«Родич против родича»

Князь С. Волконский

Габима» — так называется  К еврейская студия, ставящая пьесы на древнееврейском языке. Председателем ее был некто Цемах, он же был и отличный актер. Я был ими приглашен для того, что­бы ознакомить их с моей теорией читки. Я нашел такое внимание, та­кое понимание не только приемов моих, но и их воспитательного зна­чения, как ни в одной из знакомых мне студий; а знал я их штук двад­цать пять, если не больше. Когда я увидел, что. они усвоили мои при­нципы, я им откровенно заявил, что дальше нам продолжать занятия ни к чему; они по-русски все-таки ни­когда читать не будут, — акцент им всегда будет мешать, а теперь их задача в том, чтобы применить к их древнееврейской читке то, что я им по-русски показал. Мы расста­лись, но остались в добрых отноше­ниях; они всегда приглашали меня на свои репетиции и спектакли. Они в то время готовили и дали инте­ресную пьесу — «Пророк». Должен родиться спаситель мира. Но в мо­мент рождения ребенок пропадает. Народ у подножия городской стены в волнении ждет вести о рождении и потом с ужасом слышит весть об его исчезновении. Встает Пророк, берет свой посох и объявляет, что он идет его искать. Это «вечный жид», это неутолимая жажда, неуга­симое искание Мессии… Цемах был прямо прекрасен в роли Пророка. Но сильнейшее впечатление было не от отдельных лиц, а от общих сцен. Это сидение народа под сте­ной, суета и говор базарного утра, — кто только знает Восток, тот не мог не восхититься красочностью людей, одежд, образов, говора, шу­ма. И затем — переходы! Восхи­тительны своею незаметностью и своими нарастаниями переходы от радости к ужасу, от всхлипываний к рыданию… Незабываемы некото­рые подробности: синее платье жгу­чей прелестницы, фигура нищего, грязного, в рубище, валяющегося в пыли базарной площади… Должен сказать, что это представление да­ло мне давным-давно уже не ис­пытанное чувство настоящей траге­дии. Незнание языка облегчалось розданной на руки русской про­граммой…

Я сказал, что с «Габимой» связано интересное воспоминание. «Габи­ма» получала государственную суб­сидию. Некоторая часть московско­го еврейства восстала против суб­сидирования такого учреждения, которое играет на древнееврей­ском, для многих непонятном языке. Это-де никому не нужно, это «бур­жуазная затея». Они сильно дей­ствовали в правительственных кру­гах, дабы сорвать эту ассигновку и добиться ассигновки для театра, где бы давались представления на жаргоне. Тем временем «Габима» разослала приглашения на диспут, который она устроила в одном из театров, и пригласила представи­телей театрального мира и своих недоброжелателей на генеральное сражение. И вот тут я увидел кар­тину, которая раскрыла мне неиз­вестные для меня стороны еврей­ства. Нужно ли говорить, что про­тивники «Габимы», восставшие про­тив «буржуазной затеи» и требовав­шие театра на жаргоне, были ком­мунисты? Здесь, что было интерес­но, — во-первых, картина евреев-коммунистов. Много я видел таких людей яростных за эти годы, людей в последнем градусе каления, но таких людей, как еврей-коммунист, я не видал. В его жилах не кровь, а пироксилин: это какие-то с цепи сорвавшиеся, рычащие, тря­сущиеся от злобы. Но затем, — вто­рое, что было интересно, — нена­висть еврея-коммуниста к еврею-некоммунисту. Опять скажу: много, я видел людей, распаленных не­навистью, и в жизни видал их, и на сцене видал таких; видал расо­вую ненависть, ненависть классо­вую, ненависть ревности, но.никог­да не видал, на что способен родич против родича только за разность в убеждениях. В далеких, тайных не­драх истории должны лежать корни этой ненависти. До чего доходило! Габимистов обвиняли в «деникинстве», их обвиняли в спекулятивных целях: постоянно выплывало в ка­честве ругательного слова — «сухаревцы»; это потому, что на Су­харевке был тайный рынок в то время,, когда продажа имущества была запрещена. Но самое страш­ное для них слово, даже только понятие, при далеком ощущении которого они уже вздымались на дыбы, это — «сионизм». Это стремление некоторой части все­мирного еврейства устроить в Пале­стине свое государство, это стрем­ление к национализму, перед гла­зами евреев-коммунистов-интернационалистов вставало каким-то чу­довищным пугалом. Можно себе представить, что для них это за­рождение национальной идеи, идеи отечества в самом чреве, в самой матке коммунизма…

Было много интересных момен­тов. Помню великолепную речь Цемаха, в которой он говорил о жиз­ненной духовной силе, которую они черпают из соприкосновения с древнееврейским духом: «״Габима”, — говорил он, — это наша ду­ховная весна, это ледоход нашей души». Немало было блесток еврей­ского юмора. Один старичок сказал: «Много здесь спорят о том, что древнееврейский живой или мер­твый? Собственно, не так это важно; но думаю, что, если бы он был мертвый, то о нем бы или не гово­рили, или говорили бы одно хоро­шее»… В результате «Габима» полу­чила правительственную субсидию. И это была победа культуры над некультурностью. Скажу большее: это была победа человечности над звериностью. А для меня результат — интересный вечер и несомненное убеждение, что есть два еврейства. Одно ищет пробуждения всех сил своей древней природы, —

— для того, чтобы положить их уг­ловым камнем того национального здания, которое должно из Пале­стины встать соперником прочих народов. Другое еврейство ищет на­пряжения всех своих способностей для того, чтобы, не теряя своего духа, спрятать свой лик, просочив­шись в другие народности…

(Из книги «Мои воспоминания», часть III — Родина, издана в 1924 году в эмиграции)