БУЛЬДОЗЕРНЫЙ ПЕРФОРМАНС
Рогожа старая — шалаш,
В ней сторож Воробьев,
Как хорошо: малинник наш —
И наш, и воробьев. (Евгений Кропивницкий, 1940 г.)
Двадцать лет — большой срок! В России построили неудачный коммунизм и сменили его на капитализм; на Западе щедро наградили пять эстетических направлений: кинетизм, концептуализм, гиперреализм, минимализм и граффитизм; а «бульдозерный перформанс» 1974 года остается темным, заросшим нелепыми мифами делом.
Кого награждать, кому ставить памятник: пожарной команде или банде художников?
Подвиг 26 героев-панфиловцев, защищавших Москву в 41 году, стал хрестоматийным фактом. В их честь названы улицы, школы, больницы, а о художниках, «изменивших лицо общественной жизни», как справедливо замечает участник этого события Виталий Комар («Зеркало», №115), просто толком ничего не известно.
У меня нет возможности восстановить полную картину перформанса, но вспомнить личное, поделиться опытом необходимо. Хотелось бы, чтобы и другие оставшиеся в живых участники этого удивительного представления на московском пустыре последовали моему примеру.
План выставки «на открытом воздухе» привез из Ленинграда Евгений Рухин.
Это был единственный питерский абстрактивист, вхожий в московскую торговлю, наглухо закрытую для чужаков. За два года упорной осады, ловко обходя опасные засады и лукавые советы, этот плодовитый и грамотный самоучка пролез в доходную обойму «лианозовского кружка» и стал надежной подмогой Оскара Рабина, известного живописца андерграунда. На зависть «старикам» подполья Рухин сумел пару раз выставиться за границей, наладить прочную клиентуру в дипкорпусе и обрести коварных врагов.
К сожалению, Георгий Костаки, влиятельный коллекционер, покупавший молодых, не оценил творчества Рухина. Тогда ленинградец позвонил ему в дверь и, оставив на лестнице пару лучших картин, быстро убежал. Удивленному Костаки ничего не оставалось, как забрать подкидышей и повесить их рядом с картиной Татлина!..
В самой затее Рухина ничего нового не было.
Годами в погожие дни выставлялись студенты художественных училищ, приглашая рабочих и колхозников. Мастера народных промыслов торговали «хохломой» и «палехом» на рынках. В парках культуры и отдыха «на плейере» проводились конкурсы на лучший детский рисунок. Но это была рутина советских мероприятий, а не праздник свободного творчества. Показать запрещенное и вредное искусство «на открытом воздухе» — вот в чем была изюминка, удар с сильным политическим протестом.
Московский андерграунд, составленный из различных групп и кланов, не составлял ни единой эстетической школы, ни «единой семьи», повязанной клятвой верности. Первые зачинщики предприятия отлично знали, что для такого дела необходимы громкие имена подполья, но корифеи катакомбного творчества — Лев Кропивницкий, Вейсберг, Краснопевцев, Неизвестный, Кабаков, Шварцман, Рогинский, Нусберг — один за другим уклонялись от дикой идеи, исходившей от молодых авантюристов.
— Неделю мы просидели на телефоне, — вспоминает былое питерский художник Юрий Жарких, — но толку не вышло. От корифеев неслось — «это хитрости Рабина и компашки», «молодежная секция», «политическая вылазка», «хорошенько обдумайте». Мы плюнули и отослали письмо в Моссовет от имени нашей группы.
Собрать мощный кулак андергра-унда было невозможно и, как оказалось, ненужно для грязной работы на «открытом воздухе». Дело мудро пустили на самотек, всех подряд оповещая о предстоящей выставке.
2 сентября на прием в бразильское посольство пришел Оскар Рабин и весело воскликнул:
— Ну, старая гвардия, кто хочет показаться на Красной площади?
Борис Петрович Свешников, опытный художник с лагерным прошлым, сразу отказался от предложения и пожелал всем успеха. Васька-фонарщик (руководитель нелегальной академии художеств Василий Ситников) предложение принял с условием, чтоб не возражал его лечащий врач.
Без расспросов и условий согласился я.
Красная площадь меня восхитила. Ежедневно тысячи туристов толкались у стен древнего Кремля, у могил вождей мировой революции. Заодно они могли бы поглазеть на наши картинки. Арест за нарушение общественного порядка меня совсем не смущал.
