ИВАН РОДСТВА НЕ ПОМНЯЩИЙ
За городом Иваном кладбище было — старое Иваньково, куда ни посмотришь: памятники, кресты — все ива-ны лежат еще с довойны; за кладбищем речка Иванка — с детства иваны обоих полов голяком купались — холодная.
Жил Иван в поселке Ивантеевке, в самой середке добротных домов — вся родня кругом — иваны, в случае чего в обиду не дадут. Собак его всех ваньками звали, котов — ва-нюшами, борова звали Иванушкой, знатный хряк.
Однажды и говорит Иван своей Ивановне:
— Хочу в хозяйстве оппель-ивана-купить. Все иваны вокруг в мерседесах гоняют, одни мы безлошадные.
— Возьми Ивана-свояка с собой, — забеспокоилась Ивановна. — Ты же у меня, известно, Иванушка-дурачок. Ох, возьми Ивана-свояка, не пожалеешь!
— Обойдется, — сказал Иван. Упрям был, как все иваны.
А в городе Иване — на хазе, на малине, в грязи — не на виду золотой человек объявился — Большой Иван. А Большому Ивану большое плаванье полагается. Да и что говорить, крутые иваны были в банде. Взять Ивана на мушку, сесть в его новенький «иван» и где-нибудь в подпольном гараже разъиванить машину на мелкие иванчики было для них одно удовольствие.
Автобус, битком набитый Иванами с Ивантеевки, шел, покачиваясь, по Ивановскому шоссе. Мимо мелькали провинциальные облезлые дома, новые пятиэтажки-неваляшки, храм Ивана Предтечи — под склад занятый. Грел Иван бумажник в грудном кармане пиджака — сорок тысяч иванов до одного иванчика.
Перед театром имени Ивана Франко стоял памятник Ивану Грозному. По площади имени Ивана Тургенева ходили местные иваны и на памятник Ивану Грозному не смотрели. Здесь за углом и остановился автобус с Ивантеевки.
Здесь был центр. Кинотеатр, в котором вечно шла картина «Иван Иванович сердится», модный магазин «Иван-царевич», розовая вывеска ИВАН-ЧАЙ (чаю здесь, кстати, никогда не было) и центр по каратэ «Ванька-Встанька».
Возле загса под черной с золотом вывеской ИВАН ДА МАРЬЯ стояла вереница такси. Мэр города Иван-чук выдавал в этот день дочку — красавицу Ваню за грузина-студента Вано. Иваны-водители громко и неодобрительно переговаривались по этому случаю.
Иван Иванович — инспектор уголовного розыска — тоже переговаривался — в переговорное устройство. Переложил свой шестизарядный «иван» из кобуры в карман и сел в свой старенький «иван-жигулян». Порядок.
Между тем, Иван с бумажником на груди бродил среди людей и машин и посматривал на них — на машины. Над ним на кирпичной стенке радостно вещал плакат: ИВАН-ДУРАК СЧАСТЬЕ НАШЕЛ — и автомобильчик нарисован. Правильный плакат.
Тут к нему какой-то иван подкатился, низенький, лысоватый, с золотым зубом, и затараторил:
— Привет, Иван. Что промышляешь — продаешь, покупаешь?
— Ишь, разговорчивый, — подумал вслух Иван. — И откуда имя мое знает?
— Откуда знаю, там меня уже нет. Да меня самого Иваном кличут, — бойко ответил новый Иван.
— Не иначе, ты моя родня, — решил Иван.
— Близкая, — подтвердил новый Иван. — Ты Иван, я Иван, надо выпить по сто грамм.
Это и решило дело. У нового
Ивана карман оттопыривался и выглядывала оттуда бутылка «Ивановской». Отправились иваны вместе в столовую на Ивановский спуск. А за ними уже блатные иваны следили. Напротив кафе-столовой ИВАН ПОДДУБНЫЙ долго ждали иваны перехода. Свадьба ехала. Следом Иван Иванович — будто ни при чем
— в своем «иване-жигуляне» про-шкандыбал. За углом затаился.
Вышел Иван из кафе-столовой-совсем Иваном-дурачком: Ивановский спуск торчком, каланча Ивана крючком, да и ноги собственные не слушаются — ваньку валяют. А новый Иван, за которого двух небитых иванов дают в базарный день, не отстает — уговаривает:
— Пойдем тут рядом к одному
— Полтора Ивана зовут. У него бутылка есть.
