!». Семья, супружеская любовь, дом, благословленный детьми – не «сказки для бабья», как поет поет Герман в опере Чайковского, для которого женщина оставалась недостижимой мечтой, идеалом, не замызганным сладострастием. Отсюда Ewig-Weibliche его музыки, «вечная женственность, влекущая нас ввысь». Мужской гений, творя, компенсирует женщине «запрет на профессию» сознанием зависимости творца от музы. Она – муза. Не говоря о зависимости бытовой: муж голова – жена шея. «Я правлю Афинами, а мною правит жена, а ею, – добавляет Перикл, – дети». Не говоря о зависимости физиологической: «Без женщин жить нельзя на свете, нет!» – канкан, задницами вперед. Не говоря о зависимости психологической: «Если б я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей». А Эдуард Третий, со словами «Пусть будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает», надел себе на ногу подвязку, которую уронила танцевавшая с ним графиня Солсбери, вызвав смех окружающих. (К слову сказать – безотносительно к «заявленной теме» – кавалером Ордена Подвязки был и Святой Царь-Страстотерпец Николай. Да все-все-все. Только Петр Первый отказался – у советских собственная гордость – и учредил Орден Андрея Первозванного.)

Мужчина Ренессанса, написавший Мадонну с Младенцем, протягивает каждой женщине ножницы: «Вырежи (выпили) Ее лик и вставь в дырку свое лицо». В тебе средоточие нашего вдохновения, чем глубже твой взгляд, тем выше наш полет. И она повторяет: «нашего… наш… наших…». Искусство, душа человечества, отдано ей. Им она обожествляема. Она – богиня. Но Богом остается мужчина. И тут-то она ему и сказала…

Жажда познания, унаследованная от Евы в виде пресловутого женского любопытства, уже есть форма самовыражения. Потребность в нем сильнее охранительно-лестного образа, в котором женщине предлагалось выступать. По-прежнему прельщаемая этим образом, она сама же, первая же, в ужасе от перспективы разбить льстивое зеркальце – культурный атрибут своего пола. Но таково условие, иначе самовыражение человеческой личности невозможно.

Самовыражение – слово, сточенное (как галька прибоем) казенным словоупотреблением, пахнущее масляными красками и гремящее черным концертным роялем на «освещенной, как Африка, сцене» (Набоков). Хотя скопление публики вовсе необязательно. Самовыражаться значит жить, не стесняя себя в желаниях. Если хотите, это жить в свое удовольствие. Можно и не встречать грудью овацию – можно ловить кайф, крича «бис!» из зала. Можно не кричать «бис!», а есть тортик перед телевизором, плюя на калории. Можно сидеть в «Одноклассниках» и под ником «Передонов» целый день состязаться в стебе. Можно пойти и перемерить полмагазина… Все можно!.. И в этом «все можно!» в рассуждении женщины – которой «ничего нельзя» в рассуждении мужчины – кроется соблазн, тот самый, перед которым она в прошлый раз не устояла и перед которым подавно не устоит на этот раз, но уже безнаказанно. Она убеждена, что безнаказанно. Если в первый раз это была попытка с негодными средствами («Зачем ты яблоко покушал, теперь на каторгу пойдешь»), то теперь у нас есть материально-техническое обеспечение. Знание – сила. Недаром она трясла эту яблоньку: массово училась, чтобы не нуждаться в кормильце. За «плезир-дамур» не должна «платить всю жизнь», как поется в старинной французской песенке, а ровно столько, сколько в аптеке стоит пилюлька.

Это пришло с ахматовским некалендарным двадцатым веком. В четырехтомнике Ушакова без устойчивых бранных эпитетов – «империалистический», «реакционный» – мне повстречалось заграничное слово «цвайкиндерсистем», жутковато-немецкое и, как все немецкое, жутко передовое. Планирование семьи – первый после грехопадения штурм Небес – столь успешный, что непонятно: Небеса и вправду дрогнули или по-кутузовски заманивают. Не право на высшее образование или право голоса (для француженок только с 1945 года – «без женщин жить нельзя на свете, нет!»), но право на собственное тело, право самой решать: родить, не рожать и если да, то когда – это главный предмет разбирательства. Слушается дело: женщина против Бога. Предсказать приговор? Передать прогноз на завтра? Ответим на это в высоком штиле: довлеет дневи злоба его.

С точки зрения культуры, т.е. в рассуждении мужчины, борьба за женское равноправие нечто малоаппетитное и поощряющее паразитировать на себе все виды социальной фауны. Оттого феминизм окружен ореолом дурости и так раздражает – женщин еще больше, чем мужчин. «Феминистка – надзирательница на женской зоне», на их зоне. Как начнется шмон, да найдут зеркальце… Зеркальце это проблема. С одной стороны, плодоносить или не плодоносить – мое дело. Мое лоно, моя балалайка принадлежит мне настолько же, насколько  мужской инструмент принадлежат мужчине. С другой стороны: а вот хочу и «смотрюсь в зеркальце» – хожу пупком наружу и сверкаю коленками, расспрашивая депутата об умном. А ты, Слуцкий, терпи, коза, а то мамой будешь, ха-ха-ха!

Но это проблема переходного периода, пока сохраняется многоукладность, и она решится сама собой, когда сотрется граница между мужской и женской зонами. Когда сэксэпил в одежде перестанет быть разновидностью стокгольмского синдрома, коллаборацией с угнетателем. На Твой безумный мир один ответ – отказ. В отличие от Цветаевой, «Твой» здесь с прописной. Не будем рожать Тебе детей. Нарожались. Пусть мужики рожают. Быть старой девой и старым холостяком – две большие разницы. Отныне мы тоже холостяки. На Западе сказали бы «холостячки».

Гендерная этика на Западе настаивает на женском окончании, когда речь о женщине: «коллегин», «министерин», «авторá» (французский новояз: «autere»). Русская вежливость почтительно «удаляет яичники» пишущим женщинам. О них говорится в мужском роде: «Поэт, дочь поэта» – об Ариадне Эфрон. Женское окончание обидным образом указывает на дамское рукоделие. Запаноевропейские «эмансы» тоже начинали с того, что брали мужские псевдонимы, носили фрак: Жорж Занд, Джордж Элиот – что полтора века спустя аукнулось юбочкой на показах мужской моды или обращением «господин профессорша» – к профессору-мужчине (Herr Professorin – в Лейпцигском университете). Кристин-Роз Меринг, уполномоченная по вопросам равноправия полов в семье («коллегин» думской чернавки), недавно озвучила: пришло время в бывшем «Дейчланд юбер аллес» заменить «Отечество» на «Родину», а «братство» кровно смесить с «сестричеством». Политик сослалась на прогрессивный опыт Канады.

История культуры полна примерами подыгрывания идеологическому детству, ребяческим нововведениям, и это когда от инфантильного до инфернального не шаг – шажок. У женской эмансипации безграничный потенциал разрушения: последовательный феминизм обречен рыть корни мировой культуры – всецело маскулинной. Роботы-производители и роботы-инкубаторы запрограммированы в одном направлении – стратегическом. Каждое утро пропикивают они свое «бип-бип-бип… спасибо, что не создал меня инкубатором» или «бип-бип-бип… спасибо, что создал меня по воле Своей, ибо лучше так, чем никак». Но инкубаторы человечества где-то там, далеко впереди, уже засоряются. Вызвать монтера?

На магистрали №1 затор. Навигаторы вместо карты показывают два больших бородатых лица – Льва Толстого и Николая Федорова. В заторе у каждого свои заботы: один опаздывает на самолет, другая на свадьбу дочери, третьему нужно в уборную.

Лично мне нужно… мне уже ничего не нужно. Вчуже выглядываю из автомобиля семидесятишестилетней давности. Говорю себе: чему быть, того не миновать. Сперва думаешь: очередной курьез новейшей политкорректности – очередные вериги от идеологии, благо всегда есть перед кем каяться. Ну еще один овцебык, афрояпонец, господин профессорша. В этом есть свой вызов, своя поза – как во взрывах талибами будд или в уничтожении Пальмиры Игилом (запрещено в РФ). Необратимость культурных потерь неизбежна при восстановлении исторической справедливости. «Надо уметь терять, дабы иметь, что обрести» – слова, произнесенные на пепелище Александрийской библиотеки.

Но тут – другое. И мне, как это ни прискорбно, приходится согласиться с самим собой: история человечества есть история эмансипации женщины. Уже скоро мощью своего интеллекта раса людей без ущерба для самовоспроизведения устранит тяготеющее над женщиной проклятье. Увы! Метаморфоза, ожидающая человечество, размагнитит желание, перед которым не в силах устоять ни одна преграда. Прощай, вечная женственность, прощай, душа мира – с тобою его оставляет красота, а без нее мир немного стоит.

 

– – –

Маленьким я всегда просил пересказать мне содержание кино. Редко ребенку интересно слушать то, что взрослому интересно рассказывать.

 

«ОБОРОТНАЯ СТОРОНА ЛУНЫ». ЭКСПОЗИЦИЯ ФРАНКО-КАНАДСКОГО ФИЛЬМА

Картонка из-под пирожных «Афродити». Монсеньор Пуленк стоит у окна. Тридцать три пуговки отливают на солнце тридцатью тремя фиалками. День в разгаре. Верхи автомобилей, меж них муравьи мотоциклов, спичечный коробок автобуса. Мем «все флаги в гости будут к нам» давно разнообразит лицо города. Чувствуешь себя туристом там, где еще недавно в витринах «Томаса Кука» были выставлены глянцевые постеры с прикольной надписью: «Посетите нас прежде, чем мы посетим вас». Тадж-Махал, силуэт верблюда на закате, лучащаяся счастьем белозубая отроковица с корзиной экзотических фруктов – все это в прошлом, как и «Томас Кук». Сегодня за такой прикол тебе бы все зубы повырывали: «Посетите нас, прежде чем мы посетим вас…».

Молодой секретарь в сутане, почтительно склонив голову, ждет, когда преосвященный прервет свои размышления и обернется.

– Итак? – обернулся епископ.

Секретарь раскладывает перед ним несколько лицевых покровов.

– Мама сшила.

– Примерьте, я посмотрю, как это выглядит со стороны.

Секретарь возится с завязками на затылке.

– Погодите, я вам помогу.

Епископ подходит к нему вплотную со спины и завязывает. Отступает на два шага, внимательно рассматривает и неудовлетворенно качает головой.

– Словно разбойник с большой дороги. Снимите немедленно.

– А эта, монсеньор? – указывает на  белый конус со спускающейся на лицо тканью, иначе  капирот.

– Пфуй… паленым мясом запахло. Недопустимо, чтобы паства, глядя на пастыря, мыслью уносилась во времена инквизиции. Церковь призвана врачевать, а не казнить.

– В таком случае оригинальная маска хирурга? Снизу доходит до самых глаз, а сверху головная повязка. Между ними наблюдательная щель, как у мусульманских женщин.

Епископ примеряет, глядится в зеркало.

– А что означают два иероглифа?

– Не могу знать. Наверное, «банзай».

– Н-да… И скальпель в руки.

– Еще на улице Гошетьер (монреальский чайнатаун) я купил несколько венецианских масок.

– Что это у вас, «Монреальская Газета»? Есть что-нибудь, представляющее для нас интерес?

– Полагаю, да, монсеньор.

– В таком случае прочтите.

– «Архиепископ Кентерберийский Джастин Уэлби располагал сведениями о том, что Джон Смит растлил в юношеских лагерях в Африке по меньшей мере сто мальчиков-подростков. К такому выводу пришла комиссия, расследующая действия известного проповедника…»

– Ох уж эти расследователи! Что вы скажете на это, Фрэнсис?

– «Мне отмщение, и Аз воздам», – говорит Господь.

– Так и только так. Земной суд присвоил себе право на отмщение, несмотря на то что Господь оставил его за Собой. Что-нибудь еще пишут в газете такого, что нас может заинтересовать?

– Одна ссылка на вас, монсеньор, – Фрэнсис, диакон Фрэнсис Мила, состоящий при особе его преосвященства монсеньора Пуленка, читает: – «Епископ Канадский, Квебекский и Могаукский монсеньор Пуленк высказался в пользу ношения мужчинами лицевого платка (мужского никаба). Это раскрепостит чтущих Пророка женщин, без того чтобы посягать на их религиозную и культурную самобытность. Впредь они не будут стрелять глазами по мужчинам из положения лежа. Односторонний запрет публично открывать лицо дает женщине преимущество: она его видит, а он ее нет. Этим нарушается принцип равенства перед соблазном, краеугольный камень идеи равенства полов. Церковь говорит „да“ мужскому никабу. Если Магомет не идет к горе, то гора идет к Магомету…».

– Ну? Что же вы замолчали?

– Это все, монсеньор.

– Гм… Кто писал?

–  Рэндольф Свитко. «Церковь говорит: „Да!“».

