БЕРНАРД
Йоэль Хофман
Йоэль Хофман — один из ярких представителей израильской прозы восьмидесятых годов
После смерти жены Бернард подумал: «Мир бесконечен. За каждой галактикой кроется еще одна галактика». Он попытался представить себе, как Паула, бледнея плотью, постепенно сливается с великим порядком вселенной. Но смерть Паулы не так-то проста. «Где же, — подумал Бернард про себя, — находится сейчас Паула?»
Когда родился Бернард
Когда родился Бернард, все говорили: «У Зигмунда и Клары родился ребенок». Некоторые говорили: «Родился ребенок у Зигмунда и Клары», реже: «У Клары и Зигмунда родился ребенок», или: «Родился ребенок у Клары и Зигмунда». Что можно сказать о детстве Бернарда? Большую часть дней своих Бернард провел, играя с куском воска [позже он приедет в Палестину один]. Однажды в «Черном лесу» девочка по имени Лотте сказала Бернарду: «Унд ви хайст ду ден?»*, Бернард сказал: «Бернард Штайн». Тогда на мгновение Бернарду показалось [на него надели кожаные штаны под названием «никербокер»], что все будет происходить само по себе.
Несмотря на его вдовство
Несмотря на его вдовство, Бернард является произведением искусства. Никто не способен сделать Бернарда. Порой сам Бернард удивляется. Каким образом, спрашивает себя Бернард, превратился я из крошки материи размером с горчичное зернышко в то, что я сейчас [невероятно сложное существо]? Как-то раз Бернард прочел в книге Декарта, что в человеческом теле, в части, называемой шишковидной железой, размещена душа и оттого человек безмерно выше всех остальных существ, и его превосходит только Бог. А Бог существует, ведь Бог — само совершенство, а верх совершенства не может не обладать всеми свойствами, присущими миру. А одно из присущих миру свойств есть свойство бытия [свойство, отличающее то, что есть от того, чего нет. Например, изображение обогревателя от самого обогревателя]. Отсюда, что если Бога нет, то он не может быть самим совершенством, так как совершенное более совершенно в случае, если оно есть, чем если его нет.
Отсюда, что само совершенство не может не быть и значит [написал Декарт], оно есть. Но пока Бернард и Паула перебирались из Мошава Германит на улицу Штраус, книга Декарта затерялась.
_______________
* А тебя как зовут
Дом на улице Штраус
Дом на улице Штраус, говорит Бенвенисти, принадлежит родственнице покойной [он думает, думает Бернард, что все женщины мясисты], но движимое имущество господин вправе забрать. В последнее время у него опухли вены на ногах, и поэтому он поедет, говорит Бенвенисти, по указанию врача, в Бейрут. Всевышний, говорит он, утешит Бернарда среди прочей горести
Сионской и Иерусалимской. Бернард думает: «Если бы Эль Греко не написал картину „Скорбь в Гефсимании», не вспухли бы вены на ногах у Бенвенисти. И наоборот, если бы не вспухли вены на ногах у Бенвенисти, Эль Греко не написал бы „Скорбь в Гефсимании». Люди отличают одну вещь от другой из-за недалекости их восприятия, но с точки зрения Бога, которому не надо ждать, пока что-то свершится, поскольку он видит все три времени одновременно, все вещи есть нечто одно, простое». Он запирает дом на улице Штраус [соломенные шляпы Паулы лежат рядком в темном коридоре] и поселяется в комнате, в которой есть кровать и раковина, на улице Невиим.
