ИШЕЛЬ И РОМАНЕЦКА
Один парень, изрядно потрепанный холостяк, познакомился с девушкой по телефону. Звали ее Романецка. У нее был приятный волнующий голос, глубокий и чуть хрипловатый. Она не оттолкнула его и не пыталась избежать встречи, напротив, проявила понимание, тонкость, человечность и согласилась — а это было в четверг, — встретиться с Ишелем в субботу.
— А в честь чего — Романецка?
— спросил еще Ишель по телефону.
— Родители создали меня в романтической атмосфере.
И в эту минуту у Ишеля что-то дрогнуло в штанах.
Итак, родители у нее образованные, интеллигентные, атмосфера сексуальная, голос волнующий,
— что еще нужно мужчине? Иди и трахай в свое удовольствие, а может, еще познакомишься с матерью, либеральной игривой дамочкой — лет сорока? — и поразвлекаешься заодно и с ней.
Наступила суббота. Жаркий летний день конца августа. Солнце светило вовсю и, основательно прожарив наш город, угасло. Вечер влажный, душный, воздух, насыщенный испарениями, как в прачечной, а люди помятые, как выжатое белье. Выходишь из дому надушенный и свежий, и сразу же тебя окутывает черный дым автобусов, от шоссе поднимаются дрожащие горячие волны, из дверей ресторанов вырываются вонючие клубы раскаленного воздуха, а изо рта — кислый запах чолнта, который ты ел за субботним столом. И, не пройдя по улице и двух шагов, покрываешься скользким потом и воняешь, как тухлая рыба. Посмотрите на Ишеля: он вышел из дома и идет себе очень спокойно, почти на цыпочках, чтобы по возможности уменьшить соприкосновение с окружающей средой, сэкономить энергию, выделять поменьше пота. Душевное напряжение тоже способствует потению, поэтому он старается не думать о девушке, с которой встретится через четверть часа, и о девушках вообще, а о чем-то абсолютно нейтральном, вроде швейцарского председателя Красного Креста.
Идет себе парень по Арлозорова на запад, навстречу волнующему будущему, ожидающему на углу Ди-зенгоф, идет порхающей походкой, словно вор в ночи, думая о нейтральной Швейцарии. Но, несмотря на будто бы крадущиеся шаги, он пришел на свидание на десять минут раньше. И еще задолго до перекрестка заметил девушку, стоявшую у витрины магазина. Она тоже посмотрела в его сторону, и робкая полувопросительная улыбка появилась на ее губах, беззвучно спрашивая:
— Вы?
В одно мгновение, словно по мановению волшебной палочки, исчезли запахи духов и кремов, и липкая волна вонючего пота окатила Ишеля с ног до головы. Какое ужасное разочарование! Полный провал. Мать сорока лет, думал? — да ей самой, Романецке, под сорок! А что за внешность, ой, что за внешность,
— не возбуждающая, не волнующая, не аппетитная! Сальные черные волосы в беспорядке окружали рябоватое одутловатое лицо, возвышающееся над коротким прямоугольным телом, а маленькие мерзкие глазки горели желанием схватить все, что под руку попадет. И если раньше мы говорили, что город выглядит, как прачечная, а жители его — как выжатое белье, то вот стоит напротив Романецка, похожая на мокрую кухонную тряпку, только хватай ее подмышки да вешай для просушки на заднем дворе.
Их встреча выглядела так: Романецка застыла на месте, повернувшись к Ишелю с полувопросительной улыбкой: «Вы?», а Ишель замер от удивления и разочарования. По лицу Романецки, от которой не скрылось легкое движение назад, сделанное Ишелем, пробежала легкая конвульсия, и вопросительная улыбка сменилась сдержанным смешком, обозначая: «Да, снова ждала кого-то, чтобы разочаровать и огорчить». И два седых волоса бросились в глаза Ишелю, когда он приблизился к ней и спросил почти враждебно:
— Романецка?
— Ишель? — сказал приятный голос, чуть хрипловатый. Да, хотя бы голос, но даже и он из-за искусственно приданной ему веселости был несколько скрипуч.
Они были как два здания, стоящие друг против друга, и Романецка почувствовала, как Ишель с треском захлопнул перед ней двери своей души и быстро спустил жалюзи на окнах. Романецка тоже ушла в себя, закрыла дверь, опустила жалюзи, и через мгновение, когда погас свет в сердце Ишеля, Романецка тоже решила, что ей не для чего светить, и стало темно. Две темные души молча стояли друг против друга. Так закончилась романтическая часть встречи Ишеля и Романецки. Эта часть была такой короткой, что в ней даже не мелькнула искра жизни: это было не что иное, как зародыш, ожидание будущего — струна натянулась по телефону в четверг и лопнула в субботу на Дизенгоф.
Но так закончить встречу было нельзя. Не принято увидеть девушку и сказать: «Простите, вы слишком уродливы, а меня ждут дома». Вечер нужно было завершить так, как это делают в приличном обществе. И здесь-то и началась вторая часть нашей истории, чисто практическая.
Романецка думала: «Черт подери, раз уж я вышла из дома по приглашению этого парня первый раз и, как видно, последний, нужно закончить вечер хотя бы хорошим ужином. Враг, конечно, захочет отделаться по дешевке, я же должна нанести ему тяжелый удар, чтобы он получил по заслугам: да, я страшная, я все, что хотите, — но своего места под солнцем не уступлю!» Естественным образом они пошли рядом, на лице Романецки застыла полуироническая-полуот-чаянная улыбка, и она то ли сказала себе под нос, то ли спросила:
— Так что, будем любоваться витринами?