– Рэндольф Свитко… Рэндольф Свитко… впервые слышу. «Кто прелюбодействовал с женщиной в сердце своем, тот уже прелюбодействовал с ней». Могут подумать, что Спаситель дает зеленый свет прелюбодеям, ставя знак равенства между соблазном и грехом. А Он призывает исключить женщину из реестра соблазнов. Вы же знаете двадцатую главу Книги Царств.

– Как свои пять пальцев, монсеньор.

– А во многом знании немалая печаль. Зачитайте мне ее.

– «И целовали они друг друга и плакали оба вместе. И сказал Джонатан Дэвиду: „Иди с миром. А в чем клялись мы оба именем Господа, говоря: Господь да будет между мною и тобою и между семенем моим и семенем твоим – то да будет навеки“».

Монсеньор Пуленк, покачивая головой, разглядывает венецианские маски. В левой руке у него «вольто», в правой «дама», монсеньор словно взвешивает их.

– Церковь, Фрэнсис, должна подать пример.  Какая из двух масок вам улыбается, «дама» или «кавалер»?

 

– – –

По улице окрыленной походкой шагает миловидный человек в сутане, улыбка застыла на устах. Присмотревшись, понимаешь, что он в маске «кавалера» (вольто), какие носились венецианцами в дни карнавала.

На него оглядывались. Старушенция застыла с открытым ртом – сейчас ворона влетит. Девушка с коляской, при том снова беременная, засмотрелась. Под звон колоколов Монреальской Божьей Матери транспортное средство ее дитяти налетает на фонарный столб.

В другой раз того же клирика, уже в маске «дамы» замечают на улице Святого Роха выходящим из греческой пекарни «Афродити» с картонкой пирожных. Зрелище, от которого все каменеют, как если б это была маска Горгоны-Медузы, а не венецианской прелестницы.

 

– – –

Ты знаешь край («Kennst Du das Land…»), где зреют апельсины, где на переднем сиденье мужчины сидят втроем? Чтобы оказать равный почет каждому из приятелей, хозяин американской машины, широченной что твой шлепанец, сажал подле себя обоих. В тесноте, зато никто не в обиде. А женщина, даже единственная пассажирка, всегда смотрит в затылок отцу, мужу, брату, вся с ног до головы в обертке, в фантике. «Хозяин не хочет, чтоб на сладкое садились мухи», – разъясняет таксист интуристу, основное правило социальной гигиены, предписывающей женщине играть в прятки с чужими взорами.

Старуха-мать, израсходовавшая себя, присохла к своей ракушке. Но и отец, назвавшись именем сына: Абу-Шукри, Абу-Мусой, Абу-Мазеном, делит с ним, мужающим, власть над дочерью – его сестрой, покуда та, жемчужина не сверленая, никем не примеренная, по воле Всевышнего и за достойную плату (калым) не перейдет во владение мужа и не одарит его первенцем, дабы стал он почитаем друзьями и соседями, как почитаемы ими Абу-Шукри, Абу-Муса или Абу-Мазен.

В Монреале втроем на переднем сидении не поездишь, это тебе не Тунис, где на мотороллер садятся четверо. Зато отношение к никабу позитивное. «Никабу быть!» – постановил парламент. Но далее воспоследовало неожиданное: его ношение в местах общего пользования вменяется в обязанность всем и каждому вне зависимости от пола и вероисповедания (первое – в Монреале вещь относительная, второе и вовсе лишнее).

Гора с горой не сходятся, но Магомет с горой во имя гражданского мира сойдутся, и если Магомет не идет к горе, то гора идет к Магомету, по замечанию его преосвященства. Одна беда: равенство прав при неравных возможностях влечет за собой… Лучше скажите, чего оно только за собой не влечет! Наиполиткорректнейший и примеропоказующий закон об обязательном ношении мужчиною налицошника наравне с женщиной для сыновей Магриба равносилен оскоплению, равносилен переименованию парикмахерской «Далекая мечта» в «Далилу». Их же не спросили заранее: либо сластолюбивые взоры оскверняют ваших жен, либо в никабе вы сами превращаетесь в жен, и не спознаться вам с грядущими девами сладострастия?

– Увидишь, примут закон – вернусь в Монастир, не найду работу – перееду в Оман. Там море, как слеза, горячее и, как слеза, чистое. Там велосипедисту за доставку пиццы платят больше, чем в Канаде военному летчику. Спросишь, что я тогда здесь делаю? Вот и я спрашиваю себя, что я тогда здесь делаю? Когда принимают закон – завтра? Завтра и уеду. Клянусь честью Аиши.