Вошли в какой-то двор. Солнце жарит во всю Ивановскую. Совсем Ивана развезло: рядом с ним Полтора Ивана… протягивает ему полтора стакана… полтора двора… в голове дыра…
Вдруг хватают Ивана, шарят по Ивану, щекотно Ивану. Он и кочевряжится:
— Зачем вы, иваны, с меня колокола снимаете — с красной девушки?
Ну ему и дали соответственно: бом! бом! — по кумполу. Только звон по храму пошел. Лег Иван и отключился от сознательной жизни. Все прозевал: как стрельба поднялась, как повязали иваны-мильтоны блатных иванов, как везли его в отделение.
Очнулся Иван на скамейке. Провели куда-то маленького лысенького.
— Большой Иван, — говорят, — Большой Иван, добро будет и вам…
Ничего Иван понять не может. В голове гудит, видно, с большого перепоя. Стал Иван Иванович его спрашивать. Как зовут, сколько классов, где живет, где работает — ничего Иван не знает, видать, память отшибло. Ни национальности, ни воинского звания, ни сколько иванов в бумажнике было — ничего, как и не было. Не протокол, а сплошной прокоп. А может, притворяется.
Вызвал Иван Иванович врача Ива-нукяна. Тот только спросил:
— В какой стране, друг, живешь? Поморгал Иван на врача — и отвечает:
— Извини, друг, забыл.
Врач Иванукян официально заявил:
— Если он в какой стране живет забыл, его надо лечить.
— Для чего лечить?
— Чтобы вспомнил мать родную, вот для чего.
Стали Ивана лечить. Разными уколами, лекарствами и процедурами. Лежит на кровати Иван иваном, пустыми Иванами глядит, слово «иван» не произносит.
Позвонил как-то Иван Иванович врачу Иванукяну:
— Ну, как наш Иван?
— Иванезия, дорогой.
— Ну, хоть мать родную…
— Никакого родства не помнит.
— Так может быть, его помнят? Предлагаю следственно-медицинский эксперимент.
Договорились. Выставили Ивана на площади для всеобщего узнавания. Глядит Иван: вокруг чужие ходят, незнакомые глазеют. И город какой-то чужой, может быть, зарубежный. Страшно стало. Заплакал Иван:
— Домой, — говорит, — хочу — в больницу.
Тут его Иван-свояк увидел и сразу узнал:
— Да это же наш Иван, пропавший! А мы думали, его инопланетяне забрали.
— Какие инопланетяне?
— Обыкновенные, — говорит. — Недавно ночью тарелка на Ивановских лугах села. Сам видел. Такие же иваны, как мы, только зеленые.
В общем, привезли Ивана домой. Думали, дома вспомнит. Ни своей Ивановны, ни кота Ванюши не узнает. Уж хрюкал, хрюкал ему на ухо боров Иванушка, ничего. Но все же повеселел Иван — улыбаться стал. Видимо, что-то его туманному уму все же представилось.
Про этот случай во всех газетах напечатали. Так нашего Ивана и прозвали: Иван родства не помнящий. И прославился город Иван да и мэр Иванчук, что было ему кстати по многим причинам.
Ходит Иван по улицам, все иваны кругом озабоченные, а он улыбается, потому что не знает, в какой стране живет и как его зовут.
Вечером взойдет над городом Иваном бледный круглый Иван-царевич, рано ложатся спать иваны — электричество экономят — совсем красиво становится. Спит Ивановская роща. Спит речка Иван-ка, лишь плеснет-блеснет кто-то спросонья, не иначе Иван-водяной. Спит кладбище Иваньково, поселок Ивантеевка. Спят заливные луга Ивановские. Только длинными, темными силуэтами проносятся многотонные «иваны-камазы» по Ивановскому шоссе куда-то туда, где вроде брезжит что-то — из Ивана в Иван.
ЧЕЛОВЕК С ЗОЛОТЫМИ ПОДМЫШКАМИ
В одном южном городе жил человек, у которого светились подмышки. Когда он поднимал руку, оттуда ударял яркий свет — ярче электрического фонаря.
Улицы в этом городе, как и в других городах России, плохо освещались, и когда человек поздно возвращался домой, соседей это заставало врасплох. Словно на короткое время взошло солнце, прошествовало через двор — и по лестнице.