— Почему, можно где-нибудь посидеть, — ответил Ишель с каменным лицом и сжимающимся от злости сердцем.
Посмотрите на нее, какая сука! Хочет, чтобы он раскошелился. И хотя он отлично знал, что «посидеть» — это то же самое, что «поесть», он не мог заставить себя произнести «где-нибудь поедим», как будто ожидал чуда, как будто если он сказал «посидеть», можно отделаться от нее сидением на уличной скамье или каменном заборе одного из домов.
Понятно, это чудо нереально. Кто теперь сидит на уличных скамьях? Старики да нищие. А на каменных заборах? Кошки или трехлетние малыши, которых поддерживает отец, чтобы они не свалились. Нормальному мужчине не придет в голову пригласить девушку, какая бы она ни была, усесться на заборе.
Не успел Ишель сказать «можно где-нибудь посидеть», как Романецка произнесла очень сухо:
— Где?
«Где, где! — кипело сердце Ишеля. — Даже не даст подумать, сразу прыгает „где, где», а кто ты, от романтики твое имя? — от Румынии!!!»
И неожиданно у него вырвалось:
— Посидим в кафе.
Он тут же понял, что пропал. Смотрите, пригласил ее в кафе, хочет угостить, и кто виноват? Он, он сам. Черт с ним, пусть хотя бы станет ясно, что о ресторане не может быть и речи.
— Вы уже ужинали? — спросила Романецка голосом намеренно невинным. Ишель вздрогнул, будто в сердце его вонзили спицу.
— Конечно, — ответил он и быстро добавил, — я ужинаю рано.
— А я поздно, — сказала Романецка.
— Да? Во сколько?
— А сколько сейчас?
— Без четверти восемь.
— Я ужинаю в восемь. — И после минутной паузы добавила: — Потому что ужин у меня, как обед.
Так, совершенно непринужденно, она ожидала, что через четверть часа ее накормят, и не кофе с пирожным, нет, сначала обильным ужином — мясо, салат, суп, и лишь потом, на закуску, кофе с пирожным, а может, двумя. Тяжелый ком застрял в горле Ишеля, он чуть не плакал от ярости, ему казалось, что вся улица над ним смеется. Вот она, ловушка! Мысли о спасении с лихорадочным воем носились в его мозгу, голова трещала от пожарных машин и карет «скорой помощи». Вдруг ему показалось, что выход найден. Он положил руку на спину девушки и прошептал, по возможности смягчив голос и подпустив влаги в глаза:
— Может, поднимемся к вам на пару минут?
Романецка косо посмотрела на него, опустила глаза, поморгала ресницами, высвободилась из-под его руки с целомудренным видом, словно говоря: «Нет, меня ты не получишь в первый же вечер; может, я и не красива, но цену себе знаю. Ты тоже не очень-то хорош — во всяком случае, не настолько, что у меня тут же рухнут все преграды и затрубят трубы, и я безвольно упаду в твои объятия».
А-а, черт возьми! Теперь она оскорбила его как мужчину. Он был отвергнут безобразной женщиной, дотронуться до которой у него не было ни малейшего желания и которая, помимо всего, еще высосет из него ужин. Что она о себе думает? Кто ее ждет? Когда ее обнимали в последний раз? В четыре года, и то это был ее отец!
И-и, Романецка и Ишель, лучше бы вам распрощаться и разойтись в разные стороны. Каждый пошел бы своей дорогой, было бы спокойно, почему же вы продолжаете идти вместе, истязая друг друга в атмосфере, подобной прачечной? И не только вы так поступаете, так делают все ишели и романецки. Они всегда словно приклеены друг к другу и отравляют друг другу жизнь. И даже на кладбище лежат рядом, Ишель — Романецка, Ишель — Романецка. Вечная скука запечатлелась на их лицах, в одной могиле спит Романецка, на устах ее застыл вопрос: «Так что будем делать?», а в соседней могиле Ишель с застывшим на губах ответом: «Можно где-нибудь посидеть».
Вдруг Ишель оживился и сказал:
— Давно не ел фалафель! Подскочим на шук Бецалель и поедим фалафель.
— Фалафель? — почти вскрикнула Романецка.
Даже домработнице дают больше — яичницу, салат, сыры, кофе, пирожные, а она все-таки рангом выше
— женщина, за которой ухаживают, так при чем же тут фалафель? Во-первых, фалафель дешевый, дешевле всего — как поездка в автобусе, — а во-вторых, у фалафель-щиков нет горячих напитков, только газированная вода, да и то едят и пьют стоя. И она, женщина в нарядном платье, будет стоять с питой в одной руке, тхина капает в бумажную салфетку, и чтобы не испачкать платье, ей придется наклониться вперед. В другой руке — бутылка воды, которую она будет тянуть через соломку, это вызовет отрыжку, боль в ногах от продолжительного стояния, и время от времени еще придется проталкиваться через толпу, чтобы взять что-нибудь соленое или острый перец из грязной миски или добавить в питу немного тхины, — разве это жизнь? Суббота? Свидание? Тьфу!
Но Ишель вцепился в фалафель мертвой хваткой, пытаясь зажечь себя самого энтузиазмом, которого у него не было: фалафель, фалафель! Давно не ел фалафель! Опротивели рестораны, мясо, официант, вечно возникающий не к месту, душа жаждет чего-то настоящего —
простых людей, простой еды, истинного веселья, яркости, — короче, фалафель на шуке Бецалель! И тут же начал рассказывать, как когда-то он с приятелями, еще учась в гимназии, ходил есть фалафель каждую субботу, потом шли в кино. И он заскользил по банальным воспоминаниям, и все для того, чтобы не дать ей возможность усомниться в его искренности и воспротивиться его предложению, а ноги тем временем делают свое дело, еще немного, и они уже на площади Дизенгоф, а главное, потихоньку приближаются к шуку Бецалель.
Романецка поняла, что фалафеля не избежать, остановилась и сказала:
— А как мы туда доберемся?
— Но мы уже почти на месте,
— сгладил Ишель, как бы удивленный ее вопросом, совершенно излишним. — Мы уже на площади, площадь — это улица Пинскер, Пинскер — это Буграшов, Буграшов — это Черниховски, а куда выходит Чер-ниховски, если не на Бецалель?
— Но ведь ужасно жарко! — простонала Романецка.
— Действительно, не стоит садиться в автобус, там тесно, как в аду.
— Можно поймать такси!
— Как бы не так! Пока здесь кто-то поймает такси, мы можем долго делиться воспоминаниями о фалафеле.
Ну, приспичило ему с фалафелем, как будто он сделал крупное научное открытие, теперь его не остановишь. Ишель искоса на нее взглянул, на губах застыла искусственная улыбка, и только сверкающие глаза выдавали низменные мысли, вертящиеся в его мозгу.
И тут на них напала жуткая тоска. Стало горько, что выплыл на свет Божий весь их позор. Пропало всякое желание изображать душевную широту, возвышенность — как видно, что-то этому мешало, да, что-то глупое, второстепенное и все-таки бывшее сильнее их. Потому что в этом-то весь парадокс: как же велика мелочность человека!
От площади Дизенгоф до улицы Пинскер дорога поднималась вверх, и Романецка почувствовала в ногах давящую усталость. На углу Буграшов она на мгновение остановилась и посмотрела через дорогу: там был ресторан, один из самых шикарных в городе. Молодая пара, юноша и девушка, вышли из-за угла и направились к ресторану. Они были такие красивые, молодые, веселые и свежие и шли в ресторан, самый настоящий ресторан, где сидят за столом, накрытым белой скатертью, а на скатерти — красные салфетки, и если этого мало — вон, там уже бегает вышколенный официант, поднося посетителям миску с лимонной водой для полоскания рук и теплые полотенца, чтобы их вытереть. А блюда, а напитки, а атмосфера — здесь подают лягушачьи ножки, господа, а не жареный фалафель! Романецка смотрела на счастливчиков с нескрываемой завистью, и так велико было ее всепожирающее пламя, что она изо всех сил старалась найти в них хоть какой-нибудь изъян. Она тщательно изучила девушку с ног до головы, пытаясь обнаружить хотя бы толстые икры, — но нет, ножки были точеные, в изящных туфлях на высоких каблуках. Но все-таки было что-то не так, и жадное сердце Романец-ки затрепетало от радости. Позади улыбающейся пары хромал мальчик лет десяти с явно дефективным лицом. Ну вот, теперь можно успокоиться: у них ребенок — идиот.
Да, все у них хорошо, они богаты и красивы, но даже и они беззащитны перед превратностями судьбы. Что толку от богатства, когда по велению природы на их безоблачную жизнь брошено это темное пятно? Под блестящим покровом — безмерное горе и бесконечная трагедия.
Когда они подошли к ресторану, мальчик дотронулся до руки юноши и попросил милостыню. Юноша обернулся, поднял руку, будто собираясь ударить, и мальчик-идиот испуганно заковылял прочь. Счастливая пара вошла в ресторан. Ну, какое разочарование: у них нет ребенка-идиота! Счастливая пара все-таки осталась без изъяна, но кто знает, может, ребенок-идиот остался дома, хотя в глазах Романецки эта возможность была уж слишком ничтожной. И Романецка, повернувшись на каблуках, зашагала рядом с Ишелем навстречу своей судьбе.
Не будем утомлять читателя описанием путешествия наших героев. За это время не произошло ничего интересного. Расстроенная Романецка потихоньку напевала себе под нос «Ишель-Фишель, Ишель-Фишель», не получая от этого никакого удовольствия. Они прошли по Буграшов, сначала поднимающейся вверх, потом спускающейся вниз, к Черниховски, там повернули направо и прошли до угла, заворачивающего к шуку Бецалель, еде стояли четыре шумных, осажденных людьми ларька с фалафелем. Шипело кипящее масло, продавцы кричали, кричали и покупатели, и картина напоминала поле боя, где враг был окружен стеной из шатких ларьков, в которых стояли торговцы, защищавшиеся от атакующих чанами с кипящим маслом. Теперь к толпе вражеского войска добавились еще два боевых коня — Ишель и Романецка.
Стоят Ишель и Романецка на поле боя, у каждого в руке — пита с обжигающим фалафелем, салатом и тхиной, и они откусывают от нее, жуют и глотают. Тела их наклонены вперед, как у скота, жующего свой корм, из опасения, чтобы капли тхи-ны не испачкали одежду, и смотрят направо и налево, наблюдая, как к полю боя со всех концов города подтягиваются толпы резервистов. Они не любят фалафель, глотают его без всякого удовольствия. Ишель старается изобразить, будто ест с аппетитом, наслаждаясь воспоминаниями об ушедшей молодости, а Романецка выплескивает всю свою злобу и желчь на питу с фалафелем, и со стороны может показаться, что оба они наслаждаются дешевой йеменской едой, ставшей — горе нам, как мы опустились! — нашим национальным символом.
В процессе еды Романецка подошла к ларьку, чтобы взять один острый перчик, а в это время в ее пите образовалось отверстие, капли тхи-ны просочились и упали на платье. Она возвратилась от ларька еще злее, держа в руках перец величиной с огурец, и тут же потребовала у Ишеля бутылку шипучей воды, чтобы залить пламя изжоги, свирепствовавшей в пищеводе. Ишель, все еще с питой в руке, пробился сквозь толпу, осаждающую киоск, и в это время у него тоже потекла тхина, две светло-желтые слезинки скати-
лись на брюки, а когда он вернулся к Романецке с бутылкой в руке, из его промокшей питы вывалились несколько кусочков помидора, которые тоже приземлились на штанах. По рубашке расплылось другое пятно, розоватое, словно напоминая о газированной воде, которая опрокинулась на него в то время, как он с боем продирался сквозь толпу, спасая свою душу и бутылку Романецки. Романецка проглотила свой фалафель и высосала воду, подкрашенную сиропом. В ее желудке скопился воздух, поэтому она повернула голову в сторону, будто рассматривая магазины со спущенными жалюзи на противоположной стороне улицы, и постаралась незаметно выпустить изо рта скопившиеся в желудке газы, и, если хотите, это было что-то вроде немой отрыжки на жалкую ее жизнь. Не успела Романецка беззвучно рыгнуть, как перед ней появился мальчик-идиот, которого она видела у входа в ресторан на улице Буграшов. От отвращения она быстро повернула голову к Ишелю, и в это время у нее вырвалась еще одна короткая отрыжка, но на этот раз — во весь голос. Челюсти Ишеля на мгновение замерли, вдоль носа от отвращения дернулся нерв, и только тогда он продолжил еду. Романецка сказала:
— Простите.
Но оба они знали, что этому нет прощения, нет искупления громогласной отрыжке, вырвавшейся из женского рта. Во все века мы безотчетно стремились к Европе, но просвещенная европейская община всегда рассматривала это как преступление. Каждая отрыжка, господа, тянет чашу весов в сторону нашего отступления к нравам Оттоманской империи. И кто знает, может быть, последней каплей послужила отрыжка Романецки, которая в конце концов определила: мы окончательно погрязли в бесповоротной гнусности Азии.
Романецка проглотила фалафель, а через минуту проглотил фалафель и Ишель. Было еще рано, и он не знал, что теперь делать с тяжелой ношей, лежавшей на его плечах. В сказках все легко и просто: появляется чудовище или ведьма — отруби им головы или удирай со всех ног! Но здесь — приличия, улыбки, а сердце лопается от злости. За время прогулки до шука Бецалепь выиграл полчаса, еще двадцать минут были заняты фалафелем, полчаса займет дорога назад (если она согласится идти пешком), и в общей сложности мы провели вместе час и двадцать минут — как короткое представление, сыгранное без перерыва; но нет, нельзя выйти с девушкой меньше, чем на два — два с половиной часа, во всяком случае — не в субботу. Даже пастух выводит скотину на пастбище не менее, чем на три-четыре часа. Прежде всего, можно предложить ей еще один фалафель, и так пройдут еще десять минут. Романецка, у которой ненависть вызвала повышенный аппетит, считала высшей необходимостью любыми путями заставить Ишеля раскошелиться. На мгновение она сделала нерешительную гримасу и тут же согласилась. Ишель почувствовал себя по-настоящему щедрым. Он отвесил ей непринужденный рыцарский поклон, чтобы его широта и любезность были замечены со стороны, повернулся на каблуках и был проглочен толпой, осаждавшей чаны с кипящим маслом, — истинный рыцарь Тель-Авива.
Все то время, как Романецка поглощала вторую порцию, ее пожирала жгучая ненависть к Ишелю, его скупости и мелочности его души. А Ишель смотрел на нее, ту, которую он должен развлекать, смотрел, как она жадно ест второй фалафель, видел потные жующие челюсти и кадык, поднимающийся и опускающийся с каждым глотком, будто это ей положено, будто само собой разумеется, что она вообще существует, что что-то ест, да еще за его счет. Как она не понимает, Романецка, что с ее стороны — наглость дышать воздухом, занимать место в пространстве, почему она тут же не падает на колени и не просит прощения за сам факт своего существования?!
Эта ненависть, господа, — свойство не только Ишеля и Романецки, она распространяется на всех. Может, такова природа человека, а может, отличительное качество нашего народа. К примеру — один из нас идет себе по улице, а на противоположной стороне двое незнакомцев весело смеются, и вдруг сердце его пронзает ярость: «С чего это они смеются? Ведь они смеются за мой счет, мой шурин в тяжелом состоянии лежит в больнице, а они ржут, как лошади, чтоб вы сгорели!»