На улице Невиим он думает
На улице Невиим он думает про первую ночь Паулы в земле [Паула скользнула в яму, будто жаждала туда попасть]. В теле Бернарда происходит отвердение члена. Всю мою жизнь, думает Бернард, я посвящу обнаружению правды. Напоследок Бернард сочиняет себе песню, траурную или колыбельную [но не прилагает усилий, дабы ее записать]:
Привиделось мне, что
[Привиделось мне, что] Бернард
Привязал курицу к бруску металла
[Вроде кузнечной наковальни]
И сидит у него день за днем
Шлаф Бернардлайн
Шлисе дайне ойгеляйн*
Вечером взял наковальню
одной рукой [в другой
руке стул] и вошел
в свой дом
Шлаф Бернардлайн
Шлисе дайне ойгеляйн
Когда он умер, соседи
Перерезали веревку,
Которой он привязал ногу
[курицы] к бруску металла
Шлаф Бернардлайн
Шлисе дайне ойгеляйн
Но [так мне привиделось]
Курица осталась, по собственному желанию,
Еще на пять дней
У дома на улице Штраус
Шлаф Бернардлайн
Шлисе дайне ойгеляйн
_____________
* Спи, маленький Бернард
Закрой свои глазки
Когда Бернард открывает глаза
Когда Бернард открывает глаза и видит незнакомый потолок, он вновь вспоминает о смерти Паулы. Из-за дневного света Бернарду на секунду
господина Зафта полый, будто у него в горле что-то испортилось. Господин Зафт, думает Бернард, уже не увидит туфли Паулы [комки глины шлепнулись на ее живот]. Он представляет себе, что и он умер [тело Бернарда распростерто на площади Усышкина. Мошковиц кричит: «Сделайте ему искусственное дыхание»]. По улице проходит Херцог. И несмотря на то, что Бернард не помнит, что именно было между ним и Херцогом, он чувствует, что более чем Херцог обязан ему, обязан он Херцогу. В его голове вертится учение Спинозы: человеку видны лишь внешние причины, и поэтому он уверен, что что-то происходит. Действительно, кафе, площадь Усышкина и прочие чувственные данные [цвета, звуки, запахи] — это всего лишь абстрактные формы логики. Но логика эта — божественная, и человеку с его узостью она непостижима.
Густав Биньямин говорит
Густав Биньямин говорит: «Я слышал о том, что случилось [Бернард думает: „То, что случилось?»]». Густав берет руку Бернарда и держит ее в своих ладонях. Внезапно Бернард осознает, что его печали о смерти Паулы суждено пройти. Он просит кофе с молоком и две булочки. Вонзая в них зубы, он повторяет про себя [может быть, раз двадцать]: «Эс вар айн унд ист нишьт мер/ айн ризн гросен теди бер/ эр вар зо грос ви айн хальбес брот/ унд альс штарб да вар эр тот»*. Он медленно прихлебывает кофе из чашки [думает: «Я никогда не видел двугорбого верблюда»]. В конце концов он произносит: «Ну, Густав, как дела?»
_______________
* Жил да был, да вот не стало
Преогромного медвежонка
Он был велик, как полбуханки хлеба
А преставившись, он умер
Божественным планом было предопределено
Божественным планом было предопределено, что руки Густава будут достигать колен [но Густав, обладающий свободой воли, вправе укоротить свои руки, как ему заблагорассудится]. Густав повествует о доброте некого, в чьем доме он установил унитаз, и славит унитаз, который он там установил [он приспосабливается к Палестине. Он опять говорит «слесарь» вместо «инсталлятор»], Бернард тоже с готовностью говорит об установленном Густавом унитазе и прочая. Внезапно Бернард исполняется игривости [он думает: «Почему бы и нет? Почему бы и нет? Почему бы и нет?].
Бернард большая птица
[он возьмет вещи] и улетит в далекую страну. Люди
посмотрят в небо и скажут:
Смотрите. Вон Бернард.
Большая пестрая птица.
Он пролетает мимо на пути в
далекую страну. Он легкотел.
Он несет свои пятьдесят лет
[лето, зима, весна, осень]
он любит [якобы
в кафе на площади Усышкина]
всех и Густава.
