ПРОЗА

Тамара Ветрова

СКОРБНЫЕ ЛЮДИ

Идея Мити Ветрова. В тексте использованы фрагменты книги Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра».

…И насчет немытого рыла не факт; сегодня немытое рыло, а завтра ты робко крадешься в сумерках наряду с другими соискателями, – и вот уж твое немытое рыло переходит в статус мифа. Но вот же какая тварь! Какая ущербная скотина! Тырит, тварь, чужое мясо из холодильника, когда этого холодильника – внимание! – еще нету даже в проекте! И там, где в будущем, возможно, станет холодильник, покуда только невесомый мусор и легкая плесень… зимние горы в серебряной пленке инея,  о т р о г и, лиловые воздушные узоры, зимняя вишня, яблоки, блин, на снегу…  И знает ведь, чует, что виновата, но прет, как и все они, глаза, как на поле Куликовом… Не знает она, где мясо, ха! И с каким это подано подтекстом…

– Где мясо?

– В магазине, где же еще. На прилавке. Как говорится – покупай не хочу…

И так каждый день, подсчитывая потери, отмеряя утраты, с натертым большим пальцем, напротив зияющей озоновой дыры, как перст, один– на– один, типа этих, были еще в одном кино,  селенитов; пустыня, ледяной мрак, ни слова путем не разобрать, один клекот; так сказать, девушка и джейран – горская легенда для дураков-туристов; смешно, ей-богу, смешно. Нас, точно, держат за идиотов! Кто таков этот джейран? Если горный орел – это один разговор, а если просто красивый миф? Старики помнят, как горская красавица уронила в воду серебряный гребень, и на этом месте вырос целый лес серебряных гребней, нда… С тех пор (держитесь, финал уж близок) при виде орлов все девушки, очутившись в горах, закрывают свои лица какой-нибудь тряпочкой в память о несчастной красавице… Короче, терпение и еще раз терпение. С этой блядью Кувалдиной нету более никаких рецептов. Фантазирует, как Степашка, право; спокойной ночи, малыши, не спи, художник; а Кувалдина – тварь. Такова порода этих баб с каменной грудью; пользуются детским мылом, а выходит курам на смех; как говорится, та еще лилия долин.

Орет:

– Мясо он покупал! На сдачу от пива, что ли, мяса брал? Неандерталец,  немытое
рыло.

Вася, голубиная душа, ей тогда сказал, не повышая интонации: «Я вегетарианец, дура. Слыхала о такой породе людей? Едят вообще без соли, как в Вербное воскресенье». Но Кувалдина ничего такого не слышала; а напротив, так распоясалась, что слюни забрызгали, как фонтан «Пятнадцать республик»; орет, дуреха, себя не слышит; это ее так мотивировало слово «вегетарианец»; говорит: «Раз вегетарианец – для чего мясо берешь? Голову морочишь, на дурачка решил проскочить, через негодование твое?!»

То есть какое с ней надо терпение иметь? Крепче желчного пузыря. Тут надо иметь такое терпение, как в шахтерском забое; не хуже дятлов. Она орет, а ты в ответ спокойно думаешь думу. Причем именно в такой последовательности.  Люстру разбитую приплела, что к чему? Мол, в том еще сентябре выкинул он  практически  новую люстру из окна!

Врет, естественно, и вот вам аргумент: окно отсутствовало еще ранее сентября; это отсутствующее окно было, если угодно, результатом преступной халатности. А теперь, дорогие мои, включите логику: как можно хоть что-нибудь выкинуть в отсутствующее окно?! Это отдает парадоксом; это как снесла курочка яичко, не простое, а золотое (и так далее)!