Задрапированная с головы до ног фигура на заднем сидении и есть Аиша, чья честь Ихсану, ее брату, дороже жизни – ее жизни, не своей же. Говорится это Талибу. Они на паях держат куафёр «Далекая мечта», еще там на птичьих правах работают трое палестинцев, не то из Сабры, не то из Швабры. Теперь все они, голубчики, будут в никабах. Они! Но не он!

От своих же собственных зажигательных речей Ихсан приходит в восторг ярости. Довольно искры, чтобы он взорвался вместе с бессловесной фигурой, по имени Аиша, и Талибом, по себе знавшим это чувство: отомстить! А кому отомстить – без разницы, дело десятое.

Как зверь бежит на ловца, так искра летит на бензобак. Этим бензобаком оказался притягивающий к себе взгляды священник. Приталенная сутана при легком стремительном шаге и впрямь радовала глаз, но истинной причиной, почему на него все оборачивались, была портянка на лице… Глаза Ихсана позеленели, весь дыша гневом, он дал газ. От оригинальной картонки «Афродити» и ее содержимого на асфальте осталось мокрое место. Та же участь постигла бы и самого Фрэнци, кабы не прыть. А так за компанию с пирожными на асфальте осталось только его лицо, сам он попал в отделение пластической хирургии в Сакре Кёр с забинтованной наглухо физиономией, словно говорящей: не буди лихо.

Когда доложили о несчастье епископу, не забыв упомянуть о размазанных по мостовой его любимых пирожных, монсеньор Пуленк прослезился. Его утешили, жизнь диакона Мила вне опасности, но ему предстоит ряд операций. Какого рода? Косметического рода, у него  нет лица.

 

– – –

Водитель, родом из Туниса, не пытался скрыться. Нервный срыв, не теракт – к такому выводу пришла полиция после медицинского освидетельствования задержанного, во что, правда, верилось с трудом. Сомнение в выводах полиции, отнесенное на счет все той же «наиполиткорректнейшей примеропоказуемости», лишь ускорило принятие закона, который призван загладить вину перед теми, кто еще вчера был презрен, порабощен. Гора идет на поклон к Магомету, но Магомет от этого лишь впадает в неописуемую ярость: чтобы мы перестали быть мужчинами, попрятались под хиджаб? Этому не бывать!

Ситуация неразрешимая. Запрет, действующий без различия вероисповедания и пола, не может при этом распространяться на одних только женщин.

Совладелец «Далекой мечты», признанный «на момент совершения наезда» полувменяемым, ухитрился уехать из страны, наполовину свихнувшейся. Аиша, сестра, отказалась последовать за братом «в сторону южную».

 

– – –

Средняя продолжительность жизни слова – мафусаилов век, но самый смысл обновляется даже на памяти поколения. Чем не пример на то, как молодое вино вливали в старые мехи, уже раз растянутые или даже не раз, а во много раз чаще? Бурдюк рвется, изливая вино на каменные плиты, псы бросаются лизать красную лужу.

Так «чернуха» на моей памяти из приписок в отчетности, очковтирательства, необходимости «темнить всегда, темнить везде» стала термином культуры, шире – мировосприятия, когда все кругом видится в черном свете: «Все было мрак и безысходность». А как омолодилось стародавнее «довлеть»! «Зло иногда так довлеет над человеческим сознанием, что возникает иллюзия его абсолютного господства», – рече патриарх Кирилл. А какая пертурбация свершилась с небесным телом, зовущимся «иностранец»! Из звездоликого (le roi des étoiles) он превратился в гастарбайтера. Но и дальнейшей метаморфозы гастарбайтеру не избежать. Аффилированное с ним слово «наплыв» сменяется словом «отток». Ихсан не единственный, кто на предписание по-женски прикрывать лицо бежал из Канады, прикрывшись ладонями, как фиговым листком. Те, ради кого сыр-бор затевался, не оценили готовность квебекцев смириться со своей судьбой: «всегда быть в маске». Судьба благих начинаний – неблагодарность.

