Переж(и/о)/вы/вание банальностей
(Из дневника 2012–2013)
Возвращающиеся образы:
– железнодорожная платформа;
– люди ничком на асфальте;
– разбитые носы;
– обувь на мертвецах.
Октябрь 2012
очень хорошо помню день смерти Брежнева. В тот год я учился во втором классе, за день до дня смерти Брежнева нас принимали в октябрята в Музее революции: наша школа в соседнем переулке. Классная руководительница Зинаида Сергеевна с первого класса называла нас всех, даже еврейского мальчика Славу Хоца, детьми лимитчиков. Брежнев умер, уроки отменяются; мы с Лолой, единственной девочкой в нашем классе, спускаемся по эскалатору на почему-то пустую станцию, плачем, повторяем все время: как же так? Как же умер? Брежнев? Умер? И обещаем друг другу, что обязательно прочтем «Малую землю», на Лоле белая курточка и высокие коричневые сапоги на молнии, такие же носила сестра парня, в которого я влюбился в 7 классе (в 14 лет?).
Он был одноклассником моего соседа, ходил в ФОК «Комета» качаться, а я играл там в теннис: три четверти были отданы под корт, четверть отгорожена сеткой и заставлена тренажерами, сильнее всего бил по мячу, когда видел, как он жмет штангу, мечтал дотронуться до его потной спины, его руки и грудь росли как на дрожжах, каждую неделю он жал все больше. Он занимался в майке бирюзового цвета и теперь, когда я проезжаю на поезде Валензе, я думаю о нем. Обхват груди – 111 см, талия – 72 см. Я узнал, где он живет, напрашивался к нему заносить книги и кассеты, он встречал меня в дверях и никогда не пускал внутрь. Однажды я позвал его к себе в гости играть в шахматы и вел себя странно: на полную громкость включал Мадонну, ходил из комнаты в комнату, он думал, что я хочу отвлечь громкой музыкой его внимание от нашей шахматной партии, в которой он победил. По ночам я бродил у его дома и смотрел на его окно, 7 этаж, квартира 116 – и как же это страшно nachträglich (в обратной перспективе?), когда ты знаешь, что у тебя под окнами ходит одержимый…
– в день похорон Брежнева
смутное чувство: когда я встречал его сестру в автобусе – а я знал, что это его сестра – они были (тогда) очень похожи – мне каждый раз хотелось подойти к ней и что-нибудь сказать, но я сдерживался. Несмотря на длинные волосы в ней было что-то лесбийское.
В день похорон Брежнева мы были на Ленинском проспекте, в гостях у наших бывших соседей, мы тогда уже переехали в Строгино, судя по фотографиям, новоселье в Строгино было веселым, но я ничего запомнил; в день похорон Брежнева бывшая соседка, тетя Рита, испекла пирог с капустой; кутья, оливье, красная икра с яйцами; мы смотрели трансляцию похорон по телевизору: за окном все было серым, как на экране телевизора. Когда Брежнева опускали в могилу, загудели заводские трубы по телевизору и за окном, пронзительный, тяжелый звук до сих пор отдается во мне.
Гуляли перед сном, и я остановился перед недавно построенным домом с красной крышей, завороженный красивым силуэтом мужчины в окне ванной. N. сказал зло (мог ли он говорить не зло?): «Хорош смотреть…»
Когда N. уехал, я стал нарочно проходить мимо этого дома, останавливаться и смотреть на это окно: но того мужчины я больше никогда не видел, прохожу в неподходящее время?
Сталкинг ≠ вуайеризм
desire ≠ страсть
Со студентами. Сталкинг в 90-х (стал чуть ли не самой главной темой в искусстве/поп-искусстве) –
метафора взаимодействия государства и индивидуума: каждый [из нас] является жертвой сталкинга: власть (государство, капитал) – сталкер, мы – жертвы, нами нужно владеть целиком, вплоть до убийства; Сталкер владеет преизбыточной информацией о жертве, жертва не хочет ничего подозревать.
«Все без ума от Мэри» – поп-манифест сталкинга мог был снят только в 90-х.
Желание государства видеть насквозь: сканеры в аэропортах до 9/11.
Мода 90-х.
В начале 90-х: мода на кроссовки – мобильность, работа и в офисе, и на дому, домашние офисы, слияние частного и рабочего пространства. Сходство мужской и женской одежды.
Одежда, обтягивающая тело: латексные костюмы в «Матрице», чтобы было видно, что ты ничего не скрываешь: You are what you are / what you wear.
Как в 90-е изменяются тела: становятся жестче и рельефней, короткие прически, Bruce Weber. Какую роль в этом изменении тела сыграл переход с аналоговых на цифровые технологии.
Бабушка: забирала меня после школы, и мы ходили с ней обедать в рестораны. Комплексные обеды; мы всегда проходили без очереди, я думаю, бабушка давала взятки официанткам. «Прага», «Берлин», «Минск», «Будапешт», СССР и СЭВ в комплексных обедах. (Но вечерняя «Прага» с матерью – она работала напротив – была лучше всего: закусочная, слякоть, бульон, слоеные пирожки с мясом, рулет из куриной печени с маслом, кусочек тора «Прага»). В 90-е мороженая рыба, которую выкидывали в магазине «Океан» на Строгинском бульваре, очереди за хлебом, колбаса – за ней нужно было ездить на улицу Горького. Бабушка: работала на фабрике ХимФото; цеха, заваленные химикатами, которые там расфасовывали: карминные, розовые, ярко-желтые гранулы. Тогдашняя невозможность фотографии без химии. Образ как результат химической реакции. Потом на фабрике стали делать полиэтиленовые пакеты. Фотохимикаты пропали, вместо них в цехах лежали огромные рулоны с полиэтиленом, фабрику переименовали в ПолимерПласт, привезли машины для изготовления пакетов, в округе пахло плавленым пластиком, но все перебивал запах горелых костей, раздавшийся (раздающийся?) из мясокомбината по соседству. Однажды бабушку завалило этими огромными полиэтиленовыми рулонами, никто не знал, как это случилось, а она не помнила, но повезло, что тогда не умерла. Мать думает, это было начало бабушкиной болезни. Знакомая знакомой матери делала ремонт у себя в квартире, мыла полы, и на нее упал разобранный шкаф-купе, ее так и нашли: сидящей, сложившись пополам, в ведре с водой, с размозженной головой. Потом фабрику приватизировали. Потом разорили и продали. Акции, которые выменивали на ваучеры, обесценились: но так поступили со всеми [фабриками и заводами].
Начало: Самое трудное – это начало.
Конец: В конце концов нет ничего, чего человек не мог бы сыграть[=fake] страсть, страх, дружбу, грусть, интерес, печаль, сочувствие. Нет ничего.
5.05
МЖ66 [о диссонансах и несовпадениях; одноклассники]: бывшие одноклассники, прочитавшие первый «Дневник». Один узнал, что я про него написал – и ему было неприятно, потому что любому было бы неприятно от того, что про него пишут неприятные вещи, потому что от них делается неприятно. Если человек читает о себе что-нибудь, что не совпадает с его собственным [как если бы у нас есть что-нибудь собственное] представлением о себе, с его образом мысли – то от этого становится неприятно. Самое неприятное – это взгляд со стороны. И мне тоже было бы неприятно. Бывшие одноклассники даже хотели собраться и побить меня, потому что все, что я о них написал было, по их мнению, неправдой. А как один из них блевал, напившись – в первый раз! – на выпускном. Еще с одним – красивый (был?) малый – я близко сошелся (но не в сексуальном смысле) в последнем классе, он ходил по квартире без майки, был очень тренированный, чтобы нравиться девочкам, всегда загорелый, с темно-коричневыми, почти черными сосками. Другой – татарин – был боксером, учил меня боксировать; его тело было тоже тренированным, но не таким, что можно было видеть почти каждый мускул, а как будто бы наспех, не до конца, грубо выбитым из белого камня. Летом, когда родители уезжали на дачу, я сидел с театральным биноклем у окна в своей комнате и ждал, когда по дороге у нашего дома – она вела к реке – пройдет какой-нибудь симпатичный парень или мужик, или разглядывал физкультурников, занимавшихся на турниках в яблоневом саду; и мечтал о собаке, потому что тогда можно было бы гулять с ней в саду и разглядывать физкультурников на турниках вблизи.
Август 2012
В Москве и СПб с М
В Свято-Троицком соборе смотрели, как отпевают покойника. Я сначала не заметил гроба, стоявшего на лавке, его загораживал поп; мы молча ходили от иконе к иконе, а потом М остановилась и стала с восторгом смотреть на группу из четырех людей в одном из самых темных углов собора: отпевание покойника! сказала она; мы подошли ближе:
мерцание золотых окладов в потемках, бубнение на непонятном ей языке, высокий русый мужчина в сером пиджаке, покорно склонивший голову перед покойником, его жена, ребенок, тихо плачущий рядом, все со свечами в руках, бородатый поп с тяжелым золотым крестом на шее, мертвец с венчиком на лбу, в простом, обтянутым черным, гробу, торжественно, страшно, загадочно /mysteriös/ Холодный и серый каменный пол. А на улице потом было так пыльно!
В один из вечеров я поехал ночевать к друзьям, и М осталась одна. Я строго-настрого наказал ей не выходить из квартиры, потому что боялся за нее – а она пошла в полночь в магазин «Перекресток» купить чего-нибудь, потому что ей стало скучно;
и была удивлена приветливостью русских людей, я рассказываю о русских людях не так; ее, конечно, никто не понимал, но все пытались с ней заговорить и улыбались; Перед окном огромный день чужой
край города; какой-нибудь большой
лежит и ждет.
В Москве хорошо быть [с] туристом; смотреть на родной город чужими глазами, и тогда все кажется не таким уж и страшным, потому что видишь только поверхностно; Но невозможность дышать при переизбытке пустого пространства; для М – она мне все время говорила – Москва интересней Санкт-Петербурга, тот совсем европейский=скучный город; Москва настолько чужая и при этом знакомая (по фотографиям в альбомах, газетах, книжным иллюстрациям, фильмам) – и пустая – даже с толпами в метро – что она даже не знала, что и думать. М очарована советским монументализмом; дворцами московского дворянства; толпами в метро.
М:
Мать – в молодости – убежденная коммунистка (1947 г.р., 21 г. в 1968 г.)
с 10 лет – и несколько лет подряд М отправляли в еврейский коммунистический молодежный лагерь, где им рассказывали, что Ленин и Сталин – великие, а Троцкий – лгун
сестра прабабушки (если не ошибаюсь) переписывалась с Лениным
прадед сбежал от еврейских погромов в Бессарабии. Сначала в Петербург – оттуда в Цюрих
бабушка, датчанка, которую вывез в Америку ее дед, один из изобретателей синтетического каучука, погибла в автокатастрофе в 1958 году: была идеальной американской домохозяйкой 50-х, худой блондинкой, хорошо готовила, хорошо одевалась, была несчастливой, но улыбалась, когда ее фотографировали, по-видимому, злоупотребляла фенобарбиталом
Петропавловская крепость: ничего интересного. Хотели зайти в мечеть, но испугались, что мусульмане растерзают еврейку и гомосексуалиста, только потрогали голубую плитку.
В Эрмитаже: экспозиция организована так неудачно, что от картин через 20 минут начинает рябить в глазах, толпы туристов – но Рафаэлем, Тицианом и Эль Греко никто не интересуется: все рассматривают императорский трон и регалии.
В Кунсткамере: толпа народу, дети, М: oh Gott, diese Embryos, das alles ist ja sehr problematisch.
В Москве, в Хоральной синагоге. Я даже и не мог представить такой красоты в Москве. Золотые звезды, старое дерево. Кто бы мог подумать, что единственным местом в Москве, где ты ощущаешь себя будто в просвещенной западной Европе, будет синагога. М объяснила мне, что нужно делать: я надел кипу, ходил, разинув рот от удивления. М рассказывала, как все устроено, еврейские обряды. Когда выходили, нас догнал еврей, который молился, пока мы были внутри – сказал: «Ребята, может, вас надо куда отвезти, может, вы хотите есть – я вас приглашаю к себе в гости». Мы поблагодарили, но отказались.
Красная краска, которой подмалевывают место гибели Александра II в Спасе на Крови, насилие ненастоящего.
В сентябре (или октябре?) был в Лондоне;
жил в восточном Кройдоне; хозяйка, Рут, у которой снимал комнату, преподавала, пока не вышла на пенсию (раньше срока, по состоянию здоровья) литературу английского модернизма в Лондонском университете и инспектировала школы, написала биографию Вирджинии Вульф. Ее мать работала на фабрике. В 12 лет, в каникулы, Рут решила подработать на конвейере у матери, семья жила бедно. После этого она знала, что во что бы то ни стало должна поступить в университет, чтобы никогда больше не возвращаться на фабрику.
На соседней улице дом, в котором жил Ди Эйч Лоуренс. Школа, где Лоуренс работал учителем; вон там был его кабинет. Больше похожа на тюрьму. Школу перестроили в 70-х, там, где был кабинет Лоуренса, теперь спортзал.
В Кройдоне так серо, так бесчеловечно, что хочется броситься под трамвай, остаться там навсегда. (Я представляю себе очереди поляков и т. д. в UK Border Agency, вспоминаю очереди в немецкое посольство, холодные зимние ночи, когда нужно было приезжать на перекличку к 4–5 часам утра, но это не означало, что ты попадешь в посольство и сдашь документы на визу или что эти документы примут, давку у входа, разводили ли люди тогда костры, чтобы греться? медленно отъезжающие с парковки у посольства автобусы в Германию). Каждый день пытаюсь запомнить, как дойти до трамвайной остановки Woodside и обратно, и каждый раз иду не туда. Andy IN Andy OUT.
В Лондоне знаю только несколько районов: Кройдон, Оксфорд-стрит, Ноттинг Хилл, Викторию, необходимость ехать в другие районы вызывает у меня панику. Вчера заблудился где-то между Portobello road и Paddington’ом: оказался у огромного скейтпарка под железнодорожным мостом и несколько часов через решетку смотрел на скейтбордистов. Стук досок о бетон. Чтобы сказать что-нибудь, им приходится перекрикивать этот стук. Когда сообразил, что нужно домой, было поздно, метро не работало, пришлось возвращаться на такси.
На следующий день заблудился в Сохо. Премьера нового фильма про Джеймса Бонда в Ковент-Гардене; проходил мимо, все желтое от света фонарей, толпы папарацци, полиция и никаких зевак! (или я не увидел); Потом посмотрел в газетах, что это было.
Прерафаэлиты в Тэйт, огромная The Lady of Shalott Ханта совершенно не похожа репродукции в толстых альбомах; предубеждения против прерафаэлитов, что это китч и вторичное искусство, мне кажется, исходят от того, что это живопись, которую надо видеть собственными глазами, даже в самых дорогих альбомах, не говоря уже о коробках конфет, полиграфия не может передать противо/не/естественности (или, скорее, искусств-енности, art-ificiality, Künst-lichkeit) их красок. То обстоятельство, что для Иисуса в Light of the World позировала женщина (при всей многозначительности этого факта) указывает на ту же противоестественность. Китч как сопротивление. Набившая оскомину метарефлексия: подчеркнутая искусственность искусственности (то же у многих других в это время: Бодлер&cie) как реакция на «естественность» искусственности буржуазной идеологии (буржуазного мира; Барт?).
Сиддал. Ее незаметный автопортрет напротив десятков ее портретов, нарисованных другими. (Несовпадение того, как ты видишь себя и того, как тебя видят другие, но, может, от того, что она не умела рисовать). Растворение бесчисленности совершенно одинаковых образов, заря мира симулякров.
(май 2013) На выставке Ходлера в Базеле больше всего поразили его серийные автопортреты и пейзажи: зал, где на тебя с картины смотрит одно и то же лицо, десятки идентичных картин: Ходлер рисовал себя каждый день? месяц? Так же часто он рисовал только закаты над Женевским озером: пока [ты] живешь ничего не меняется, в то время как смерть заставляет шевелиться: ежедневные рисунки умирающей Валентины Годе запечатлевают разнообразие? живость? умирания каждый день она иная, она умирает и ее Sterbebett превращается в закат над Женевским озером, такой же, как и все остальные: круг обыденности замыкается. Then carry me through the dim twilight // And hide me among the graves.
Весь последний день жизни Ходлер фотографировался: на фотографиях он очень живой, несмотря на странное выражение лица, может, знал, что назавтра умрет.
Поместье Киплинга; грязь после дождя, отцветают последние розы; повсюду в доме картины и картинки по мотивам «Книги Джунглей»; отменный fish pie в деревенском кафе.
Watts Gallery. Чтобы местные крестьяне не пьянствовали, жена художника строила вместе с ними часовню <из красного кирпича>. Внутри часовня похожа на Собор Спаса на Крови, только лучше, т. к. больше вкуса. «Минотавр» (1896) в полный размер поражает; N. в последнее время тоже все время отворачивается от меня и смотрит в темноту, у меня, наверное, уже с полсотни его фотографий, на которых он отворачивается, как уоттсовский минотавр, тоскующее чудовище, рвущееся на свободу (я фотографирую его многу раз на дню – обладать образом человека=обладать этим человеком?). Грандиозные скульптуры, гипсовые модели в стеклянном павильоне, летом их по рельсам вывозят на лужайку перед мастерской, но сейчас уже осень; fish pie даже лучше, чем в поместье Киплинга.
В первый по-настоящему холодный день проехал поздно вечером в трамвае от Уимблдона до Кройдона (1,5 часа).
В Брайтоне – меньше 10 тепла, парни ходят в шлепанцах и шортах; эксцентричные англичане. Кошмарный пирс.
Ночевал в Москве у N. Когда мы только познакомились, он еще жил с матерью, я был у него дома лишь раз; он стеснялся своей комнаты – боялся меня разочаровать? (а мне ехать было далеко, на другой конец города) Потом он переехал и стал жить один, сделал хороший ремонт (который вчера был незаметен из-за грязи в квартире); утром я уходил, когда он еще спал, он потом позвонил: сказал: мне было так хорошо утром, ты бы мог делать со мной все, что хочешь; я пристыдил его, что у него не убрано (хотя я сам у себя редко убираю).
Лондон (в марте).
Намного холодней, чем осенью. Все время идет снег, в комнате, которую я снимаю, плохо работает бойлер; и унитаз все время приходится смывать водой из чайника.
Музей Фрейда в пустом, но престижном районе. Валит снег. Поражен фрейдовской коллекцией амулетов и архаических фаллосов; На одной известной картине, которую я видел в прошлом году, Чарльз Диккенс сидит в кресле, а вокруг него витают образы его героев, а вокруг Фрейда были только хуи. На обратном пути зашел в Waitrose у метро и провел там полтора часа, продуктовый рай.
Не попал на выставку Роя Лихтенштейна. Невелика потеря. Вместо этого поехал на Оксфорд-стрит: магазины дешевой одежды – сокровищницы современного искусства. Картины Лихтенштейна останутся в музеях, на открытках, а одежда, продающаяся сейчас в этих магазинах, не протянет, возможно, и нескольких месяцев, прожив в рапиде жизнь носящих ее тел.
Благотворительный концерт русского скрипача в хосписе. В антракте был бесплатный буфет, раковые больные разносили закуски, мне было так хорошо от того, что они меня обслуживают. Их зубы. На обратном пути Рут показала мне дом Элеоноры Маркс (все-таки «Мадам Бовари» – очень вредная книга); в комнате, где она умерла, горел свет. Мы (долго) сидели в машине, смотрели на это окно, Aveling, ugly bloody bastard; уничтожение [британских] интеллектуалок; Leonard Woolf, terrible liar. Когда Рут писала свою книгу про Вульф, она однажды допоздна задержалась в Monk’s House и видела в сумерках на лестнице ногу в мокрых чулках.
У самой Рут какое-то иммунное заболевание: она должна избегать скопления людей в закрытых пространствах, потому что может легко подцепить любую инфекцию, и потом очень тяжело, подолгу и изнурительно болеет, все из-за пролетарского детства; (я вспоминаю фотографии деревянных бараков на Пролетарке; а когда оставался у бабушки в Текстильщиках, летом, по выходным, во двор выносили два стола и весь дом играл в лото на деньги, 15 коп. на кон; мои первые выигрыши; все, с кем играл, уже умерли).
Andy IN Andy OUT.
Апрель. 2013.
У Фета в мемуарах о сходстве автобиографии и фотографии. Потому что они | не только медиум смерти, но и | медиум бессмысленной детали. Воспоминания // фотографии позволяют [ретроспективно] увидеть и понять незаметные детали: даже если они в действительности не имеют смысла, потребность в нарративной связности навяжет это понимание.
Стесняюсь фотографировать незнакомых мне людей: остается только писать о них, придя домой.
Январь 2013.
В Венеции с N. Неважная гостиница: из хорошего только огромное барочное зеркало: пока я моюсь в душе, N. дрочит, глядясь на себя в это зеркало.
Каждый день ругаемся. Вчера после ужина с досады пошел на вокзал и хотел вернуться один в Цюрих, но пока покупал билет, вспомнил, как в прошлом году летом, гуляя по Industriequartier, мы попали под проливной дождь и прятались под мостом, отчего-то смеялись, пили клубничный йогурт и как мне/нам было хорошо, когда дождь кончился, и передумал.
Днем в Венеции тесно, как в московском метро в час пик, поэтому гуляем по городу вечером. Днем выбрались только в галерею Академии. Видение св. Екатерины. Картины, которых никогда не видел и которых не знаешь – самые интересные. Потом пили портвейн прямо из бутылки, сидя на лавочке где-то на краю города.
На следующий день поехали на Сан-Микеле, я потерял N. среди могил и не мог найти полчаса: подумал: плохой знак. Буквы на надгробии Эзры Паунда такие тесные, что если сфотографировать середину крупным планом получится слово RAP. В литературе все самое страшное, наподобие эпидемии холеры, чумы или кровавых убийств, случается в Венеции. Однажды в Цюрихе мы пошли в большой торговый центр, мне надо было что-то купить, я уже не помню что, а он отказывался идти со мной в тот отдел, куда мне было нужно, сказал, подождет на скамейке на втором этаже, я сделал покупки и почему-то забыл, что мы были в магазине вместе, поехал домой, и только через час, когда стал готовить ужин, вспомнил, что он ждет меня на скамейке на втором этаже в торговом центре, еще у него не было с собой телефона, и я поехал обратно, а он сидел на той же скамейке, где я его оставил, просидел там три часа, боялся уйти, т. к. боялся, что не найдет дороги в чужом городе, да и денег на билет у него с собой не было. Как верная собака. Un Jour Nous Nous Reverrons Pour Ne Plus Quitter. Поздно вечером возвращались на вапоретто к гостинице; шум города, отражения в черной воде. Детский колумбарий. Бродский. Вайль. Мы почти не разговариваем, а если разговариваем, то сразу же начинаем ругаться, но ночью он обнимает меня, как раньше [по привычке?]. В Италии поражают масштабы. Некоторые здания в Венеции, вокзал в Милане. Даже трудно представить, каким огромным все должно быть в Риме или Флоренции.
Цюрих
3 недели вместе слишком много; с почти невыносимо. Играли в бадминтон на школьной спортплощадке у моего дома. Посыпал снег, и я заметил, что у него на лице снежинки не тают: так я понял, что он меня [больше?] не любит.
– – – и мне теперь каждый день приходится проезжать мимо этой площадки.
моя тайна пустота
До 12 лет: если меня отправляли в пионерский лагерь, то я сразу же пытался из него сбежать. В одном пионерлагере (мне 10 лет) начальница даже предлагала мне спать в одной комнате вместе с ней, но я все равно, когда мать и ее отчим (у него были «Жигули») приехали меня навестить, так вцепился в бампер, что меня было невозможно оторвать, а ломать мне пальцы мать бы не стала. В том пионерлагере были ужасные комары. Впрочем, в 13 лет мне уже хотелось? свободы? и я с удовольствием стал уезжать в лагерь, где каждый раз стремился стать кем-то вроде главного пионера дружины. Тогда после линейки, на которой я отдавал команды всем остальным пионерам, я мог уходить в свою комнатку в главном корпусе и слушать радио. Иногда мне разрешали позвонить родителям. Во время тихого часа я не спал, как остальные пионеры, а вместе с начальницей лагеря обходил корпуса и проверял, все ли в порядке, все ли пионеры отдыхают, а если кто-то нарушал режим, то я записывал имена нарушителей. Потом я снова запирался в своей комнатке и дрочил на фотографии спортсменов в журнале «Физкультура и спорт» или дрочил, думая о смазливых пионервожатых или загорелом физруке, который хвастался перед пионерками из старших отрядов своей узкой талией. В одну из смен я влюбился в девочку-андрогина (не помню, как ее звали). У всех девочек уже росли груди, а эта была плоской, как доска, и с мальчиковой короткой стрижкой. К несчастью, мой лучший лагерный друг, Сережа, с которым мы спали на соседних кроватях, тоже влюбился в нее! Как же остервенело мы с ним дрались в душевой комнате, содрав друг с друга рубашки, до крови; но девочка-андрогин, конечно же, втюрилась в физрука.
★★★
А в мое первое (и единственное) лето в трудовом лагере на Азовском море (в 16 лет) мне очень быстро надоело полоть сахарную свеклу на жаре и я придумал театр: каждые три дня, по вечерам, я вместе с 4 друзьями и подругами, которым тоже не хотелось помогать азовскому колхозу, разыгрывали сцены из лагерной жизни. Пока все остальные были на прополке и сборе урожая, мы отдыхали после завтрака, сочиняли сценки и репетировали, ведь в конце концов кто-нибудь должен был развлекать остальных; тяжела жизнь трудящихся без зрелищ! Разумеется, все больше и больше пионеров и комсомольцев хотели присоединиться к нашей самодеятельной труппе, но мы взяли к нам еще только одного, загорелого ватерполиста-акселерата из ДЮСШ под два метра ростом с фантастическим, насколько я помню, брюшным прессом. Когда к нам в лагерь на дискотеку пришли, хотя их никто не звал, деревенские, мандить московских девчонок, ватерполист разогнал их одним своим видом; эти деревенские потом ходили всю ночь у стен лагеря, как волки; а девчонки не могли в ту ночь после дискотеки ходить в туалет без ватерполиста, он их провожал до сортира и обратно, потому что они боялись, что на них нападут и изнасилуют. Ящик вишни, ящик абрикосов.
Февраль
Исповедь Раба Божьего
Когда я учился на 2 (втором) курсе РГГУ, меня по обмену вместе с шестью другими студентами, изучавшими немецкий язык, на три месяца направили в Германию, в город Бохум (Рурская область, земля Северный Рейн-Вестфалия), как нам говорили, на стажировку. Я не сразу понял, что на самом деле, эти т. н. «стажировки», на которые, на деньги из немецкого бюджета, в начале и середине 90-х, к слову, отправляли так же студентов и из других вузов, таких как МГУ, МПГУ, Лингвистический институт им. Мориса Тореза, а также из вузов из Российской глубинки и стран СНГ, на самом деле были тесно связаны с программами по промыванию мозгов молодым гражданам СНГ и тотальной гомосексуализации населения стран бывшего СССР с целью разрушения демографии этих стран и завоевания их недр. Тайные планы по уничтожению генофонда СССР зрели в умах кукловодов мировой закулиски со времен окончания Второй мировой войны. Их зловещее орудие было направлено на самое ценное: разрушенные в результате Перестройки (которая также была западным «продуктом») моральные устои российской молодежи. Неслучайно в качестве принимающих вузов были выбраны образовательные учреждения городов Бохум, Берлин, Кельн, Мюнхен, Констанц, которые являются т. н. «гей-столицами» т. н. «объединенной Европы», где находятся центры антисоветской (в настоящий момент – антироссийской пропаганды), или известны в качестве секретных биолого-психологические научных центров, в лабораториях которых ведется разработка орудия массовой гомосексуализации народов Земли.
В Бохуме нас, неокрепших духом и телом студентов РГГУ, сразу же разделили по половому признаку, юношей отделили от девушек, поселив в разных общежитиях и запретив общаться друг с другом. Как я позже узнал, наших однокурсниц отправили в лесбо-феминистический сквот, где заставляли их спать на топчанах и морили голодом, давая им воду и сухарики только лишь тогда, когда они соглашались ласкать половые органы сотрудниц бохумской кафедры феминизма. Такова стратегия этих людей: они разбивают тесную общину (традиционную форму существования русских и советских людей), так как с помощью секретного оружия намного легче посеять вирусы «голубизны» и уничтожить индивидуальное гетеросексуальное начало каждого субъекта по отдельности.
Нас оторвали друг от друга, сотовых телефонов тогда у нас не было, как и интернета, поэтому связаться с товарищами мы не могли. Некоторых из них я больше вообще не увидел, кого-то я в следующий раз встретил лишь в аэропорту, когда мы возвращались домой, и, надо признаться, тогда меня потрясло изменение в их взгляде, который после пребывания в Германии стал у них каким-то мертвым, пустым, как будто у них что-то отняли! Вскоре после этой поездки один из моих однокурсников покончил с собой, но долгое время мы даже не догадывались почему. Именно в Германии в умах многих моих однокурсников произошел слом, и они стали живо, например, интересоваться одеждой модных марок, реклама которой, как известно, часто пробуждает нездоровый сексуальный интерес.
Меня поселили в сугубо мужском общежитии, где, кроме меня, жили еще чех, турок и немец. Странным образом, у моих соседей не возникало типичного для обитателей нормального студенческого общежития желания контактов с противоположным полом. Мне сразу должно было показаться это подозрительным, но я был наивным и сначала не понимал, что происходит вокруг меня. По вечерам мы с товарищами обсуждали ситуацию в России и в мире, и я поначалу даже и не заметил, что мусульманин, турок Аслан вместе со всеми ест свиную колбасу. Немец Гюнтер подарил нам всем банные полотенца с традиционными цветами радуги, но до тех пор, пока я не увидел такие же полотенца на фотографиях с проклятых гей-парадов, я не знал, что они означают, и радовался «заграничному» подарку. Меня вообще поражала дружелюбность Гюнтера, не свойственная западным людям, он часто радостно похлопывал нас по плечу и спине, иногда как бы невзначай дотрагиваясь и до наших ягодиц, и живо помогал нам учить немецкий язык, выбирая для обучения, как я потом понял, только особенные слова, которые кодировали наш мозг на определенный словарный запас, связанный с гомосексуальным восприятием мира. По утрам Гюнтер, одетый в розовые трусики, часто готовил на всех завтрак, и однажды я заметил, как он подсыпает в омлет какой-то порошок, похожий на соль, но только голубого цвета, я спросил его, почему соль голубая, а он ответил, что это морская соль, поэтому она такого цвета, я не придал этому значения, а потом забыл, и теперь уверен, что порошок, подсыпаемый мне в завтрак каждое утро Гюнтером, был на самом деле особым лекарством, на генетическом уровне изменявшим исконно традиционную генетическую структуру русских студентов. Подобный порошок добавляли в еду всех российских переселенцев в лагерях для переселенцев, ибо гомосексуализация русского населения, которая называется там «исправлением» является неотъемлемой частью западной доктрины. В результате подобной работы очень многие наши бывшие соотечественники, оказавшиеся в Германии, оказываются напрочь «испорчены», что мы и видим в многочисленных блогах, наполненных фотографиями извращенцев, порочащих и позорящих свою родину-мать Россию в немецких городах. По ночам, когда мы спали, Гюнтер ходил по нашим комнатам (которые не запирались) и облучал нас «голубым фонариком» – секретным оружием, которое ему выдали в секретной лаборатории Университета г. Бохум. Это оружие действует подобно рентгеновским лучам, воздействуя на мозг и изменяя форму мозжечка, заставляя его ссохнуться особенным образом. Более того, я уверен, что Гюнтер также светил нам на гениталии, потому что часто я просыпался среди ночи от тревожных снов, в которых действовали незнакомые мне мужчины, и которые заканчивались бурными поллюциями. Гюнтер предлагал мне обсуждать эти сны с соседями по общежитию, и так я узнал, что и другим студентам, в том числе Аслану, снились подобные сны. Я даже хотел отобрать «голубой фонарик» у Гюнтера, потому что сны порой были весьма изнурительными, но он каждое утро уносил его обратно в секретную лабораторию, чтобы вечером забирать его оттуда под расписку и облучать нас по заданию Бундестага под покровом ночи. Гюнтер, изучавший вместе со мной русскую литературу, также советовал мне ходить на те или иные семинары и лекции, которые, как он утверждал, лучше всего подходили бы для моего языкового уровня. Так я оказался на семинаре по истории русской литературы, где профессор утверждал, что большинство русских писателей, в том числе мои кумиры Мих. Лермонтов, Л. Толстой и Макс. Горький были гомосексуалистами, а те, которые не были гомосексуалистами, такие как многоуважаемый А. С. Пушкин и Ф. Достоевский, болели сифилисом, и таким образом в моей психике данный нам от Господа Бога союз Мужчины и Женщины связался с опасной болезнью, в то время как сатанинское богопротивное извращение мужеложства было признано на этом семинаре классической «нормой». Для закрепления результатов так называемого обучения я должен был написать курсовую работу про Наталью Дурову, а также заполнить тест, где мне пришлось ставить крестики напротив правильных ответов о сексуальной ориентации русских писателей. Нужно ли говорить о том, что три месяца спустя я возвращался в Россию уже измененным человеком. И каков же был мой ужас, когда через год я узнал, что мне снова надо ехать в Бохум для закрепления результатов. [Продолжения я пока не придумал]
В Москве.
Ночью пошли гулять на холмы и N. говорит: Маркин, нам надо расстаться: я хочу жить своей жизнью, она не имеет ничего общего с твоей жизнью, у нас с тобой даже нет общих тем для разговоров (это правда).
Это все результат его диеты: под Рождество, у меня, он растолстел почти до 100 кг. (я ничего не заметил, но на его день рождения мы если лобстеров с ванильным маслом и фуа гра, на Новый год одни десерты, алкоголя пили тоже много). Он вернулся в Москву и сразу же пошел к диетологу, который (после анализа крови) составил ему список разрешенных и запрещенных продуктов; запрещено почти все, и т. к. я вкусно готовлю, общение со мной тем более опасно, потому что я могу тайком кормить его запрещенными продуктами. Но он уже худой, похудел за полтора месяца на 15, что ли, килограммов (подобные диеты истощают, конечно, и мозг), лицо осунулось, похож на борзую. В коричневой футболке. Говорит: Маркин, ничего не говори, а то я расплачусь. Прожили вместе три дня, потом он собрал вещи и уехал, обняв меня на прощанье. (мелодрама!) – Ты приедешь в марте ко мне? – Ну, ты же хочешь услышать, что приеду; – да – тогда приеду (а на самом деле нет). Я так долго ждал и так боялся этого момента, а ничего не происходит. Я не плачу и думаю, что мне все равно (хотя это не так), вспоминаю, что в немецких барочных стихи смерть обычно называли не черной, как можно было бы подумать, а коричневой, brauner Tod, (предполагаю, что в то время коричневый цвет был намного темнее нынешнего коричневого). Он кладет ключи от моей квартиры на стул в прихожей, я закрываю за ним дверь, вот у меня и остались только его фотографии.
Петербург
В гостях у Маруси Климовой; гуляли по городу: в каждом петербургском доме произошло какое-нибудь страшное преступление! На вечере у меня попросил автограф очень красивый молодой человек в клетчатой рубаке, несколько дней думал о нем.
Июнь?
Когда подъезжали к остановке вдруг взорвался стоявший на тротуаре фургон. Пламя и копоть выше пятиэтажного дома.
Умер наш домовладелец. Последние несколько лет он тяжело болел, хотя, конечно, ухаживал за желтыми розами у входа, которые цветут даже зимой, когда он был в больнице каждую неделю ему отрезали по кусочку уха (так рассказывала его жена).
Май
Конференция по автобиографическому письму в Экс ан Провансе; интересный пленарный доклад о том, как контрацепция изменила в середине 60-х риторику женских интимных документов. Дневники, письма становятся более открытыми и откровенными, женщина освобождает свою речь, освобождаясь с помощью пилюль и презервативов.
В Африке бесплодных женщин выдают замуж за фертильных женщин. Первые становятся женами, вторые – мужьями, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. У эскимосов есть третий пол (обычно – шаманы).
На конференцию через всю Францию (от Женевы – до Марселя) меня вез знакомый француз предпенсионного возраста, один из организаторов; На второй день, после мучительной ночи: он не мог спать и бродил под моими окнами, – он признался мне в любви. Слава богу, нас не поселили в одном номере, как он того хотел! Конференция проходила в отреставрированном иезуитском монастыре, мой номер был холодным, сильный ветер, пейзаж из окна: зеленые холмы, лазурное небо, темные деревья – все, как на фотографиях из кулинарных книг о французской кухне – за ужином, до того как ошарашить меня, француз с воодушевлением рассказывал о своих студентах, какие они красивые, а он молод душой, поэтому надел смешную полупрозрачную маечку канареечного цвета; (что бы ему ответить?) мучительная дорога обратно в Женеву, во Франции поражают зеленые пустые пространства – в Швейцарии или Германии все застроено, а тут вдоль дорог ничего нет, только атомные электростанции. Встали на заправке. Репетируют авиа-парад (и как назло) самолеты выводят в лазури небес над зелеными холмами сердце. Вот видите, Саша, это мое сердце, которое Вы, понимаете ли, разбили. После того как моя жена умерла, во мне что-то переменилось, случилось какое-то извращение, я вдруг понял, что другой такой женщины мне уже не найти, и теперь мне нравятся… мальчики; Это, конечно, старческое, очень ненормально; давайте, когда мы приедем в Женеву, я буду с Вами… это… спать. – Я подумаю. – –
В Женеве, у него дома, на кухне: ну что, Саша, вы подумали? – Да. Я не буду с Вами спать.
Он наливает себе рюмку водки, залпом выпивает и выбегает из кухни со словами: «Ах ты старый, старый…»
(С ужасом думаю, что, наверное, тоже так буду в его возрасте. Должно быть, очень унизительно.)
Гуляли с АГ по Цюриху, на фуникулере к могиле Бюхнера; потом к могилам Джойса и Канетти (обычный маршрут). К кладбищу ведет улица Анализа Судьбы – Schicksalsanalysestr. Неожиданное остроумие. (Улицу Гельдерлина пересекает улица Приюта для душевнобольных.) Поразительно, но кажется, есть люди еще более неустроенные, чем ты. Смешной разговор швейцарских пенсионерок в фуникулере (об интернете и конце света). Пасмурно, на улицах безлюдно, моросит дождь. В прошлом году лето продолжалось до декабря и сразу же сменилось зимой. В этом году, в мае, еще зима: несколько дней подряд идет снег; похоже, природа решила отменить и весну, и осень.
Мой (академический) интерес к фильмам-катастрофам: теперь понятно, что из-за октября 1993 г. Поехали поздно вечером к Белому дому, смотреть, слухи о снайперах, шальной пулей, в квартире, убило сестру материной сослуживицы, которая жила на Пресне, перевернутые автобусы, толпа народу, пожары, Краснопресненский парк в темноте: все своими глазами. Вытеснил этот вечер (в 19 лет хочется думать о другом) но оказалось, что искореженные груды металла, тот осенний вечер, навсегда со мной. [В фильмах-катастрофах обычно есть надежда на лучшее будущее, в действительности же ничего нет.]
Когда я учился в 6? классе меня зимой, на горке, побили одноклассники и я написал гневное письма в «Пионерскую правду» о том, что мои одноклассники не читают А.С. Пушкина и слушают «Ласковый май» вместо музыки П. И. Чайковского. Письмо опубликовали на 4 странице, я его вырезал и всем показывал, а потом меня разыскала редактор газеты и предложила стать корреспондентом, членом детской редакции. Как же это было здорово, собираться раз в неделю (нас было человек 6) и обсуждать гласность, ребята, больше критических материалов! Лучше всего, однако, были обеды за 10 коп. в столовой ЦК ВЛКСМ, куда у нас был пропуск. В 1989 г. меня отправили корреспондентом в агитрейс по Волге и Каме (в честь 120-летия со дня рождения Н. К. Крупской) по маршруту Горький – Работки – Козьмодемьянск – Ильинка – Казань –
Чистополь – Соколки – Сарапул – Оханск – Пермь – Чайковский – Набережные Челны – Елабуга – Мариинский Посад – Чебоксары – Юрино – Васильсурск – Горький. Не помню, как родители отпустили меня так далеко, но бабушка к тому времени уже сожгла свой партийный билет, узнав о преступлениях КПСС, в Елабуге забирались в дождь на заброшенную колокольню; я разыскал дом, в котором жила Цветаева, посмотрел на него и подумал, что тоже повесился бы, если бы тут оказался. В Козьмодемьянске нас встречали женщины в марийских народных костюмах с ярко-красной вышивкой, кланялись в ноги, говорили: спасибо, что заехали, нам в магазины привезли хоть какие-то продукты, конфетки, масло (Олимпиада-80, жара и яркие заграничные упаковки в Москве). Телефонограмма летит в Москву: Благодарные жители республики Марий Эл с песнями встречают пионеров с агитрейса! Тихие закаты над Волгой, а одну ночь небо – до самого рассвета – освещали зарницы. Неудивительна жестокость жителей Набережных Челнов, они не знают ничего, кроме бетона, поэтому набережно-челнинская мафия так любит закатывать людей в бетон, жизнь между пустотой и дикой природой. Красавец-матрос, кого же он поебывает? На теплоходе познакомился с девочкой с немецкой фамилией из Казахстана, тоже из детской (в 15 лет дети?) редакции. Год переписывались, потом я поехал к ней в гости Алма-Ату. Еще то путешествие! Два дня едешь по пустыне, казахи, которые не говорят по-русски, подсаживались в вагон, ели плов руками, потом заваривали в казане чай, разводили молоком и громко прихлебывая пили вместе с жиром и остатками плова, а потом мыли в этом чае руки. На второй день в Алма-Ате выпил кумысу и у меня начался понос, который не прекращался три дня, было страшно и стыдно, нельзя было никуда пойти, трудности адаптации на высокогорье, на четвертый день меня отправили обратно (В Москве помню, в 5 классе, зимой однажды возвращался из школы домой на метро в час пик, и тоже обосрался, хорошо был в кальсонах, они не дали говну вытечь, смотрел на себя в вагонное окно и пытался состроить умилительную, жалостливую мину, как у Иисусика).
Джудит Батлер в Цюрихе; совсем не такая, как ее себе представляешь, на ее чтениях смеялись весь вечер. Вопрос про праворадикального писателя-самоубийцу: отвечает: Ну, представляете насколько хрупок праворадикальный мир, что такие пустяки приводят к его полному краху (не говоря уже о том, что самоубийство в церкви – страшный грех, думаю я).
По пути домой думал о том, что подавление прав гомосексуалистов в России – это убогость, но не в том смысле, что это нарушение прав человека, или вся эта романтическая мишура: ах, мне запрещают быть с любимым! а скудоумие, многовековая отсталость системы. На Западе разрешение однополых браков и однополых семьей – | не в последнюю очередь | результат мимикрии, эволюции биовласти: цель та же, репродукция и эксплуатация, стимулировать экономику посредством производства биомассы : плодитесь и размножайтесь любой ценой (с ударением на слово цена); Россия же все еще живет в середине XIX в.
Думал про N: If all the statues in the world / would turn to flesh with teeth of pearl / would they be kind enough to comfort me? // The setting sun is set in stone / and it remains for me alone / to carve my own and set it free & i’ve turned into a statue and it makes me feel depressed ‘cause the only time you open up is when we get undressed you don’t love me, big fucking deal i’ll never tell you how i feel you don’t love me, not a big deal i’ll never tell you how i feel. Как и многим, мне нравится воображать, что я живу в бесконечном телесериале. Интересно, как в разные эпохи различные медиа служили трафаретом для представления о формах собственного существования. В своем воображении люди жили в романах, в фильмах, на театральной сцене: сразу понятно, какая форма искусства была самой важной в ту или иную эпоху. Мне хочется думать, что N was killed off my show, получил контракт в другой мыльной опере. Депрессия: неделями не мог заставить себя выйти из дома, потом решил, что буду ходить в спортзал, теперь хожу каждый день в спортзал и поднимаю тяжести: тоже ничего не делаю, но есть видимость полезности. Молодые тела в раздевалке – целиком доступные взгляду – совершенно уничтожают либидо, когда оказываются перед тобой без трусов. Они как луг Рютли, колыбель швейцарской демократии – представляешь его себе огромным, а он оказывается размером метр на метр. S рассталась с другом, потому что он был недоволен, что она пристрастилась к S/M: знакомится на подпольных форумах, вся в синяках, одевается так, чтобы их было видно, красиво их фотографирует – снимки похожи на фотографии Серрано из моргов, спрашивала меня могу ли я пить чужую мочу. Парни из раздевалок оставляют царапины на изнанке моей кожи.
То, как мое тело из | меня | ется замечают только другие.
Один московский знакомый, сумасшедший. Как и многие душевнобольные пытается спастись от horror vacui. После смерти матери придумал, что его квартира наполнена электромагнитными волнами (типичная фантазия душевнобольных), подсчитывает их плотность, вся его комната от пола до потолка заполнена, разумеется, электромагнитными волнами.
Весь день провалялся на пляже в Гран Буа в Бушийоне, на берегу Женевского озера. В какой-то момент рядом со мной загорала семья: мать в соломенной шляпе с широкими полями и два парня, может, 16 и 17 лет; они сидели, в совершенно одинаковых позах, оперевшись на локти, в солнцезащитных очках, загорелые спины, блестевшие на солнце; как с фотографий Герберта Листа.
Страшно обнаружить, что есть люди, с телом лучше твоего, бицепс больше, челюсть красивей, плечи шире, и есть люди намного несчастней тебя, начитанней тебя – умней – богаче. Можно избавиться от себя, но нельзя отменить сравнительную и превосходную степень.