– Из того, – орет, – двора приходили! Пялились на люстру, скотина. Недоумевали…

Но Вася – в какие-то минуты – тоже может возразить. Посмотрел на Кувалдину, не скрывая внутренней опустошенности, и спокойненько так выдал, что собирается брать энергосберегающие лампочки! Выслушав замечание, Кувалдина сделалась лицом, как свежая говядина (которую она же тырила из Васиного холодильника. Во всяком случае – по его версии). Стоит, темно-красная, как домашняя колбаса; баба не баба… Но главное, голос у нее пресекся – а без голоса что ж? Без голоса ты как небольшая рыба – плывешь, что называется, не разбирая дороги; темные глубины над тобой сошлись, океанский купол, солнце только в своей подводной версии, бледный солнечный раствор, типа марганцовки. Океан отворяет свой рот, и уж если ты вошел в эти ворота, то привыкай носить рыбий стеклянный глаз, учитывать рыбью скорбную повадку и невесомость, и влажный бег среди водяных столбов, и немое скольжение, и шелковые вериги воды, и бездны, даже и вплоть до Марианской впадины, лишенной солнца, но владеющей крупной звездой, озаряющей материнское лоно, и так далее, и выше, и глубже, и выше, и глубже.

…но опять же, – почему четверг? Был не четверг; в четверг Вася закапывал Пузатого; а была пятница – по-любому, не чета четвергу. Кувалдина еще дежурила в коридоре; зоркое око! Соколиный глаз. Точно и проницательно говорил Толян, что бабу нужно бить в глаз, как белку, иначе утеряешь достоинство. Торчит, право, это смешно! – будто фонарь на улице Пушкина. И свету нет, и провоцирует конфликтное столкновение; ну, такая порода! Таков в человеке яд, таков бездонный источник! Чудо-дерево, если выражаться по-русски. Такая баба в некотором смысле событие; тяжела, как бетонная плита – челюсти, что в одноименном кино… Ну, и стоит она в тот проклятый четверг, когда закопали Пузатого Леонида Евгеньевича, а эти  идут… И даже не идут в традиционном плане,  а скорее, плывут! Небесная челядь, тихие такие, кроткие и совершенно бесшумные! Как бы облака – но и не облака, а фантомы, причем самого натурального состава; один, второй, третий, пятый, двенадцатый… Если хотите знать, чтобы перечесть эти немые тени, требуется время, соразмерное общему ходу вещей. То есть это не так-то просто: один-два-три-четыре-пять… Небесные, что ли, барашки – катятся своим невидимым маршрутом, окраска бледная, как у выцветших обоев, линялый утраченный рисунок и ровный ход – небесный ручей в некотором роде; но это приблизительное сравнение. Кувалдина тоже стоит, вытаращив очи. Скудная баба, в сущности, но однако ж стоит, фиксирует… Потом отворила пасть и ляпнула по обыкновению сентенцию: Вася допился до немых фигур! Теперь окончательно (по ее версии) жизнь в квартире замрет. Потому что нету никакой мочи. Но тот же Вася не ваятель, не папа Карло. Он не лепил чудесные фигуры из пластилина, не выпиливал из фанеры; он, если вдуматься, точно такая же жертва, как другие безымянные жертвы нашей говенной экологии! При  наступлении заката у него не зря начинается внутреннее жжение – но не изжога, нет; более напоминает фиолетовое пламя. «Пламя у него,  –  бурчит эта змея Кувалдина. – Слыхали – пламя? Зовите МЧС, не то сгорит наш герой Самоделкин!» И вот смешно, видела ли Кувалдина немые фигуры – неизвестно; но они ее  не учитывали!  Шли  сквозь, шли навылет и утекали в пространство, что стены жилища сынам эфира? Когда Пузатого закапывали, с Васей случился приступ, он принялся смеяться, как под пулями – из-за горлового спазма! Уже вырыли нужную глубину, земля притом была хороша, он слизывал пот, но морда родила новый пот – работа есть работа; морда родит пот, как земля зерно. Тьфу, пакость ложная. Так в рот и лезет эта муть – из учебника, что ли, «Родная речь»? Это в 4-м классе читали: земля родит зерно. Не факт, далеко не факт. На этом участке, где копает Вася,  а это западное крыло городского кладбища, упирающееся прямо в хилый лес, земля ничего не родит,  кроме червя. Ну, а червя, естественно, родит! «Кого работаем?» – спросил напарник, тут Васю и приперло; он начал смеяться, и спазм длился почти до обеденного перерыва; увидел внутренним зрением дорогого покойника Пузатого, но еще при полном консенсусе, в кабинете, как он заведовал справками и носил морду широкую, как сковорода; но бабы его по-любому не жаловали, нагляделись на кухонную утварь дома – что ж! Такая морда, если хотите знать, дается человеку по совокупности заслуг, а не от балды. Такую морду ты должен выслужить, а потом  отработать. Это как красное знамя в прежние времена: за все хорошее. Короче, Васька, дурень, сделался жертвой   приступа  – и так его, милого, приперло, так повело, развезло и приплющило, что пошел смех горлом и через уши,  грубо говоря, сквозь все природные отверстия; стоит, право слово, как жених,  и булькает, пенится, кипит! Живительный поток! Жизнь гонит скорби тень! Напарник –  дурак, человек без опоры, молча вращает оком на Васю; ну а Вася замер, чтобы не расплескать дурное вино жизни, так жаль вдруг сделалось себя! В четвертом еще классе играл в шахматы, даже в шашечный кружок был записан… А ныне уже никаких шахмат, только немые фигуры идут сквозь него скорбным строем… Вот помните еще было такое затонувшее судно «Кармилхан»? Моряки с этого корабля вышли на пустынный берег и молча двинулись, игнорируя бесцельность похода,  сквозь скалы, камни, под звуки морского кипения? Но «Кармилхан» – красивая легенда о сокрытых сокровищах, а эти фигуры что ж? Это также легенда о сокровищах – но о сокровищах, сокрытых в нас! А иначе толковать невозможно; иначе это нонсенс, похороны идей. Пусть, в конце концов, Кувалдина подавится мясом, которое сперла из его холодильника; котлета не поправит то, что отцы не доделали. Наблюдатель, блин, за его жизнью (за чужой жизнью!). Это от него тянет тленом? Скажите, какие тонкие «шанели»! Земля родит зерно, а что родит эта тварь? Потеет от усердия сжить его со свету. Это, между прочим, чистая правда: дух таков, что топор можно вешать (см. притчу «Каша из топора»). Нет, кроме шуток, Кувалдина  источает. То ли наследственность  у ней такая, то ли просто заурядная сволочь? И вот идет первобытный дух, предупреждая зазевавшихся соискателей? Неясно; да и плевать, строго говоря, на эту Кувалдину с ее мясом! У нас, милые мои, сегодня рыбный день, так что на мясо истинно плевать! Мы идем одной дорогой с рыбными стаями, синей дорогой реки, светлый путь, скольжение и трепет, ничего лишнего либо сиюминутного, а именно скольжение и трепет… Рыба молча творит свою судьбу, а мы смеемся в ответ на слезы и горечь, судьбе назло, заре навстречу и вопреки. В этом разница между человеком с заглавной буквы – или хотя бы не с заглавной, а с обыкновенной буквы – и животным, немым, но осмысленно скользящим вдоль потока жизни (вдоль русла).

…и вот смешно: фигурки движутся сквозь небеленые стены, минуя темный коридор и далее, во тьму или, наоборот, сквозь свет, там уж двери уборной со старым без колеса велосипедом; его еще чинил Толян, царство ему небесное! Он, впрочем, не помер, этот Толян – но что ж с того? Он светлый человек, просто ныне сделался затворник в своей квартире; пребывает человек (чтобы вам было понятнее) в анабиозе и временно недоступен. Ну а мужик кроткий и умелец. Он из этого велосипеда сделал бы птицу (птицу-тройку, шутка); то есть такие руки были у человека, что при случае высекали огонь!  Если отсутствовали спички, Толян мог добыть огонь простым трением; как тогда на первое число – добыл именно трением огонь, еле потушили… Типа – дари огонь, как Прометей, – в высоком значении… А велосипед потерпел ущерб, потому что Толяна прервали, его отвлекли, и он повредил ногу.

– Дурак ты! – высказалась Кувалдина в адрес Васи. – Не ногу повредил, а руку. Потому и обездвижел.

– Что же, – едко уточнил Вася, – по-твоему, Толян ходил на руках? Как поганое насекомое?

Но Кувалдина на это замечание сказала коротко:

– Тьфу.

А более ничего прибавить не пожелала. Лишь назвала в запальчивости Васю черным археологом – хотя на деле он обыкновенный мастеровой, золотые руки; он, если хотите знать, закапывал того мэра, у которого было пять лет выселения по приговору; крепкий мужик был, даже и во гробе; как полено, красное дерево, так сказать… Тогда, у разверстой могилы (слышала бы Кувалдина), говорились такие речи, что этой дуре и во сне не приснится. Усопшего называли человеком дела; даже человеком слова и дела – подчеркивая его заслуги по эту сторону жизни. Вдова вдруг пала на колени и вскричала… Стоп, что же вскричала вдова? А вскричала она, милые мои, что-то про белы рученьки… Не очень логично, но в минуту скорби все увязывалось; баба же, опять-таки, – а откуда у бабы взяться логике? Ее логика – это женские ароматы (вот как у Кувалдиной, только потоньше); да и не одна вдова сокрушалась! Все, сколько ни было народу, поминали покойника как человека прямодушного, крепкого, незапорошенного; короче, если верить поминальным речам, покойника можно было хоть сейчас изымать из гроба и заново приставлять к делу. Как того далай-ламу, который был чудо-управленцем даже и после смерти.

– А пивзавод! – вдруг гаркнул какой-то мужик в галстуке цвета пионерской крови. – Как он пивзавод-то поставил! Рабочие места…

– Просто по-человечески вам, Александр Иванович, большое человеческое спасибо, – затянула неведомая незнакомка в темном нарядном костюмчике – хоть саму во гроб клади.

– Пивзавод – это памятник прекраснодушию покойника! – надрывался мужик в пионерском галстуке. А баба вторила:

– Человеческая душа Александра Ивановича – в некотором роде пример и завещание.

– Цветок-то в кабинете зачах, – шепнула одна дура. – Уж не менее пяти лет, точно в память о хозяине…

…Руки, заступ и свет небесный – вот его инструменты. Лег покойник в намеченное ложе –
и Вася, считай, выполнил свою сегодняшнюю миссию. А неизвестные пришельцы знай скользят, устремляются вдоль коридора с востока, что ли, на запад, либо с запада на восток; тут такая география, которая, ежели ты отвлечешься, выведет тебя прямым курсом в  город подавленных душ; и уж тогда не претендуй и не сетуй; тогда ты сразу сделаешься жертвой внутренней гармонии, как Людмила Зыкина – народная, между прочим, певица… И хотя пела строго по инструкции, но представляла в некотором смысле снаряд нашей культуры; то есть нас в ту пору боялись, и правильно делали – но ладно, это прочь, мимо! Хуже, что Вася начал задумываться –
такая ему вышла епитимья. И даже не так чтобы задумываться в полном значении, а как бы уплывать мыслью по невидимому древу; рыба – не рыба… Короче, и напарник начал примечать: время уже закусить сделанную работу, а он, Вася, замрет этак, словно угадывает в пропастях земли перспективы. А у этого напарника имелась такая природная особенность: вечно что-то застревало в зубе. И вот он тянет из зуба, предположим, фрагмент морской капусты (это не более, чем пример) – а сам с озабоченным видом вглядывается в обреченную, насквозь скорбную фигуру товарища. Но будучи человеком деликатным, сразу не суется с вопросами, а приступает постепенно, говорит:

– Какую ныне капусту суют в банки. Это не морская капуста.

– А что же?

– Да что угодно. Дрянь какая-то, только не морская капуста.

Но Вася, во власти общей своей задумчивости, только пожмет плечами, бросит рассеянный взгляд в земляной котлован да отойдет прочь. Да еще добавит, поразмыслив:

– Бог сострадает своим жертвам.

Вот для чего, спрашивается, так выражаться? Неужели нет более простого способа человеческой коммуникации? Но если уж у тебя  прорезался  внутренний голос – то вот и результат: ты начинаешь выражаться самым ненатуральным образом, вкрапляя в свою природную речь какие-то искусственные добавки (усилители вкуса, шутка). Говоришь: все старые разбитые скрижали вокруг меня. Либо: человек не более чем перекресток чужих дорог. А кто ступает по этим дорогам. Ответ: по этим дорогам ступают все, кому не лень; ступают неслышные тени, отблески будущих либо прошедших людей; либо – что тоже не исключено – отблески жителей других планет, чей караванный путь лег сквозь твой темный коридор да и сквозь твою темную душу…

Васин напарник (а это простая, но отчасти приземленная душа) озабоченно глядит прямо на Васю, стараясь угадать причину его недомогания. Потом, аккуратно выбирая слова, замечает:

– Болезни тоже не навсегда. С нынешним-то оборудованием…

– Оборудование, – кротко отвечает Васька, – не стоит человеческого мизинца.

– Тут ты не прав! – говорит напарник.

– Это почему?

Но напарник не может объяснить – почему. Чует, видимо, что в логическое построение вкралась ошибка, но объяснить не может. И вот стоят оба напротив могильной ямы, безмолвствуют (а что тут говорить!); по небу медленно идут облака, а за облаками поспевают небольшие создания – без роду-племени, без примет; скользят немыслимые существа, наполняя нашу маленькую жизнь нездешним смыслом, у Васи – ибо Господь наделил его высоким градусом чувствительности, наделил больным нервом) – у него к горлу подступило темное вещество, так что человек даже заслонился рукой от легких, как перышко, пришельцев, скользивших между небом и землей.

– Ты, – говорит напарник, – с этаким-то чадолюбием до депрессии себя доведешь.

Но Вася заупрямился и возражает:

– До депрессии не доведу.

А у самого уже глаз закатился, стоит, шатаясь над пропастью, смеется, как дитя.

– Там еще морская капуста осталась, – бормочет напарник.

А Вася – как бы с подтекстом – говорит:

– Морская капуста – пища рыб. Корм.

Дома, вдруг вспомнив про морскую капусту, Вася впал в беспокойство и сомнения. Хотя дрянной продукт был не более чем поводом для сомнений. Вышел в общий коридор и, стараясь не замечать скользящих фигур, которые теперь двигались сплошным светлым потоком сквозь мутное пространство, шли и струились, наводя на мысль о небесных водах, стал среди коридора и, подняв голову вверх, крикнул, обращаясь к невидимому адресату:

– Убирайся в джунгли свои!

Кувалдина, естественно, выскочила из своей комнаты; распаренная, в бигудях – где вот она их берет? Уж и промышленность более не выпускает бигуди, а она все при деле… Поди, наследство от мамаши-покойницы; вместо кота в сапогах… Стала, таким образом, красная, горячая, как молох; шипит, слюной брызжет – а слюна тоже шипит, имитирует геенну огненную, будущее свое местожительство…

– Ты, – орет, – сам у меня в джунгли пойдешь. На три года, по приговору суда, за твое непотребство.

– За непотребство три года не дают.

– А сколько же? Вот не вороти морду, а скажи. СКОЛЬКО?

Но Вася тянет с ответом, так как наблюдает, как, повинуясь общему ходу вещей, движутся его безмолвные знакомцы, как с озабоченным и печальным видом спешат в свои невидимые приделы; быть может, их бледные сады вообще расположены на обратной стороне Луны, чтобы не лезть в глаза дикому человечеству?

Подумав, Вася спокойно высказался:

– За непотребство человека отправляют на базу отдыха «Журавлик». Максимум.

Тут Кувалдина аж затряслась вся, как спелая слива – проняло бабу, будто во время мужского нашествия. Орет:

– Вот тебе «Журавлик»! А вот еще «Журавлик»! А так не хочешь? И это тебе «Журавлик» на закуску! Пойдешь, сволочь, по статье!

А Вася – вот терпение у человека! Ангельское, можно сказать, терпение – взвешенно отвечает:

– Ты, что ли, статью напишешь? Лев Николаич Толстой.

И тут случилось неожиданное. Случилось, что словами о Толстом Вася одержал над очумевшей Кувалдиной нравственную победу. То есть русская литература наконец-то продемонстрировала свое главное гуманитарное значение. Как серебряная пуля! Услышав имя писателя, Кувалдина вдохнула, чтобы выкрикнуть в ответ что-нибудь подходящее к случаю,  но поперхнулась собственной дурной слюной, и дыхание ее пресеклось. Она захрипела, закашляла, заплевалась сильнее прежнего; Вася отступил – ничуть не стыдясь этого своего отступления… Во время Бородинской битвы тоже молча отступали (еще вначале-то); ну а потом пошло-поехало… Так или иначе, Кувалдина заткнулась, скрылась за дверью в своей вонючей норе; и хорошо, правильно поступила. Тому, кто подобно Кувалдиной обречен жить за створками собственного духовного несовершенства; кто ходит тропинкой слепца, –  лучше не переть в направлении дымящегося горизонта; это не его направление, чужой приют.

ЗНАМЕНИЕ

Они спят еще в пещере моей, вот в чем дело. Сны их бестолковы, запутанны и чудесны. Кувалдина – да и хрен с ней, что красна, как медь; лев тоже красен шкурой своей, и, возможно, эта шкура – солнечное знамя; мясо на зубах льва – это нормально, так и должно быть. Плевать зверю на то, чей холодильник; для него вся земля, весь мир – хранилище мяса; во снах его сколько хочешь мяса, пещера полна мяса!

Все очнулось и задвигалось в пещере моей; львиный рык поднялся до самой крыши и наполнил пещеру; она огромна, включает в себя и пропасти земли, и ее поднебесные сферы, так уж устроена моя пещера. Те, кто во чреве земли, мои дорогие покойники, некогда живые, а ныне неподвижные, но живые в душе моей, – также жители пещеры; но недостает мне моих настоящих людей! Но вот они составили шествие, высшие мои люди, и идут сквозь пещеру мою, сквозь зверей моих, сквозь меня самого, сквозь камень и мрак, и горечь, и смрад, и бездну, и верхний мир, населенный духами, и нижние жилища мира, населенные молчанием и равнодушными покойниками, и это длится не одну минуту и не один век, так как не существует для таких вещей времени – да и откуда взяться времени, когда эти  идут да идут, светлое шествие, указание, видение и товарищи моего одиночества, неизбывной моей тоски, веры, надежды и любви в совокупности. Это мое утро; либо не утро, а полдень, вставай и иди, к счастью стремлюсь я, ищу своего дела, заступ – дело мое, но не только, дети мои близко, трепетное шествие, нет ему конца и не будет конца, оно движется сквозь пещеру мою, сквозь пещеру всего мира, и Он покинул пещеру свою, сияющий и сильный, в глазах стоит веселый чумной огонь, берегите лес от пожара, спасите наши души, спой мне песню, как синица, так не говорил Заратустра, так промолчал Заратустра.

Comments

No comments yet. Why don’t you start the discussion?

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *