ТЕАТР НАРЦИССА И ТЕАТР ОРФЕЯ
Элтон Джон отменил свой единственный концерт в Израиле. Спустя несколько часов передумал и назавтра все-таки выступил в тель-авивском парке ха-Яркон, извинившись перед публикой и поблагодарив ее за понимание ситуации. В промежутке страна клокотала: новый этап бесконечных переговоров, внутренняя израильская политика, Бог знает что еще (каждый с легкостью продолжит перечень волнующих нас предметов) — все это, говоря гоголевским словом, как-то на короткое время скукожилось, ушло вспять, было вытолкнуто в непрезентабельную полутень гигантским давлением одного имени и события. Элтон Джон-Элтон Джон-Элтон Джон.
Я не думаю, что мировая поп-звезда с едва ли не тридцатилетним гастрольным стажем сознательно спровоцировала дурацкий инцидент в холле отеля, дабы еще раз привлечь к себе ослепительно-обжигающее дыханье масс-медиа. Слава певца и композитора, так сказать, не иссякает с годами, а в последние пару лет даже и возросла — куда уж больше, хотелось бы знать? Не самого ли Майкла Джексона надумал он отодвинуть, не через Мадонну ли вместе с постелью вознамерился переползти? Да и характер исполняемой Элтоном превосходной музыки вроде бы заведомо исключает достижение им такого рода популярности. Этот вариант — конечно, несколько оживляющий заурядно-конвейерное благочиние мирового турне, — я решительно отвергаю, ибо он не прельщает меня по причине своей убогой антихудожественной прямолинейности. В таком случае, признаемся откровенно, и писать было бы не о чем, а это в корне расходится с моим желанием опубликоваться на страницах журнала «Зеркало», что стало уже доброй традицией. Хотя и в простых объяснениях имеется свой несомненный резон. У Карела Чапека была пародийно-детективная новеллистическая серия, и в ней фигурировали два сыщика: молодой.романтически настроенный человек все доискивался до таинственных корней преступления, а его тертый жизнью старший товарищ, кряжистый почитатель чешского пива и добротных почвенных ценностей, уверял, что на тот свет отправляют непременно с целью ограбления жертвы. И как всегда бывал прав.
Но пусть он и дальше ищет повсюду трезвый расчет; что до меня, то я не сторонник усматривать в эскападе певца обдуманный рационально мотив. Элтон, спросил бы я у него, если бы очень хотел заработать по морде от чернокожего телохранителя, ты, наверное, жаждешь, чтобы отныне тебя не узнавали в толпе, чтобы ты стал в ней вполне неприметен? Полагаю, что в первый же день, когда это произойдет, у тебя возникнет нешуточная потребность удавиться на шнуре от микрофона, а посему не беги, побудь среди нас, благо твоим обществом пока еще столь дорожат. Все дело в том, что ты, может быть, против собственной воли, бессознательно, поместил себя между двух сценических капищ, между театром Нарцисса и театром Орфея, и такая всегдашняя двойственность, радикально напомнившая о себе и чреватая надломом легкоранимой души, побудила тебя к необдуманным действиям. Постараюсь эту гипотезу пояснить и обосновать — ареал ее возможного применения выходит далеко за пределы частного тель-авивского казуса.
О том, что современный массовый западный мир, это «всеобщее гомогенное государство» западных народов, являет собой своеобразный софистический театр Нарцисса, писали многие, а потому не будем повторяться. В этом театре необратимо трансформируются все традиционные ценности и господствует логика массовых эгоистических чувств, что, конечно, тоже очень не ново. Но уж коль скоро нам будет угодно выделить из густой толпы обитателей театра Нарцисса наиболее характерных и даже эмблематических его персонажей, которые в своей резкой, гипертрофированной особости эту нарциссическую толпу не столько представляют, сколько ей горделиво противостоят, хотя они неотделимы от ее массовидных блоков питания, то такими людьми и народными героями эгоистического времени, без сомнения, будут великие мировые поп-звезды.
Их безудержный нарциссизм, их капризная гипериндивидуалистическая маниакальность ни для кого не являются секретом. Некоторые из них, подобно погруженному в глубины своей несчастной психики ребенку-аутисту, испытывают очевидные трудности в общении с внешней действительностью и компенсируют эти трудности невероятными требованиями и причудами, о которых мгновенно оповещает прикрепленная к звездам информационная промышленность. Мы знаем о них все: с кем они спят, что едят, каким модельерам и дизайнерам вверяют заботы о своем гардеробе и сценическом образе, ибо сценой для них поистине служит весь мир — в согласии с ренессансными заветами освобожденного публичного человека.
Этот нарциссизм интересен тем более, что проявляется он на фоне гигантских демократических аудиторий нынешней мировой деревни, которая ритуально поедает своих прославленных тотемов-звезд. Их предшественники принадлежали не массе, а королевским и княжеским дворам, аристократическим салонам или, по крайней мере, денежному мешку буржуазии и нуворишей. Так Карузо за баснословный гонорар отправился петь для обитателей Манауса — города, выросшего посреди бразильской сельвы в разгар международной каучуковой лихорадки; добирался он с огромным трудом и риском, но все же доплыл по Амазонке. Анна Павлова тоже должна была выступить там, но застряла на полпути, прислав телеграмму с извинениями. Теперь же поп-звезды сами становятся аристократической кастой внутри цивилизации всеуравнивающих массовых поветрий и тотальной бессословности.
Но нарциссизм, который существует в зоне сильнейшего излучения публичности, изначально парадоксален и противоречив. Ведь по самой своей первичной идее, восходящей к образу мифологического Нарцисса, этот род занятий, этот тип самочувствия и жизнеповедения предполагает бескорыстную наслажденческую обособленность и самоудовлетворенную огражденность. Нарцисс греческой мифологии окаменел, любуясь своим отражением в водах озера. Он был одинок. Ему никто не был нужен. Путь настоящего Нарцисса — это одинокий путь мастурбического и смертельного опьянения собственной красотой. А современные нарциссы остро нуждаются в публичном признании легитимности их нарциссизма. Как же добиться такого признания? Для этого необходимо стать поп-звездой, то есть не только Нарциссом, но и Орфеем.
Орфей — он публичен, потому что творец. Послушать его сладкоголосое пение приходят люди, сбегаются звери, слетаются птицы. В артисте Орфее, певце-кифареде и прародителе всех искусств, происходит синтез начал аполлинического и дионисийского — так говорил Эйзенштейн. Но мы знаем, чем завершается путь Орфея. Его должны растерзать любострастные вакханки. Уйти от такого исхода истинному Орфею не дано. Точно так же и Вертер не может избегнуть самоубийства, потому что, согласно проницательному замечанию интерпретатора, Вертер и есть тот, кто стреляется. Участь Джона Леннона неопровержимо показывает, что современный мир порой все еще жаждет, дабы Орфей играл свою роль до конца. Джимми Хендрикс, Дженис Джоплин, Джим Моррисон орфически сожгли себя сами, понимая необходимость этой священной жертвы и ее роковую предопределенность.
Но Элтон Джон не желает такой судьбы. Он страшится толпы, которая рвет своих кумиров на части, в нем, должно быть, необычайно, тысячекратно по сравнению с обычной человеческой особью развит тот ужас перед касанием, соприкосновением с липкими щупальцами массы, о коем ужасе писал в знаменитом труде Элиас Канетти. Два года назад Элтон Джон распрощался с наркотиками и другими вредными привычками, он питается обезжиренным йогуртом, фруктами, сыром «чеддером» и несладкими яблочными булочками, рецепт приготовления которых тиражировала перед концертом израильская пресса. Он намерен жить долго и хорошо, совмещая в себе Нарцисса с Орфеем — но так, разумеется, чтобы избежать гибельных крайностей обоих путей, их экстремистских финалов. Попросту говоря, он требует от этих соприродных ему ипостасей сплошного удобства.
Но вдруг — о это вечное повествовательное «вдруг»! — в прохладном холле тель-авивского отеля он был призван к осуществлению смертельной неотвратимости орфического предназначения.
Возможно ли это? — спросите вы недоверчиво. Его что, действительно собирались умерщвлять ближневосточные менады, жасминовые тирсы которых, как известно, примахались быстро и в роли которых, вероятно, выступала на сей раз бедная 14-летняя девочка, отброшенная к стене увековеченным на всех фотоснимках брутальным телохранителем? Да не имеет значения, что там произошло на самом деле. Важно, что именно ему померещилось. А привиделось ему то, что его, обожаемого всеми самовлюбленного гедониста, исповедующего безопасный вариант нарциссизма, внезапно зовут к архаической жертве Орфея. До него дотронулись. К нему прикоснулись. Толпа с ним вступила в контакт, и он что-то почуял — дуновение древнего хаоса, треск разрываемых одежд, предсмертный стон кифары.
И все завертелось. И был отменен концерт. И президент Эзер Вейцман, обидевшись, объявил, что певца он заменить может, а израильтян — никак нет. Но народ израильский все простил и в изобилии пришел на концерт, который, по моему дилетантскому разумению, был приятным и пустоватым — никаким. Элтон Джон выступал как положено, не удаляясь от чересчур узнаваемых, предрешенных пределов, и — опять же на мой только взгляд — концерт не оставил послевкусия, не оставил по себе памяти. Вышел и забыл. Уютная, глянцевая, полуживая, если не полумертвая, классика, очень удобная в массовом употреблении.
Визит Элтона Джона стал фактом жизни большого Израиля, говорящего на иврите и по-английски. Немногочисленные носители русской речи, побывавшие тем вечером в парке ха-Яркон, утонули в тысячных иноязычных волнах: причиной тому, вероятно, явились уж очень дорогие билеты. Как заметил один мой цинически настроенный знакомый, за такие деньги можно наведаться в массажный кабинет и остаться довольным. У русской общины были свои локальные праздники и региональные певчие птицы из стран СНГ, прочесывавшие автономно-культурную область заграничных евреев в поисках скромной, но твердой монеты. Но среди этой откровенной в своих немудреных желаниях гастрольной публики затесался один настоящий песенный артист — Гребенщиков.
На американском Западе он не прошел (первоначальный интерес исходил со стороны Запада), и я готов согласиться с имперским русским патриотом Сергеем Кургиняном, считающим сей неуспех свидетельством незаурядной одаренности БГ. Во всяком случае, его притягательный мелос, равно как и плохо переводимые на английский тексты песен, не улавливаются коммерческими локаторами западной масскультуры — ну и слава Богу. Пускай Гребенщиков остается в отведенных ему судьбой пределах и не подстраивает себя к международному рынку. В этом артисте присутствует какая-то странная и для меня очень привлекательная имперская культурная провинциальность, как бы простодушная геополитическая локальность, «местность», коей были в избытке наделены ныне распавшиеся территории. Эстетика мастера Бо, этого дитяти эпохи не Москвошвея, а постмодерна, эклектична, как лоскутное одеяло, причем каждый ее элемент, взятый порознь, кажется нередко сомнительным и безвкусным, а все вместе зато — я повторяюсь — притягивает и даже волнует. Что хорошего, рассудите сами, может произойти от сочетания не слишком разнообразных музыкальных ходов с невнятной «поэзией», претендующей на мистическую или ироническую глубину, а на деле плохо отличимой от тусовочной, питерско-московской православно-кришнаитской белиберды, каковую ни один нормальный человек всерьез не воспримет? И однако происходит это хорошее, а Гребенщиков, автор не только талантливый, но даже умный, сплавляет всю свою ерундистику воедино, набрасывает поверх лоскутное покрывало, и вместо пустяшных цветных лент из корзинки выпрыгивает живой длинноухий кролик.
К тому же Гребенщикова можно было потрогать — в резкое и знаменательное отличие от Элтона Джона. Это наш человек, он ничего не боится. Как говаривали в незабвенное время ныне порядком поднадоевшие митьки, указуя на свою легендарную униформу (кирзу с телогрейкой), «а Дэвид Боуи такого, небось, не наденет». Гребенщикова дозволялось окликнуть на тель-авивском морском променаде, а потом залучить в захламленную иерусалимскую мансарду на предмет разговора и подобающего распития. Порождение недоступного иностранцам геословесного мифа, русский региональный Орфей и несомненный лукавый постмодернистский Нарцисс, он несет свою службу с намеренной и утрированной «легкостью» — стилизуя ее под веселую науку бродячего школяра и ваганта, под средневековую «душевную бедность» и феодальную народную музыку, в сторону коей, по его собственному признанию, движется нынче БГ.
В этой легкой, веселой акустической службе, распространяющей вокруг себя атмосферу провинциального и стилизованно-экзальтированного дружелюбия, словно пропущены, взяты в угловые скобки крайние завершения биографий обоих не раз упомянутых мною патронов искусства, но благополучный сей пропуск выявляет в итоге свою полную мнимость, и такой эффект был артистом тоже заранее предусмотрен.
Но, может быть, этот отчаянный и предельный финал биографий Нарцисса-Орфея, маскируй его или выпячивай, заложен в природе и служит свидетельством подлинности всякого «пения», то бишь любого искусства, которое, напоминая нам о бренности бытия, помогает ее внутренне одолеть или с ней в душе примириться.
«Зеркало» (Тель-Авив)