«Каждую ночь в окнах квартиры №37 зажигается неестественный, нечеловеческий свет. Не мафия ли это под покровом ночи пересчитывает свои барыши?» — писал бдительный пенсионер.
«Просим проверить, не похищен ли с какого-либо полигона важный аппарат, необходимый для обороны страны?» — жаловались старушки.
«2 часа 00 минут. Зафиксировал. На лестнице дома напротив пришелец передавал сигналы на орбиту. Над домом замечена тарелка. Прошу разобраться в зафиксированном мной явлении».
Приезжали, поражались, проверяли и так и не разобрались. Выводы и диагнозы были различны, человека несколько раз отправляли в милицию и в больницу, лечили. Но, кажется, безуспешно. Других последствий не последовало.
Родители с самого начала относились к этому, как если бы у ребенка был шестой палец на ноге. Очень любили тушить свет на семейных торжествах. А потом привыкли:
— Погаси подмышку. Дай спать.
Еще в юношеском возрасте со смутным чувством ожидания человек рассматривал себя по пояс голого в зеркале платяного шкафа: лицо — ничего выразительного, фигура — никакой значительности. И вдруг поднимал руку, как голосовал, — из сумрака зеркала бил слепящий луч, опускал руку — и снова серебряные сумерки и круги в глазах. Что-то должно было с ним случиться… Ведь не зря же такое…
Но ничего не случалось, кроме мелких неожиданностей и таких же неприятностей.
В юности некоторое время занимался в атлетической секции. Озадаченный тренер щупал его длинные мышцы предплечья и заглядывал под мышку.
— У тебя, парень, золотые подмышки! — восхищенно говорил он.
— Может быть, тебе заняться сиамским боксом? Раз! — и противник ослеплен. Два! — нокаут ногой, и он вырубается… А может, тебе пойти во флот сигнальщиком?
Нет, не пошел он во флот по причине близорукости. Но подруга, потом жена, часто в интимные моменты говорила:
— Не свети, дурашка. Мы же с тобой, как на экране, — и смеялась, смеялась — все это ей казалось очень смешно.
Друзья и сослуживцы тоже посмеивались, но относились с некоторой опаской: такой дар непонятно зачем, может быть, в этом есть скрытое значение, до поры игнорируемое наукой. Что-то вроде как у экстрасенсов, но в отличие от них — ни пользы, ни вреда.
Так и проходила эта жизнь больших ожиданий и несбывшихся надежд. Но, как всегда, сработали Время и Случай. Из темноты высветлился не совсем благообразный лик — раннеморщинистый, полунебритый, с жадными глазами и тонким ртом. Полуфилософ-полумонах, а впрочем, случайных подруг не чуждался.
В богемной компании по обыкновению не столько пили, сколько галдели и, конечно, попросили нашего героя продемонстрировать свои способности. Полуфилософ-полумонах видел такое впервые и был потрясен.
— Это чудо, тебе нужен храм, — горячо убеждал он героя.
— Зачем мне храм? — удивился человек. — У меня двухкомнатная квартира, вот мой храм.
— Красота спасет мир, слышал? — угрожающе произнес полуфилософ-полумонах.
— Ну, слышал, — признался человек.
— Фонари разбиты, улицы не освещаются, мир ходит во тьме, — продолжал убеждать, схватив его за руку, полуфилософ. — Ты спасешь мир. Твои подмышки — дар Божий. Нельзя зарывать в землю свой талант, свое золото, которое у тебя под мышками. Помыслы Господни неисповедимы. Одному он дает чудотворные мощи после смерти, а другому при жизни подмышки — я верю, это чудотворные подмышки. Да что подмышки! Верующие целовали папе пятку и излечивались. Не говоря о том, что можно зарядить энергией номер газеты или экран телевизора. Мало, еще мало мы знаем о нашем мире, который пребывает во мраке и хочет преображения и воскресения. Спросит тебя на Страшном Суде архангел: были тебе даны чудотворные подмышки? Пролил ли ты золото в мир? Научил ли его высшей радости? Плясал ли, как Давид перед ковчегом, сияя своими золотыми подмышками? А?..
На окраине около железной дороги стоял пустующий Дом культуры: облупившийся зал, пыльная сцена и предбанник с колоннами. Там и устроили храм.
Полуфилософ заказал где-то в типографии пачку объявлений и развесил их по городу. Гордо ходил с банкой клея и свертком афиш, что было само по себе необычно и привлекало внимание: ЧЕЛОВЕК С ЗОЛОТЫМИ ПОДМЫШКАМИ! ГОСПОДЬ СВОИМ ЗНАКОМ ОТМЕТИЛ НАШ ГОРОД.
Прочитали многие, на собрание не пошли, но задумались. Пошли слухи, разговоры. И в свете происходящих в стране событий все это выглядело значительным и зловещим предзнаменованием чего-то неотвратимого.
В субботу к 8 часам в зале Дома культуры собралась кое-какая публика, не то, чтобы много — в общем, пришли полюбопытствовать. Над входом крест-накрест две золоченые пальмовые ветви встречали приходящих. Над дверями в зал щит и меч — тоже из театрального реквизита, центральная люстра не горела, тусклым светом светили по бокам лампочки в бронзовых рожках.
Смущенно рассаживались подальше от сцены девушки из местного общежития, несколько пожилых женщин, любопытствующие подростки, почти все из той богемной компании и разные колоритные личности, например, старый учитель в очках и всегда с туго набитым потертым портфелем. (Этот чудак не пропускал ни одного собрания, всегда с портфелем, что в нем — неизвестно). Два солдата пришли и, робея, стали в дверях: им было все равно где быть, а тут были девушки и все-таки брезжила надежда на кино.
На сцене — полутемно и стоял стол, покрытый красным кумачом, который в полутьме казался почти черным, и два стула. Некоторое время публика созерцала эти два стула. Серая, как мышь, пробежала уборщица туда и сюда, сначала с графином, потом со стаканом. Кто-то из-за кулис злобно шикнул на нее, она заметалась и исчезла. Опять смотрели на два пустых стула.
Наконец, из-за кулис неловко вышли двое: высокий — сутулясь — полумонах и наш герой. Заскрипели стульями, усаживаясь. Заерзали и в зале. Вообще-то наш герой чувствовал себя неловко и в зал старался не смотреть. Не смотрел, но видел краем зрения: какое-то чудовище ворочается в полутьме. Остро захотелось домой, как в туалет.
Новый друг незаметно подмигнул ему, поднялся и кивнул кому-то за кулисы. Скудный свет стал меркнуть.
И в этом меркнущем постепенно-медленно свете он решительно прошел на авансцену. Глаза его возбужденно сверкали, это было видно из зала, как лампочки в полнакала.
— Братья и сестры! Граждане и военнослужащие! — (Военнослужащий шмыгнул носом, польщенный). — В Послании апостола Павла Коринфянам сказано: «Каков пер-стный, таковы и перстные; и каков небесный, таковы и небесные. И как мы носили образ перстного, будем носить и образ небесного». Теперь посмотрите на себя, товарищи женщины и товарищи мужчины, чей образ вы носите? Взгляните на свои волосатые руки и ноги, на свои волосы и ногти, которые, если их не подстригать регулярно, превращают вас в диких зверей. Но если не подстригать свою душу, она зарастает еще более дико и страшно. Поглядите только на свои нестриженые души, друзья мои, — и вы устрашитесь. Вот они, ваши огрубелые души с торчащими клочьями волос изо лба и из носа, с загнутыми синими когтями на руках и ногах, можно ли их назвать душами людей? Такими ли их вручил вам Господь? Ваши души были розовые младенцы и мир был им, как смеющееся дитя. А теперь — стыд и срам, вы — карикатуры на самих себя. Скоро! Скоро грядут последние времена. Так пустите же ваши души в баню. Пусть попарятся ваши души от души! Поддайте им пару на полок. Хлещите их калеными вениками раскаянья и покаяния. Подстригите вашим душам когти. И когда они станут чистыми, отмытыми, и плоть ваша сделается иной. Ибо сказано апостолом Павлом пророчество: «…плоть и кровь не могут наследовать Царства Божия, и тление не наследует нетления… Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг во мгновение ока… Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему — облечься в бессмертие». И уже стали, уже облекаются избранные безгреховные. Господь уже начал раздавать нам новую плоть. Я вижу: вот идут люди — одни со светящимися волосами, другие сверкают серебряными ногами, у третьих светятся розовые пальцы, а иные девушки всем юным телом светятся
сквозь легкие платья и бегут в свет. В зале и на сцене стало совершенно темно, только узкая полоска падала откуда-то сбоку и резко очерчивала силуэт говорящего:
— Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа? — трубил он. — И в нашем городе, среди нас есть один такой отмеченный Божьим Знаком. Он уже получил нечто и сейчас он вам покажет это.
Как было заранее условлено, человек выступил из-за стола вперед и пошел к невидимому краю сцены.
— Стой! — удержал его проповедник.
Человек покачнулся и удержался на краю.
— Давай!
Человек внезапно поднял обе руки — из подмышек в зал — во тьму ударили два ослепительных пыльных прожектора. Тьма ахнула и попятилась. Все вскочили с мест. Со сцены золотистый свет рельефно освещал их не похожие на себя лица.
— Свет наш насущный — хлеб наш насущный даждь нам днесь, — декламировал проповедник.
— Свет наш насущный… — повторяли девушки и солдаты.
— Долой коррупцию, горсовет и кооперативы! — вдруг визгливо закричал чудак-учитель. Портфель его был раскрыт, он выхватил оттуда горстями белые бумажки — и они разлетались по залу, как белые голуби. Люди хватали их, жадно пытались прочесть при свете подмышек. Это были какие-то детские сочинения. Учитель еще что-то кричал, но кто-то сунул ему смятый комок бумаги в разинутый рот…
Все как будто ожидало этой выходки и радостно соскочило с какого-то незримого крючка.
Возле храма били двух солдат с азартом.
Энергия толпы неслась впереди нее.
Новая вера распространялась по городу со скоростью внезапной эпидемии. Всем вдруг страстно захотелось света, как будто раньше его не было никогда. Вернее, был,
но какой-то ненастоящий, неутоляющий, нерегулярный, может быть, его подменили. Конечно, подменили. Сами пользовались чистым природным, а нам по проводам давали химический и вредный для здоровья. Оттого мы и сами не светимся. Дайте нам чистый свет, и мы тоже — посмотрите как засияем. А пока — света, света, любого, какого можно достать, купить и сделать:
— Свет наш насущный даждь нам днесь!
Вечером на улице горели все фонари, даже те, которые прежде не горели. Горсовет сиял огнями, как океанский пароход. Он и приплыл из прошлого века с большими венецианскими окнами, бывшее дворянское собрание. Там играл оркестр. Видимо, мэр тоже уверовал.
На улицах шумела, двигалась толпа, почти стесняясь себя, своей внезапной свободы. Энтузиасты заваривали нечто вроде городского карнавала.
— Это не Венеция, — говорили о городе прежде.
— А чем мы не Венеция! — говорили теперь. — Каналов нет, зато есть канавы.
В окнах показывались разряженные, как новогодняя елка, люди. Они навешивали на себя елочные гирлянды лампочек и включали себя в сеть. Одна старая матрона воткнула лампочки, как бигуди, в седые волосы. Она сидела на балконе второго этажа и снисходительно вещала:
— Мы увидим новое небо и новую землю.
Толпа отзывалась одобрительным гулом.
Вдруг кто-то выстрелил красной ракетой в небо. Ракета эффектно разорвалась, осыпав искрами гуляющих.
Полумонах-полуфилософ, растерянно озираясь, искал в толпе своего товарища. Тогда в храме среди внезапной суматохи он его как-то потерял. Потом его подхватил уличный поток и понес к площади, будто к озеру. Он пытался остановить людей, но его почему-то не желали слушать. Или — собиралась кучка, он старался втолковать им, что надо сначала смыть с себя грехи, духовно очиститься, нравственно обновиться… Но люди были возбуждены, глаза их растерянно перескакивали с предмета на предмет, и у них просто не хватало терпения дослушать оратора. — А! — махали на него руками и бежали дальше. Все хотели светиться сейчас — и вообще — чуда!
Увлекаемый людьми, он с горечью подумал, что он — можно сказать, идейный вдохновитель всей этой наступающей новой эры — почему-то остался в стороне и что стоит любому самозванцу, авантюристу, обманщику завладеть вниманием толпы — и направить ее агрессию в нужное русло… Он вертел головой, наступая людям на ноги, но человека с золотыми подмышками нигде не было. Унесло! Унесло! Сбежал, подлец!
На площади было много не то пьяных, не то веселых молодых людей со спортивной выправкой, которые, видимо, не знали, что им делать. Зацепит тебя глазом — и не решается, но чувствуется: горячо, опасно.
В кругу подобных парней что-то сверкало — это были вызывающе торчащие девичьи груди, платье было разорвано до пояса, и они двигались, жили, играли, светились под фонарями, будто их окунули в жидкий жемчуг.
— Бог дал мне новые груди! — выкрикивала высокая девушка.
Как в замедленной съемке, заученно двигалась она — и груди ее мелко дрожали — экзотически сверкающие плоды небесные. Молодые ребята в джинсах смотрели на нее, по-детски полуоткрыв рты: неужели, неужели это можно есть, глотать кусками, захлебываться от сладкого сока?
— Подберите сопли, — кричал какой-то дикий человек. — Она святая! Она невинная праведница! Мы пойдем за тобой, Жанна! Веди нас!
— Моя грудь светится! — вопила девушка. — Господь отметил меня!
Полумонах-полуфилософ скривился, будто отведал чего-то очень кислого:
— Тьфу!
Он подбежал к девушке и мазнул пальцем по ее груди.
— Это фосфор, — объявил он, показав светящийся палец. — И я с ней спал.
Девушку тут же забросали камнями, забили железными цепями и гирями. И еще копошилась кровавая куча-мала на асфальте, к виновнику подошел усталый, небритый человек в кожаной куртке, похожий на шофера, волоча за собой зеленую канистру:
— Так ты говоришь, мы изменимся во мгновение ока…
— Да, да, так и произойдет! — радостно подтвердил полумонах.
— Мы получим золотую плоть?
— Каждый по силе своей веры.
— Мы узрим новое небо и новую землю!
— Воистину так!
— Ты первый, — торжественно произнес шофер.
И не успел никто помешать ему, как он деловито ударил проповедника тяжелым кулаком по макушке.
Тот упал, как подкошенный. Человек в кожаной куртке неторопливо вылил на него бензин из канистры, порылся в кармане, достал зажигалку, чиркнул. И — живой факел заплясал, покатился по ступеням городского театра.
— Вот тебе новая земля и новое небо, — произнес человек в кожаной куртке, обтирая друг о друга облитые бензином ладони.
Пожарники уверовали одни из последних.
— Да будет свет, — сказали они — и подожгли здание горсовета.
Оно запылало, как большой факел в бушующем море. В высокие венецианские окна было видно, как по залам метался обезумевший мэр с развевающимися волосами, бурно внутри вспыхивал свет, лопались от жара толстые стекла, выплескивались наружу крутящие занавеси, все в пламени, как фурии.
На главной площади уже не танцевали. На улицах уверовавшие раньше стреляли в еще не успевших уверовать. Иначе говоря, ангелы света боролись с демонами тьмы, валялись убитые. Демоны отстреливались из подвалов и чердаков.
Все шло по известному сценарию.
Начинали строить баррикады.
Под шумок грабили и насиловали.
С северо-востока слышался гул. По шоссе к городу двигались танки и бронетранспортеры внутренних войск.
О человеке с золотыми подмышками никто не вспоминал и не помнил.
Испугавшись шума и скандала в Доме культуры — вообще с самого начала все это ему сильно не понравилось, — человек выскользнул на улицу незамеченным. Он шел окольными переулками, втянув голову в плечи, — его уши торчали, как локаторы, слушая шум и гул, — человек забирал все дальше и дальше в сторону, стараясь обойти это громкое, неудобное, пугающее. Он все время держал руки по швам, прижимал их к телу, чтобы, не дай Бог, ни один золотой лучик не привлек внимания прохожих. Ему удалось добраться домой благополучно.
Он был испуган. Жена его тоже. Они говорили:
— Что только творится!
— Такой тихий был город.
— А я прибежал — и не знаю. Что там, мамочка?
— Говорят, явился какой-то Спаситель.
— Какой Спаситель?
— Который всех спасет. И все увидят новое небо и новую землю.
— Как же он всех спасет, если в городе стреляют пачками?
— Может быть, холостыми?
— Вон сосед у ворот валяется.
— Кричат: «Да будет свет!» — а стало совсем темно.
— Выключили электричество во всем районе, точно.
— Мне страшно… Посвети в доме, пусик.
Но под мышками у него было, как у всех, — темнота и мох.
«Зеркало» (Москва)