В районе Северного полюса
В районе Северного полюса в небе появляются светящиеся дуги [однако между этим и историей Бернарда нет смыкания глав]. Бернард думает: «Сильвия, гиб вассер» и не знает, почему [есть, думает он, мысли, образы…]. Еще до того, как Паула умерла, Бернард думал «Сильвия, гиб вассер»*. Теперь, после ее ухода [в минуты благодати она называла его «Мушл»], эта фраза будто высвободилась со дна его души и теперь всплывает и растекается по телу, как сорняк. Иногда Бернард приставляет палец к виску и считает удары своего сердца [он думает: «Я Бернард»]. А бывает, думает «Цеппелин» — воздушный корабль, названный по имени немецкого аристократа «Фон Цеппелин», или «rabe», а по-английски «raven» или «crow». Мысли эти с точки зрения Бернарда весьма странны. «Ну и что с того, — думает он, — что Карл Великий был сыном Пипина Короткого [или отцом?]». Бернард видит, что собаки бегают просто так. Он язвит себя: «А я-то, мыслитель надутый, а каков я, — думает он, — когда я голый?» Слова «и снова здорово» завораживают Бернарда. Если бы Паула произвела на свет ребенка, этот ребенок произвел бы еще одного, а тот в свою очередь еще одного и далее по тексту. Бернард представляет себе, что колесо сменило направление и он, Бернард, держит на руках своего мертвого отца Зигмунда и укачивает того, как тот укачивал его [с той разницей, что у младенца Зигмунда лицо в морщинах].
_______________
* Сильвия, дай воды
С виду Бернард никуда не годится
С виду Бернарда никуда не годится [однако в действительности он, как говорит мясник, «аза мин гит штикл флайш аз эс махт нихт ойс ви мэн шнайдт»]*. На улице Невиим он ощущает, что ему не хватает Паулы. Тонкий след дерьма тянется вдоль его подштанников [из дома на улице Штраус он принес лишь фотоальбом и несколько простыней]. Утром он произносит раз или два: «Ах, майн либер готт»**. Голова его полна гнусностей. Про себя он произносит «я» и «найн» до тех пор, пока одно из них не возобладает над другим. В кафе без его просьбы перед ним ставят кофе с молоком и две булочки. Он думает: «Скоро я стану неким героем из рассказа, который называется реалистическим». Душа его привязывается к душе Густава [только одному ему известно, что Густав способен выйти за пределы своей простоты]. Он [то есть Густав] заваривает чай себе и Бернарду. Пока не закипит чайник, он [Густав] стоит на ногах, так же и Бернард [Бернард стоит на ногах]. Густавова кухня — это зерно мироздания, и Бернард, видя густавову электрическую грушу, начинает плакать.
_______________________
* Такой прекрасный кусок мяса, что нет разницы, с какого края отрезать
** Добрый мой Бог
В декабре Бернард простужается
В декабре Бернард простужается [в его тело проникает сильный холод]. Он направляется к дому на улице Штраус [Бернард находится на поверхности земного шара и не падает с него, но когда кто-либо прочтет эти слова, небесное тело под названием земной шар будет в совершенно другой точке тьмы] и приносит оттуда печку, но его рукам не удается ее зажечь. У него свербит горло, щеки его пылают. Врач велит ему идти в другое место делать снимок легких, Бернард идет туда, сидит на скамье и тихонько напевает: «майне лунген»*, до тех пор, пока чиновник, запертый в подобие будки, не говорит: «Штайн». В первый раз со смерти Паулы плоти Бернарда касаются женские пальцы. Женщина велит ему прижать соски к железному листу — «Вдохните, — говорит она, — и ждите». Бернард вдыхает и ждет. Потом он снова сидит на скамье, пока чиновник в будке не говорит: «Штайн».
_________
* мои легкие
Когда Бернард поправляется
Когда Бернард поправляется [по снимку груди выяснилось, что когда-то у него был туберкулез, но ткань зажила сама по себе], он снова идет к Густаву [который навещал его в течение болезни] и там, у Густава, он то ли говорит, то ли не говорит [радиоприемник повествует про Гитлера]: «Вер ист Сильвия?», и только потому, что Густав говорит: «Сильвия?», он узнает, что действительно сказал то, что сказал. Потом Бернард молчит [иногда он затрудняется в исторжении вод своих. Приходится напрягать кишечные извилины], Густав тоже молчит, и слова «вер ист сильвия» пребывают [остаются подвешенными] вокруг электрической груши.