5 сентября, на первой сходке участников показа, по предложению математика и мецената Виктора Тупицына, Красную площадь сменили, несмотря на мои возражения, на Беляевский пустырь — безликое место, где кончалась столица и начинались леса, поля, овраги. Из профессиональной солидарности я подписал приглашение, обязуясь разослать десять копий иностранцам. Список участников выставки, объявленный в приглашении, никогда не появлялся в печати и звучал следующим образом:
1. Оскар Рабин. 2. Евгений Рухин. 3. Владимир Немухин. 4. Лидия Мастеркова. 5. Надежда Эльская. 6. Юрий Жарких. 7. Александр Рабин. 8. Борис «Борух» Штейнберг. 9. Александр Меламид. 10. Виталий Комар. 11. Анатолий Брусиловский. 12. Василий Ситников. 13. Валентин Воробьев. 14. Игорь Холин.
Для человека, незнакомого с культурой советской субординации и подпольной метафизики, имена, перечисленные в алфавитном беспорядке, означают предварительный набросок, но на самом деле в этом перечне заложена железная логика тоталитаризма.
Команду возглавляет «лидер» подполья Оскар Рабин, как компартию возглавляет бесспорный «вождь» Леонид Брежнев. За ним следует молодой и амбициозный заводила Евгений Рухин. Накануне пер-форманса ему отводилась роль ведущего актера.
В начале 70-х годов в советском искусстве возник естественный кризис, связанный со сменой поколений. Скопились тысячи дипломированных и беспризорных художников. Они безнадежно ломились в казенные «творческие союзы», где засела мафия, не желавшая делиться с молодым воинственным народом. Они как безумные лезли в узкую щель андерграунда, на лету перестраивая реализм на абстракцию. Люди, заварившие нелегальную торговлю, подобно их официальным противникам, давно заматерели, отлично кормились профессией и не нуждались в начинающих «гениях» без гроша в кармане. «Старика» Рабина, в отличие от его рано отяжелевших коллег, постоянно тянуло к молодежи. В 66 году мне, никому не известному подвальному экспериментатору, он предложил скандальную выставку с именитыми артистами. В 74 году он сразу нашел общий язык с молодыми Эльской, Жарких, Комаром, Меламидом, искавшими связей с внешним миром.
Лучше всех я знал Боруха.
С малолетства он сочинял стихи и прозу, но до зрелых лет кормился прикладной работой землекопа, грузчика, монтера. Честолюбивый мастеровой, сын узника ГУЛАГа,
постоянно вращался в подпольных кружках, не зная толком, куда приложить золотые руки. Собутыльники не раз давали ему глупые советы поучиться рисованию с простым карандашом в руках. Он долго не мог себе представить, что в Москве можно жить припеваючи, не владея карандашным рисунком.
Зимой 68 года я навестил его подвальную мастерскую, где он по заказу строгал оконные рамы, сбрасывая на живописный пол свежую, кудрявую древесную стружку.
— Это твой первый шедевр! — сказал я ему на полном серьезе. — Залей черным лаком и продай!
Когда иностранец отстегнул ему сто рублей за «Черные стружки», что соответствовало месячному жалованью столяра, Борух стал неузнаваем. Используя хорошо налаженные связи черного рынка, он быстро разбогател, купил квартиру, дачу, автомобиль, сменил жену, но желал еще славы и власти!..
В «бульдозерном списке» он был типичным «попутчиком», независимым дельцом, презиравшим выскочку Рухина и его покровителей. В среду, 11 сентября, потеряв всякую надежду выжить питерского соперника на задворки славы, он хлопнул дверью, обвинив всех и вся в трусости, и больше не появлялся.
Известный златоуст московских салонов, собиратель древностей и автор доходных эротических коллажей Анатолий Брусиловский (номер 11) был «членом трех союзов» и, следовательно, человеком подневольным.
Его ввел в заблуждение призыв «старика» Рабина, но когда на предварительном сборище выступил коллекционер «нонконформизма» Александр Глезер с лекцией о международном положении, «Брусок» не выдержал:
— Я с припадочными не играю!
И больше его не видели. За сутки до скандала он известил по телефону, что «товарищ Дудник (начальник МоСХа) не рекомендует своим членам выставляться на пустыре».
Таинственный лечащий врач Васьки-фонарщика (номер 12) отправил знаменитого пациента собирать грибы до первых заморозков.
Таким образом, пользуясь случайно составленной командой и личными амбициями художников, власти вносили смуту, разлад, интриги еще до выхода на пустырь.
Под номером 13, согласно народному поверью означавшим «несчастливое число», вписали меня. На сходках я пытался протестовать, требуя «хороший номер». Меня не раз подмывало плюнуть на затею и не явиться, но люди могли истолковать мой поступок как измену и прямую связь с «бандой Боруха», о которой самозванный «политрук» Глезер прожужжал все уши. Я остался на авось и до конца.
Оккультную таблицу замыкал (номер 14) начинающий ювелир Игорь Холин, мечтавший открыть модное ателье где-нибудь в Лондоне или Вене. Его за уши тащили «в люди» мать Лидия Мастеркова (номер 4), что подтверждает ее усидчивый фатализм в деле, и бывший отчим Немухин, который и сам был не прочь подогреть к себе угасающий интерес «мировой общественности».
В полемической статье «независимого журналиста» Игоря Дудинского («Независимая газета», 14.9.94) «бульдозеры» преподносятся как совершенное произведение «неких таинственных сил», где «всемогущий КГБ», «иностранцы» и «громкие имена подполья» выступают простыми статистами, послушными исполнителями чужой воли.
Если оставить в покое занятный сценарий с «таинственными силами», о географии которых мне ничего не известно, то игра в поддавки с властями и иностранцами, вносившими прямые и кривые поправки в стратегию перформанса, несомненно, продолжалась две недели подряд.
«Изощренная операция» (по Дудинскому) компоновалась совершенно открыто, гласно и сумбурно в московской «хрущобе» у Преображенской заставы, где обитала семья Рабиных и часто гостил Рухин.
У подъезда постоянно маячил «топтун» в серой шляпе.
К квартирке, выкрашенной в бурый барачный цвет, висела резная икона с коптящей лампадой. На потрепанном диване дремал тучный Немухин, изредка открывая веки. У телефона, склонив бритую голову, дежурил Рабин-старший. На кухне собирались незнакомые мужики с продуктовыми авоськами, по-хозяйски откупоривая пивные бутылки. Дебютанты подполья — Эльская, Тупицыны, Холин — беспрерывно смолили вонючие сигареты и гурьбой бросались по узкому коридору, когда в дверях трещал звонок.
На сходках актеров и статистов перформанса своим человеком был фотограф Игорь Пальмин, к философским советам которого почему-то все прислушивались.
За две недели томительного ожидания я трижды был у Рабиных и всегда видел горького пьяницу Дмитрия Плавинского, именитого и беспощадного подпольщика, не принимавшего участия ни в деле, ни в разговорах.
Так в крутом замесе абсурда с вокзалом работали наши «бульдозерные» стратеги.
На последней летучке, 13 сентября, мы засиделись допоздна, напрасно дожидаясь уполномоченного курьера с письмом Моссовета. Шел напряженный треп о ценах на картины Сальвадора Дали, которых мы никогда не видели, о жалкой участи Солженицына на Западе, где не читают по-русски. Открывая пивные бутылки, гадали — почему одним израильский вызов задерживают, а другим доставляют на дом? Город Ленинград — провинциальная дыра или передовая столица? Кто же на самом деле Андрей Амальрик — стукач или диссидент? Кому дать взятку за кооперативную квартирку — Каневскому или Дробицкому?..
К полуночи явился шведский журналист, прыщеватый молодой человек в замызганном белом плаще. Его встретили на «ура», усадили под икону и принялись наперебой излагать диспозицию высадки на пустыре, не забывая американских пацифистов и теорию Льва Толстого о «непротивлении злу насилием».
Эти сборища с бредовыми разговорами, по свидетельству Виталия Комара («Зеркало», №115), не только тщательно прослушивались властями, но и без зазрения совести «цитировались» при случае!..
В заветное воскресенье, 15 сентября, немецкий журналист Арно Майер подобрал меня и пару китайских диссидентов, пожелавших прикрыть мое творчество на войне, с проспекта Мира и погнал автомобиль по адресу.
Всю ночь хлестал дождь и «наш» пустырь превратился в грязную лужу с гнилыми кустами посередине.
На пригорке дымился костер. В густом тумане виднелись пара грузовых самосвалов с зелеными саженцами за бортом, хилая землечерпалка и темный силуэт бульдозера. Вокруг тяжелой техники, ощетинившись лопатами, вилами и граблями, замер грозный враг, землекопы и садоводы великой державы. Отступать было некуда. Позади собирался доходный дипкорпус и желанное телевидение, а впереди стоял вооруженный русский народ. Я с китайцами и мои соседи на правом фланге — Мастеркова, Холин, Комар, Меламид, Жарких, Рабин-младший — с картинами наперевес двинулись на противника. Не успели мы войти в гнилую лужу, как грузовики угрожающе заворчали и объемистые землекопы с криком «Бей жидов, спасай Россию!» принялись нас уничтожать поодиночке. Один свирепый богатырь всадил лопату в мою беззащитную живопись и с отвращением бросил в грязь, как когда-то Георгий Победоносец подколодного змия. Позабыв о тактике Льва Толстого, единогласно принятой на общем собрании, я саданул богатырю в нос. Он взревел, завыл и, вытирая кровавые сопли, кликнул товарищей. Вчетвером они легко меня сбили с ног, вилами проткнули любимую кепку, намяли бока и, с прихватом по всем членам, лихо бросили в лужу.
Иностранцу, снимавшему сцену народной расправы, землекопы съездили по зубам и сломали камеру. Пара моих китайцев от страха разбежалась по домам.
Барахтаясь в гнусной луже, я видел одним глазом, как прекрасная картина Мастерковой полетела в кузов самосвала, где ее сразу затоптали в навоз. Большую фанеру Комара и Меламида с изображением «двойного автопортрета» неприятель разломал на дрова и подло бросил в костер. Рабин-младший, Холин, Жарких, бросая вредное искусство на милость погромщиков, с боями отступали на безопасный тротуар.
Расчетливый корифей подполья Немухин, не разматывая артистического багажа, глазел на побоище издалека.
С опозданием на полчаса в рукопашный бой вступили одетый как на свадьбу Рухин, Эльская и Рабин-старший, на бегу открывшие картины. Темный бульдозер, молча поджидавший охотников сразиться, приподнял стальное забрало и зарычал. Истерически завизжала Эльская, кидаясь на бульдозер. Храбро шел Рухин, поднимая к небу руки. Оскар Рабин с высоко поднятой головой без шапки усмирил безумную технику.
Через час войны бойцы устали.
Пестрая толпа зевак, разбившись кучками, толкалась по пустырю, обсуждая из ряда вон выходящее происшествие.
Окончательной эвакуацией с поля боя занялись пожарники. За десять минут ледяного душа они сумели разогнать толпу. Рать садовников и землекопов, молча оседлав грузовики, скрылась за дремучим лесом. Остатки любопытных разбежались, как крысы, ныряя в метро и по машинам.
Мой хитрый немец, внимательно следивший за гражданской войной в России, лихо подогнал автомобиль к луже, где я прижился, подобрал истерзанные народом холсты и, как мешок грязных тряпок, запихнул меня на заднее сиденье. Немецкая техника запела и понеслась к Москве.
Так выглядел мой творческий вклад в «бульдозерный перфор-манс» 15 сентября 1974 года, с двенадцати до двух часов дня.
Назавтра безымянный пустырь стал прибыльным мифом.
В мой подвал по улице актера Семена Щепкина, четыре завалился незнакомый шизофреник по фамилии Бондаренко и похвастал тем, что загнал иностранцу картину с «бульдозерной выставки», где «она» сражалась за свободу творчества!..
Я тут же смекнул, что поправлять и возражать бесполезно. Теперь этот известный в России авангардист аккуратно отмечает в своей творческой биографии мифическую дату, как известные академики не забывают объявить свои почетные титулы.
«Бульдозеры» растаскивали все кому не лень.
По приказу властей, профсоюз работников культуры, составлявший опись андерграунда, обнаружил, что участников «бульдозеров» было не одиннадцать, как мне показалось, и не двадцать четыре, как вычислил архивариус всякого хлама Леонид Талочкин, а более трехсот!..
Сейчас, по прошествии двадцати лет, задаются вопросом: кто выиграл, а кто пострадал от гражданской конфронтации?
Лидия Мастеркова, мастер высокого класса, достойная лучшей судьбы, часто и попусту волнуется:
— А за что мы страдали?
Платят за искусную игру, а не за страдания.
Потом, кому платить — жертвам или палачам?
Боюсь, что нам долго еще придется ждать, когда московский роддом назовут именем Надежды Эльской, подводную лодку — именем Евгения Рухина, а городской тупик — именем Владимира Немухина.
«Зеркало» (Париж)