Романецка проглотила вторую порцию фалафеля, и только теперь, почувствовав тяжесть в желудке, изжогу в пищеводе, спазмы в сердце и кисловатый привкус во рту, готова была двинуться в путь. Шла она очень медленно, пузырьки газа носились по ее утробе, как смерч, частично в кишках, частично в пищеводе, и она старалась не давать им воли — во всяком случае, вслух, — и потому ступала с осторожностью, свойственной санитарам, толкающим кровать на колесиках с больным после операции и опасающимся, как бы не разошлись его швы.
— Куда теперь? — спросила Романецка, и изо рта ее пахнуло чесноком. Ишель, с замиранием ожидавший этого вопроса, все-таки воспринял его так, как будто Романецка острым каблуком пронзила его сердце. Он проглотил слюну еще и еще раз, чтобы выиграть время и скрыть дрожь ненависти, готовую вырваться наружу, и ответил:
— Может, пройдемся, чтобы переварить фалафель?
— Фалафель переварится сам! — отрезала Романецка.
На эту ее грубость он ответил холодно, словно его оскорбили в лучших чувствах:
— Тогда провожу вас домой. Так вот, паршивая скотина, сама
помогла ему обидеться и избавиться от своего присутствия. Как будто они расставались по его желанию, а не по ее. Романецка словно надломилась. Две скорбные морщины пролегли от глаз к носу. Ишель взглянул на нее, и сердце его неожиданно дрогнуло. Только ударив своего врага, мы неожиданно понимаем, что он — тоже человек, ранимый, слабый, и что несправедлив его портрет, созданный нашим воображением по злобе. В жизни мы дважды переживаем жестокое разочарование: впервые при возмужании, когда обнаруживаем чудовище, скрытое в человеке; и еще раз намного позже, когда начинаем понимать, что чудовище — не совсем чудовище. Неожиданная всепоглощающая жалость к Романецке затопила сердце Ишеля, что-то вроде полного успокоения, как будто его подняла гигантская волна, покачала и мягко опустила вниз.
Чтобы использовать его жалость, Романецка даже не пыталась примириться или оттянуть прощание и только произнесла:
— Я хочу ехать на такси.
Вот так, подумал Ишепь. Ей вовсе не жаль избавиться от меня. Не только мне с ней противно, ей тоже противно со мной. И более того, ей больше жизни хочется вытянуть из меня деньги. Прощай, жалость, добро пожаловать, старая знакомая — ненависть! И Ишель тут же повернул на Алленби вместо того, чтобы спуститься вниз по Буграшов.
— Куда? — спросила Романецка.
— К автобусу, — ответил Ишель. Уродливая девушка, весь путь пешком, фалафель и автобус — да, думал Ишель, такую субботу не забудешь до конца своих дней. Жизнь жалкая, противная, без красок, без переживаний — без всего. И в то время, как он шел от шука Бецалель
к Алленби, а рядом — убогая и обеспокоенная Романецка, на лице Ише-ля было такое выражение, словно он почувствовал какой-то мерзкий запах и тщетно пытался определить, что это такое. В это время по Алленби мчалась карета «скорой помощи», оглушая прохожих пронзительным воем. Романецка использовала этот шум, чтобы выпустить газы, бушующие в кишечнике, в надежде, что звук покроется воем сирены. Неожиданно сирена резко смолкла — может, потому, что больной скончался, несмотря на все усилия врачей, и «скорая помощь» в мгновение ока превратилась из боевого коня в усталую клячу, с трудом влекущую похоронные дроги. Неожиданное прекращение сирены не было предусмотрено Романецкой, и в полной тишине со всей силой прозвучали раскатистые звуки, словно мо-тоцилетный треск на тихой улице.
Романецка густо покраснела. Нет никакого сравнения между воздухом, выпущенным из пищевода, и звуками, вылетающими из кишечника. И если в первый раз, у ларька с фалафелем, это заставило ее смутиться и до минимума снизило ее женственность, то теперь воздух, выпущенный из кишечника, полностью уничтожил последние следы очарования. Этот поступок был настолько варварски-африканским, что даже не стоило просить прощения. И только в глубине души она прокляла несчастного мертвеца, который выбрал для смерти именно ту минуту, когда она, Романецка, решила пукнуть. И правда, несчастным был тот мертвец, уносимый вдаль каретой «скорой помощи», не только потому, что умер он в субботу, так и не досмотрев последнюю серию телевизионного фильма, и не потому, что когда душа его покидала тело, некрасивое существо осквернило воздух мерзким запахом, а потому, что это же существо сопровождало проклятиями эту торжественную минуту.
Как будто по удивительному стечению обстоятельств выражение отвращения к вони, выискиваемой Ишелем, подошло к трубным звукам, вылетевшим из кишечника Ро-манецки, и на какое-то мгновение между ними установилось что-то вроде гармонии.
В это время за ними по улице шли два молодых хулигана. Один рассмеялся, а другой бросил:
— Хоп-па, красотка, пернула! Романецка, не останавливаясь,
повернула к парню обиженное лицо, и в ту же минуту каблук ее туфли скользнул по грязи, разлитой на тротуаре, она поскользнулась и упала. Мгновение она пребывала в полном оцепенении, и тут же с одной стороны ее подхватил Ишель, а с другой — хулиган, сказавший «Хоп-па, красотка!». Они подняли ее под руки, а хулиган добавил:
— Свалилась от взрывной волны, а?
Ишель хотел посмотреть на парня со всей строгостью, но тот вовсе не обращал на него внимания, а продолжал с приятелем свой путь. Оба они развлеклись и повеселились вволю и смеялись теперь во весь голос, и Ишель погасил свой горящий взор. Впрочем, они не сказали ничего такого, с чем бы он не согласился; более того, автор «хоп-па!» даже помог ему поднять упавшую Романецку, и Ишель от всей души позавидовал им. Он тоже хотел быть веселым, свободным, бойким и легкомысленным парнем, спешащим с другом в кино, ищущим развлечений и настолько смелым, чтобы спокойно сказать незнакомой девушке: «пернула». Тем временем юные хулиганы перешли дорогу и исчезли в фойе кинотеатра, а Ишель остался на месте, поддерживая под руку Романецку и проклиная тот день, когда он родился на свет.
Романецка перенесла всю тяжесть своего тела на здоровую ногу и руку Ишеля, поддерживающего ее, а раненую ногу согнула в колене, подняла в воздух и выпустила изо рта целую серию шипения-боли «ушь-ушь-ушь!!!». Ишель, держа ее, как ненужную вещь, спросил безо всякого интереса:
— Ну, все еще болит? Действительно болит? И Романецка ответила:
— Ушь-ушь!.. Болит! Ушь-ушь-ушь!…
Лицо ее сморщилось, словно она надела на него маску уродливости, как будто уродка нарядилась уродиной.
— Пойдем? — спросил Ишель через мгновение.
Романецка посмотрела на него горящим гневным взглядом и сказала, словно не поверив абсурду, который услышали ее уши:
— Идти? Ушь-ушь!.. Как идти?!
В голове у нее промелькнул весь крестный путь, пройденный до шука Бецалель, ну, а теперь, после катастрофы с ногой, Ишель не сможет ее вести, словно скотину под уздцы, ему придется отвезти ее, да, отвезти, остановить такси и заплатить деньги, да, просто и непринужденно, — деньги, деньги, потратить на нее деньги, и кто знает, может быть, вызвать «скорую помощь» с сиреной (и не с такой, которая умолкает посередине, нет, не у меня… ушь-ушь!..»), купить дорогие и редкие лекарства, оплачивать консультации дорогих швейцарских врачей по междугородному телефону, может, даже заказать специальный самолет, чтобы посреди ночи срочно переправить ее в военный госпиталь в Техасе, и ой, там, в Америке, госпитализация и операция стоят десятки тысяч долларов, а после операции — протез, длительный восстановительный период, отдых в санатории в Швейцарии из-за медицинских осложнений и пребывание на лечебных источниках в Австрии из-за неполадок в суставах, и все это за чей счет? — само собой разумеется, за счет Ишеля, он мужчина, она поскользнулась в то время, как проводила с ним субботу, он отвечает за все, он ей обязан, она вытрясет его, преждевременно состарит, он станет похож на черную банановую кожуру, завалявшуюся с прошлого года, раздавленный, высосанный и опустошенный до конца, и так она умрет на его руках после долгих лет лихорадочного мотовства, и он привезет ее на родину в задрапированном гробу, а за чей счет прибудет гроб? — за счет Ишеля, конечно, все за счет Ишеля, Ишель платит, Ишель финансирует, обращайтесь к Ишелю, только к Ишелю: и возле открытой могилы — так сон Романецки подходит к концу — в то время, как Ишель стоит перед ее гробом, мечтая лежать и спать вместо нее, потому что она спокойно спит себе в гробу с вечной улыбкой на устах, относительно красивая по сравнению с сегодняшним днем, далекая от всяких событий, связанных с субботой, мужчинами, фалафелем, отрыжками, и вдруг случайно один угол гроба выскальзывает из рук похоронного служащего и опускается прямо на ногу Ишелю, Ишель испускает вопль, и в то время, как ее опускают в могилу, словно королеву, усыпанную цветами, несомую служителями культа, как Клеопатру, Ишель начинает скакать на одной ноге вокруг могилы, раненая нога висит в воздухе, и он издает свистящий шепот, выражающий всю силу его боли: «Ушь-ушь-ушь!..».
Да, вот так, есть справедливость под этим небом.
Но возвратимся к действительности. Ишель заупрямился и повторял:
— В этом случае лучше всего — тут же размять пораненное место, и самое главное — ходьба, ходьба и еще раз ходьба.
— Ходьба, ходьба! У меня сломана кость! — заскулила Романецка и съежилась.
— Ничего не сломано! — отрезал Ишель: сейчас не время баловать ее.
— Вы что, ортопед?
Ишель промолчал, только почувствовал, как ком сдавил ему горло: почему это все хотят использовать его, балуют себя за его счет, живут за его счет, ведь это ложь, вранье, никто не болен, все здоровее его, кто и вправду болен — так это он, сейчас он покажет ей и всем, всем, упадет на землю с инфарктом, несколько раз вздрогнет и замрет навечно, тогда увидите, как она хромает вокруг на своей сломанной ноге! А если она, к чертям собачьим, и вправду вывихнула ногу, почему он за нее в ответе? Он приглашает, он угощает, платит за такси и «скорую помощь» всяким там недоумкам? Когда же это кончится? Когда? После того, как Романецка осмотрела ногу, пощупала ее и не нашла ни опухоли, ни раны и когда и вправду боль немного утихла, она с пренебрежением отбросила руку Ишеля, поддерживающего его, и захромала к Алленби, отрезав:
— Хочу домой в такси.
На этот раз она будет настаивать на такси, даже если опрокинутся небеса.
Ишель сухо произнес то, что говорил раньше:
— Пока здесь кто-то поймает такси…
— Поднимешь руку — поймаешь! — прервала Романецка.
— Но мы стоим на автобусной остановке! — благоразумно заметил Ишель.
— Ушь-ушь-ушь!… — стонала Романецка, но сердце Ишеля ожесточилось:
— Посмотрим, что приедет раньше.
Что она могла сказать? Стояла на остановке и молилась, чтобы раньше пришло такси. А Ишель стоял рядом и молился об автобусе. И добрый Бог услышал их обоих и выслал компромисс — минибус, недавно появившийся на улицах нашего города, что-то вроде миниатюрного автобуса с тем явным преимуществом, что в нем несколько сидячих мест, никто не стоит, да и плата за проезд представляет собой что-то среднее между платой за такси и платой за автобус, но склоняется, пожалуй, в сторону автобуса. «Ну и жалкая же победа!»
— подумала Романецка и влезла в минибус, заняв переднее сиденье и с ужасом заметив, что Ишель остается снаружи с поднятой в прощальном приветствии рукой. Ишель и вправду думал, что задержится на улице, а шофер, тут же захлопнув двери, тронется с места, навсегда унося Романецку из его жизни. Но шофер, как это ни странно, в этот раз почему-то не спешил — именно в этот раз! — и ждал, как само собой разумеющееся, что и Ишель войдет в минибус. Рука Ишеля застыла в воздухе в середине прощального приветствия, он опустил ее, поднялся в минибус и уселся в глубине в то время, как Романецка смотрела на него с озлоблением:
— Думали остаться на остановке?
— Мне показалось, что все места заняты, — сказал он, понизив голос, — словно пойманный дезертир, — и вынул деньги из кармана в то время, как какой-то мальчик пытливо всматривался в его лицо, будто Ишель был исключительно странным существом, какого он никогда не видел. Ишель покраснел и, передавая деньги водителю, успел взглянуть на мальчика и заметить, что тот тоже уродлив, уши его не прилегают к голове, а стоят перпендикулярно, как расправленные крылья.
«Подожди, подожди, мальчик, — подумал Ишель. — Еще намучаешься». И ему стало немного легче.
Всю дорогу до дома Романецки, проделанную от остановки мини-буса, они преодолели молча. Романецка хромала, а Ишель время от времени смотрел в небо и от скуки зевал. Около ее подъезда они на мгновение задержались, и Ишель сказал:
— Так.
Оба понимали, что больше они не встретятся и, может быть, не увидятся до конца своих дней. Здесь не родилась любовь, не возникло взаимопонимание, души не притянулись друг к другу, не было никакого физического влечения, было только соприкосновение двух замкнутых и чужих тел.
— Так, — еще раз проговорил Ишель, и голос его прозвучал сухо, даже проскрипел, словно ботинком раздавили таракана. Романецка поняла, что свидание закончено, закончились и деньги Ишеля, потраченные на нее. А жаль, очень жаль.
Сердце ее на минуту сжалось, и вдруг она сказала:
— Может, у вас есть асимон?
— Зачем вам асимон? — спросил Ишель. — Вы ведь уже дома, у вас есть телефон.
Романецка расстроилась, покраснела и, не сказав ни слова, повернулась и вошла в подъезд. Насколько же она мелочна, пыталась выманить у него асимон, как это противно, как все противно! Ишель, устыдившийся за нее, бросил взгляд на ее спину, удавлявшуюся в темноту. Она была жалкой и низкорослой и со спины выглядела еще более убогой. Итак, никогда не смотри на них в тот момент, когда они идут тебе навстречу, трепеща от ожидания шумного бала, их лица освещены сиянием, скрывающим природное уродство; смотри на них сзади, после того, как вы расстались, когда стало ясно, что надежды не оправдались, и от веселого смеха осталась мертвая тишина. Они входят в свой подъезд, а на их лицах то же выражение уныния и беды, бесконечных одиноких ночей — вот их истинное изображение: что-то вроде вечного состояния на грани слез.
Ишель не пошел домой. Душа его была словно вывернута наизнанку, и он должен был вернуть ее на место. Если быть откровенным, хоть он и проглотил фалафель, но не наелся. Рядом с домом Романецки, на улице Ибн-Гвироль, он увидел шумную столовую, вошел туда и заказал тарелку густого фасолевого супа. Фасоль насыщает, суп вкусный и недорогой, а если съесть его с питой или двумя, будешь сыт до завтрашнего обеда, и по дешевке, совсем по дешевке, в особенности если не садиться за стол, — что и сделал Ишель, — а примоститься возле стойки, тогда сэкономишь и на подаче. Ишель поглощал суп с большим удовольствием. Суп обжигал его изнутри, жара летнего вечера обжигала снаружи, и это пламя превратило его в небольшую раскаленную картофелину, объятую веселыми языками пламени. «Приятно пропотеть, приятно перекусить, приятно жить на свете», — подумал Ишель, чувствуя, что и этот пот, и эта смена жидкости в организме служат началом новой полосы в его жизни. И в этой полосе больше не будет никаких Романецок, нет, господа. Он тут же обернулся назад посмотреть, не вошла ли в столовую какая-нибудь красивая девушка, одна из тех, кто займет место в этой новой полосе, и на кого же наткнулись его несчастные глаза, в одно мгновение опрокидывая его назад, к старой полосе? — правильно, на Романецку.
Романецка тоже не насытилась двумя порциями фалафеля и тоже чувствовала некоторое внутреннее беспокойство, что-то вроде потребности, которую нужно было удовлетворить, и не захотела обеднить свою душу, лишив ее перед сном чего-нибудь питательного и пикантного. Она зашла в столовую, не заметив Ишеля, сидящего у стойки к ней спиной, приземлилась у стола и заказала порцию селедки с маслом и луком и стакан чая. Посмотрите, насколько иногда приятно одиночество: человек знает, что будет спокойно себе вонять ночью один, не опасаясь последствий от фасоли, селедки и лука; супружеские пары со стажем тоже не боятся дурных запахов; только новоиспеченные влюбленные следят за чистотой поцелуев и ограничивают свою душу, отказываясь от самого вкусного и довольствуясь листьями салата и птичьим молоком.
Взгляды Ишеля и Романецки встретились и, как от электрической искры, тут же разбежались в разные стороны. Потом что какой же это позор! Ишель наглядно демонстрировал его сейчас. К чему были все эти разговоры о фалафеле на шуке Бецалель, если теперь он обжирается, набивая брюхо фасолевым супом? Его скрытая скупость выползла наружу. Да и она, Романецка, этакая свинья, две порции фалафеля сожрала, сделала вид, что идет домой, она, со своей хромающей ногой и всеми своими «ушь-ушь-ушь», как только избавилась от Ишеля, тут же с легкостью дикой серны прыгнула себе в столовую. И к тому же посмотрите, что они едят! Селедку и фасоль! И-и, двое скупцов, трясущихся над копейкой, боящихся жить полной жизнью, совершать самые обычные поступки и простые вещи делающих в тайне, как воры в ночи! Можно подумать, в самом деле можно подумать черт его знает что!
Оба они погрузились — мужчина в тарелку с фасолью, женщина в селедку, — и сделали вид, что не заметили друг друга. Впрочем, так и следовало бы закончить эту несчастную вторую встречу. Ишель съел суп,расплатился и направился к выходу. Но по дороге он должен был пройти мимо стола Романецки. Он увидел ее сверху, голова ее с двумя седыми волосками уткнулась в тарелку с селедочными костями, вилкой она пыталась поймать остатки плавающего в масле лука. Он больше не мог сдержать ни чувства вины, ни отвращения, и вся эта накипь выплеснулась наружу, — собственно говоря, все, что бурлило внутри, — и притом очень странным образом, совсем не соответствующим его характеру. Он наклонился над ней и произнес свистящим шепотом:
— А вы, чего вы еще хотите? Зачем пришли? Посмотрите на нее! На ее фигуру! И еще жрет? Кто вы и что вы?
Тело Романецки неожиданно вздрогнуло, будто она беззвучно чихнула, и голос ее прозвучал, как чихание, голос сдерживаемых рыданий, короткий вопль сопрано, и затем — четыре-пять беззвучных вздохов, и тут же, плача, быстро раскрыла сумку, мгновение пошарила в ней вздрагивающей рукой и вытащила на свет старую черно-белую фотографию:
— Вот я! Кто я и что я! Мое лицо и моя фигура!
Ишель посмотрел на фото. На нем была запечатлена Романецка в возрасте около года, пухленькая малютка с круглым лицом, излучающим наивность, смотрящим куда-то вдаль, через фотографа и его аппарат, и не понимающим, что здесь происходит. Да, это была Романецка до всего — до возмужания, уродливости, встречи с Ишелем, фалафеля, хромоты, до жизни, основанной на отвращении и стыде, пока еще стоящая на пороге чего-то неизведанного, все-все еще впереди и все кажется прекрасным, многообещающим и вселяющим надежду.
Пухленькое личико ничего не знало и только смотрело с бесконечной наивностью и нескончаемой надеждой навстречу прекрасному будущему. И Ишель вспомнил, что у него в альбоме тоже есть такая фотография, примерно в том же возрасте, и лицо его похоже на лицо Романецки, он такой же наивный и милый, смотрит с неуверенной улыбкой на фотографа. В мгновение ока, как будто Романецка околдовала его, Ишель попятился и выскочил на улицу, не проговорив ни слова. И в ту же минуту утихла злоба, улеглась горечь, исчезли тревоги, побед и мелких поражений словно не бывало; или, может, следует сказать, — упали все покровы, и из Романецки высвободилась фотография малютки. И из Ишеля, изо всех его оболочек и покровов, встала фотография младенца из альбома, и оба они, эти младенцы, так похожие друг на друга, кудрявые, с маленькими курносыми носами, мелкими зубками и полными щечками, были такими восхитительными, что вызывали жгучее желание целовать их, зарывшись лицом в пухлые детские тельца.
И на мгновение, словно по волшебству, исчезло все население нашего города, вся та толпа отверженных и потных, просящих положить чего-то в питу, — все исчезло, очистилось, унеслось, как пустая оболочка. И из каждой квартиры, каждого альбома словно выпрыгнули фотографии младенцев — ведь именно они по-настоящему живы, а мы — их старые фотографии, — все на одно лицо, с глазами, излучающими сияние, и все, все смотрят с той же восхитительной наивностью в радостном ожидании на точку за фотографией, которой больше нет.
Перевод с иврита Ирины Пустыльник
«Зеркало» (Тель-Авив)