Дни взаимосвязаны
Дни взаимосвязаны, как шестерни. Один день перекатывается в другой. В теле Бернарда расположены кости, и он носит свои кости, день за днем, исключительно собственными силами. Когда-то и Бенвенисти был младенцем. Он лежал [его плоть была красна] в колыбели, украшенной в верхней части орнаментом. Кто бы мог представить, что позже он извлечет из своего горла [четыре раза о] «родственницы покойной». В Палестине воздух большую часть времени прозрачный. Никто не выражает интереса к костям Бернарда. Бенвенисти говорит [его младенчество печальнее бернардовой старости]: «В распоряжении покойницы не числилось недвижимости, но она владела ценными бумагами. Теперь эти бумаги переходят в распоряжение господина». Когда Бернард выходит оттуда, от отводит назад свои руки и раздвигает ягодицы.
Иногда Бернард с Густавом говорят
Иногда Бернард с Густавом говорят о чудесах. Густав говорит: «Вчера один араб из Иерихо принес доктору Зусману свежевылупившегося цыпленка о четырех ногах». «Ну и что, — говорит Бернард, — а задумывался ли ты над фактом, что и венгерские женщины рожают?» «А в прошлом году, — говорит Густав, — на свадебной вечеринке в Дамаске семнадцать человек умерли от бенгальских огней». Бернард говорит: «Человек по имени Файнгольд идет с чемоданом в руке».
И поскольку Гитлер вторгается в Польшу
И поскольку Гитлер вторгается в Польшу, Густав клеит ленточки клейкой бумаги на кухонное окно и покрывает их полосками черной материи. Он говорит: «Это не может хорошо кончиться». К тому же значительно упала ценность бумаг, оставленных Паулой, но Бернарда это мало заботит. Он смотрит на Густава, что под электрической грушей [чей свет сейчас весь внутри], и думает про себя: «Вот добрый Густав». При непрозрачном воздухе он выходит на улицу и ходит промеж домов [он представляет себе, что он корабль]. Его ноги погружаются в воду, голова помещена в туман. У него нет вещей. Он — бесконечный Бернард. Люди пролетают мимо, как в зеркале.
Но по возвращении на улицу Невиим
Но по возвращении на улицу Невиим он роется в карманах и не находит ключа к входным железным воротам. Он стоит, стучит и ждет, когда кто-нибудь будет выходить изнутри и откроет ворота. Он устремляет взор вверх и обращается не громко и не тихо: «Алло…» Затем он вновь стучит в ворота, но никто изнутри не выходит. Он вновь всматривается и говорит «Алло…» погромче, но не так чтобы громко, и поскольку никто не выходит, Бернард раздумывает, не повысить ли ему еще голос. В конце концов он идет к Густаву, стучится в дверь и говорит: «Их хабе майнен шлюссель ферлорен»*.
___________
* Я потерял свой ключ
Бернарду мерещится
Бернарду мерещится, что люди все время произносят: «Бернард, приди в себя» (или «Приди в себя, Бернард»). Он знает, что должен научиться говорить на Борохова и пританцовывать, пока не закапает пот из подмышек, но не знает, как ему это сделать. Когда он приехал в Палестину [по причине пустоты внутри], он увидел одного верблюда, несущего солнечный диск на спине. Потом солнечный диск свалился и повис на верблюжьих внутренностях. А на исходе дня образ верблюда стоял между концом моря и началом небес. С тех пор Бернард смотрит в лица встречных верблюдов, а верблюды глядят [их глаза говорят: «Да, все оно так и есть»] в лицо Бернарду. Порой Бернард представляет себе себя самого в качестве Бернарда-верблюда, его окружают верблюды, верблюды — стопы их в прибрежном песке, а голова [они лижут звезды] — в небе.
В феврале идет снег
Перевод с иврита Федора Макарова «Зеркало» (Тель-Авив)
И. Хофман. «Бернард», издательство «Кетер», 1989, второе издание. Печатается с любезного разрешения издательства «Кетер».