«Благие начинания встречают в штыки те, чьим интересам они служат. Месяц, как вступил в силу закон „Об охране обычаев и правил ношения одежды“. По воскресеньям в Соборе Монреальской Богоматери епископ Канадский, Квебекский и Могаукский служит мессу с покрытым лицом, являя миру пример щепетильного отношения к традициям и культуре других этнических и религиозных групп, проживающих в нашей стране. К сожалению, результат, обратный ожидаемому. Представители этих групп бросают насиженные гнезда и бегут из страны проживания – дабы на них не распространились предписания, от века обязательные для их матерей, сестер, жен, дочерей. Проще говоря, наши мусульманские сограждане брызнули из страны во все стороны, как из ватрушки, по которой ударил кулак Данно („Adventures of Dunno“ – „Приключения Незнайки“). Злые языки утверждают, что, убегая, они голосили: „Уууй-юй-юй-юй-юй!“ – словно им грозила насильственная стерилизация. Уезжают не одни только уроженцы Северной Африки. Светило мировой пластической хирургии доктор Олександр Уманьський (Dr. Alexander Umansky) тоже поспешил вернуться на родину. Вот что сказал он перед своим отплытием в Киев: „Дома я нужней, чем здесь. Наших людей отличают открытые лица, лучистый взгляд. Мой долг врача вернуть им способность улыбаться, смеяться, целовать любимую, а не прятать под повязкой изуродованное лицо. Там же, где сознательно прячут лица, моя профессия имеет не больше смысла, чем музыкальные вечера в приюте для глухонемых“».

(Полностью интервью с профессором Олександром Уманьським читайте в субботнем номере „Газетт Монтреаль“.)

Голос, читавший газету, вдруг смолк…

Фрэнци возлагал на Умански свои маленькие большие надежды. Но тут он слышит, что украинец бежал. Голова Фрэнци в скафандре бинтов – без просвета глаз, без ротового отверстия, питание перентеральное. Голова снежной бабы. В Дорчестер-сквере у той хоть из приличия на месте носа морковка, а в госпитале Сакре-Кёр какие могут быть приличия – все свои. Доктор на больного не обижается, больной доктора не стесняется.

Социальная работница сообразила – хоть и поздно, когда уже прочла вслух – что этого читать не следовало. Не считая процедурных сестер и двух басовитых врачей, она единственная время от времени навещала Фрэнци. От монсеньора ни весточки. Кто же заменяет епископу Пуленку Фрэнсиса? Тому, конечно, обидно, но во славу Церкви он стерпит все. Когда по воскресным дням больничный капеллан произносил над ним «Domine non sum dignus», Фрэнци повторял про себя: «Господи, я не достоин, чтобы Ты вошел под покров мой, но скажи только слово, и исцелится душа моя». Всякое послабление епитемьи, наложенной на него Небом (так воспринял он случившееся) оборачивалось блаженством много большим, чем безотчетная физическая самоуверенность пользовавшихся отменным здоровьем. Наконец-то простриженные в пеленах глазницы (Лазаря воскрешают по частицам), подарили ему чувство счастья, какого он не испытывал никогда прежде. Также обстояло и с позабытым, казалось бы, навеки ощущением вкуса в ротовой полости.

– Обретение себя повторно во всей полноте… нет, во всей остроте дается терпеливому: не сразу шествовать по водам, а сперва по камешкам, по драгоценным малым камешкам. Сказал же Господь верным: «Имейте веры с горчичное зерно». Больше не надо. Курочка клюет по зернышку. Вчера одно зернышко, сегодня другое зернышко, завтра… третье? – проговорил он неуверенно.

Соцработница, повадившаяся к нему, ободряюще закивала. Лица обоих скрывала «завеса Храма», как выразился в воскресной проповеди епископ Канадский, Квебекский и Могаукский. Стало привычным: прихожане все «на одно лицо», да и за стеною собора прохожие с ними заодно. Кто не пожелал к этому привыкать, тем скатертью дорожка. Катитесь халяльной колбаской по Малой Спасской, вы, чей язык состоит из одних отхаркиваний (Ивлин Во). Лучше нехватка рабочих рук, чем их переизбыток. Здоровее. Это как бодрящая свежесть проветренных жилых помещений по сравнению с перетопленными монреальскими квартирами, по которым разгуливают, как по пляжу, в трусах и майке. Здоровее во всех смыслах, на голову тоже.

 

– – –

Певица, приглашенная петь на квартирнике, извивчата, как змей. И головка у ней змеиная, спичечная – по моде далеких десятилетий. И вырез на спине достигает острием копчиковой кости – тоже по моде далеких по моде далеких десятилетий.

 

– поет она.

В руке у ней длинный мундштук.

С последними словами она срывает с лица серебристую, как кольчуга, завесу и разрывает ее надвое. («И завеса в Храме разорвалась надвое» – та, что скрывала Святое Святых. Мт. 27 : 51.) Квартирник же! А на квартире все позволено.

 

– – –

В следующем кадре общественное спа. В публичной сауне проблематика стыда уже снята: закрывай лицо и разоблачайся в свое наслаждение. Важно блюсти инкогнито. Почему мертви сраму не имут? Да потому что безлики. Раздеть лица в присутствии друг друга – это ли не интимиссимо? Первым поцелуем преодолена последняя рогатка на пути к полному слиянию в любви.

В сауну попадали через бассейн, вполне себе пролетарский, семейный, с гортанными криками, брызгами, коих в последнее время поубавилось, сказывался отток многодетных семей. На дверях в сауну репродукция «Давида» Микеланджело, раскрашенная  под Энди Уорхола. У Давида в правой руке заместо камня табличка: «На лицо натяни трусики». Помимо сауны в спа имелись: кабинет кожника, салон красоты, специализировавшийся на пальчиках ног, и парикмахерская «Далекая мечта», которую Ихсан и Талиб еще недавно арендовали на пáру. Клиент с утроенным тщанием следил за своей львиной гривой, поручив ее Ихсану. Он бы и не догадался, что теперь предан в руки Талибу, под налицошником все кошки серы, но у парикмахера на халате было вышито другое имя: «Талиб».

– Ихсан уехал домой, не вынес позора, – говорит Талиб. – Никто не вынесет. Все уедут, – мол, так вам и надо. При звуке задергиваемой занавески Сами Нисами затрясся, а Талиб продолжал щелкать ножницами в воздухе. – Сам уехал, а Талибу оставил гроши. Красиво, да? И рассчитывает на мое попечительство о сестре. Ищи ветра в поле – свищи Ихсана в море. А у меня дети, мал мала меньше. Что, я сторож его сестре? – лабильность в пределах десяти слов, способен в ярости рвануть на красный свет. – Малышам на головы уже носки натянули, а говорили, только с восемнадцати. Их в школах переучивают по-женски ходить в уборную. В Коране ясно написано: мужчина мочится на стену, женщина – спиной к стене. Не сегодня-завтра запретят хитан! Запретят хитан, слышите! – распаляясь, кричал Талиб, удушая покрывалом клиента, у которого шея в три обхвата, одним махом голову не усечешь. Талиб защелкал ножницами над головой клиента.

(Хитан – усекновение крайней плоти. В 2012 году окружной суд в Кельне-на-Рейне постановил, что «обрéзание мальчиков равносильно нанесению тяжких телесных повреждений. Основополагающее право ребенка на целостность тела превышает фундаментальные права родителей на религиозное воспитание детей».)

– А тут еще шайка шайтанов эти календари выдумала, – сам себе поддавал жару Талиб. К возглавию брачного ложа положено еще цеплять «календарь согласия»: число, час, подпись – дескать, согласная я. Как на листке в кабинке указан час уборки и стоит закорючка. А в графе «особые отметки» можно указать: только так-то. В счастливых семьях жены подписывают все листки годичной книжки наперед сразу по ее получении по почте. – Что же это! – неслось из-за занавески на всю парикмахерскую. – Мне жена мне будет каждый раз накладную выписывать? К Ихсану уеду, к брату моему! Халас!

Сидевшая на кассе Аиша принялась разглядывать полученную пятидесятку на свет: не фальшивая ли. Мужчина на ней корчил морды. То так поглядит, то сяк. Позвала Талиба.

– Чего тебе?

Талиб взял подозрительную ассигнацию, повертел на свет и по тому, как сунул в карман, легко предположить, что остался доволен.

– Тебе пора. Попрут, будешь опаздывать.

Аиша наврала, что ходит убираться в Сакре Кёр. Она выкраивала какие-то гроши из чаевых, а потом отчитывалась: вот, заработала – в подтверждение, что действительно убирается у монахинь. Да Талиб и не усомнился бы, пару раз подвозил ее к госпиталю. С этой пятидесяткой она сглупила. Расстроилась.

Аиша приходила в палату, садилась у постели сбитого на ее глазах человека в сутане и читала ему «Газетт Монтреаль», а он думал, что это ее работа, что она социальный работник. Звук ее голоса въелся ему в слух, как чернила в кожу, когда еще писали перьями – до несмываемости. Он всегда узнáет ее на слух. Но сам он говорил мало, редко. Аиша могла бы с легкостью обознаться и ему пришлось бы назваться: «Это я, Фрэнци Мила из палаты номер пять».

Однажды он деликатно поинтересовался, откуда она родом.

– С юга Франции, – если на севере Франция ограничена Англией, то на юг она простирается неведомо докуда, он же не стал уточнять докуда в ее случае.

В другой раз он сказал:

– Вы столько времени тратите на меня, а я даже не знаю вашего имени.

Она смутилась, но потом ответила:

– Аиша.

Как песенка Рокко Гранаты «Марина, Марина, Марина, выходи поскорей за меня» набила оскомину итальянцам, точно так же песенка Жан-Жака Гольдмана «Аиша» неслась из каждого утюга в Квебеке, видевшем себя заокеанским департаментом Франции. И как Аиша заколебалась, прежде чем назвала свое имя, так и Фрэнсис, не связанный обетом безбрачия, смутился было… но лишившийся вместе с миловидностью благорасположения епископа, вдруг выпалил, услыхав ее имя: «Царицей Савской она прошла мимо меня, как мимо пустого места». (В оригинале: «Comme si, je n`existais pas. Elle passée à coté de moi, rein de Saba».)

С улицы слышно пение:

– Ваше преподобие…

– Зови меня Фрэнци.

– Но ваше преподобие… хорошо, Фрэнци. Я сестра того, кто хотел вас убить. Я ехала с ним в машине, я все видела… Я не могу… не могу…

Ночи напролет она не могла сомкнуть глаз. Едва закроет глаза, как перед мысленным взором: Фрэнци переходит рю Сен-Рош, а Ихсан на красный свет прямо на него. И ничего ему за это не было, дали сбежать.

– К счастью. А то ты бы побоялась приходить, читать мне газеты.

Она – и побоялась?! На то она и Аиша. «Одного хочу: равéнства гордого в любви, равных прав в жизни».

– Я не могла, не могла, – шепчет она, – сюда не прийти.

Дни тянулись… «томительно» подсказывает спеллер. Неправильно. Тянулись в смаковании предстоящей встречи, во время которой ни слова о главном – о том, что старо как мир. Но об этом – ни слова. Лишь о том, как здоровый таежный ствол задавил отца-Френци, лесоруба, да как Ихсан чуть не задавил насмерть Фрэнци. А Талибу она скажет: «Автомобиль переписан на тебя под залог опекунства, а ты не даешь Аише денег на карманные расходы. Аиша работает на тебя, твои деньги считает, как свои. Ты не в Монастире, Аиша не подчинится тебе».

Фрэнци уже мог читать самостоятельно, однако «читка газет» не прекратилась. Налицошники на их лицах указывали на равноправие полов, и это ей страшно нравилось, это было внове.

– Фрэнци, почему никто не приходит тебя проведать, кроме меня?

– Для епископата я только семинарист, я не рукоположен, числюсь за диаконатом. И еще. Его преосвященство… – заминка.

– Что?

– Монсеньор человеколюбив до болезненности, чужие страдания принимает, как свои. Сама по себе мысль о чьих-то увечьях для него непереносимая пытка, понимаешь?

Когда они выходили на балкон, он по-прежнему опирался на ее руку, в чем больше не было нужды. Но не отказываться же обоим от оправданной близости, его пальцы неизбежно ощущали сквозь рукав ее тонкую сильную руку, а она чувствовала на себе его тяжесть. Как это будет, когда его выпишут? С отплытием на родину Уманьського, творившего, по общему мнению, чудеса, операция откладывалась, вернее, операции – их предстояло несколько.

В тот день она пришла к нему, была весна, пора цветения. На календаре первое мая – La Fete du Muqet, День Ландыша, когда квебекцы дарят друг другу «на фортуну» душистые белые тутти-мусси.

– Я засушу и буду хранить как талисман до следующего года.

В ответ она раздевает лицо, щеки горят, в глазах восторг. И, не спрашивая согласия, «входит под его покров»: запрокинув голову, с выжидающе приоткрывшимися губами поднимает такой же налицошник – его. На нее глядело нечто в багровый в рубчик. Без бровей, без ресниц. Носопырка с просверленными дырочками. Безгубый рот, который в рот не возьмешь – таким ртом только осушать ее слезы. И это под пение с улицы: