«Левиафан» и я
Тема
Давным-давно, в самом конце 70-х, когда мне было шестнадцать лет и я была прилежной ученицей тель-авивской художественной школы «Тельма Елин», я получила неожиданное задание от преподавательницы истории искусств, Мирьям Тувии1: выбрать тему итоговой работы для аттестата зрелости. Любую тему, имеющую отношение к искусству. Радуясь такому удачному повороту событий, я задумала написать о неофициальном искусстве.
В то время мы уже три года как жили в Израиле, и в моей памяти были еще совсем свежи рассказы моих родителей о неофициальных квартирных выставках в Ленинграде и фотографиях, которые мой папа умудрялся на этих выставках заснять. Папины черно-белые фотографии (их мы иногда печатали вместе, при красном свете, в ванночках с растворами проявителя и закрепителя) приводили меня в восторг, особенно в сочетании с такими загадочными словами как «запрещенное искусство». Помню, в свои неполные тринадцать лет я долго ломала голову, разглядывая портреты, пейзажи и натюрморты, отчаянно пытаясь понять, что же в них такого «запрещенного». Потом я долго изводила обоих моих родителей просьбами объяснить мне, почему эти картины нельзя выставлять (точнее можно, но тайно), почему их надо скрывать от широкой публики и что именно превращает их в запретные. Мама, как правило, говорила: «Ну, спроси у папы», а папа отвечал, что эти работы слишком необычно стилизованы, что линии на них изломаны, что образы искажены и что трактовка и подача – нестандартные. «Ну и что, что стилизованы? Ну и что, что изломаны? Ну и что, что нестандартные?..» Ведь искусство и не должно быть «стандартным», не унималась я. И как-то раз папа решил ответить мне более обстоятельно: «Думаю, дело в том, что это не реализм… Точнее – не соцреализм. Соцреализм считается у нас официальным стилем, а все, что НЕ ОН, то – запрещено выставлять (т. е., выставлять, конечно, можно, но только тихо)». Этот папин ответ меня неожиданно убедил, и на некоторое время я успокоилась. Ровно до тех пор, пока Мирьям Тувия не предложила выбрать тему.
Рекомендация Мирьям
– Я выбрала тему, – сказала я Мирьям, – я буду писать о неофициальном искусстве в России.
Мирьям подняла на меня свои серо-голубые умные глаза и сказала:
– Тебе нужен руководитель. Обратись к Михаилу Гробману. Он поможет тебе с материалами для твоей работы.
– А кто такой Михаил Гробман? – спросила я.
– Художник, поэт и теоретик искусства – ответила Мирьям.
– А у вас есть его телефон? – спросила я.
– Поищи в справочнике, – посоветовала Мирьям.
На следующий день, отыскав имя Гробмана в справочнике «Дапей захав» и выяснив, что он живет в Иерусалиме, я набрала номер:
– Здравствуйте, – сказала я, – меня зовут Лена Рабинович. Я учусь в художественной школе и задумала писать работу о неофициальном искусстве. Мирьям Тувия посоветовала мне обратиться к вам. Могу ли я приехать к вам в среду утром, на следующей неделе?
– Да, конечно, – ответил Гробман, – записывай адрес.
Первый визит и экзамен
Миша Гробман и его жена Ира встретили меня радушно, без снобизма и, как мне показалось, даже с некоторым любопытством. Я описала ситуацию, рассказав о своей школе, о неофициальных выставках, о папиных фотографиях и о том, что побудило меня выбрать эту тему. Гробман спросил, могу ли я назвать имена участников квартирных выставок. Никаких имен я, конечно, не знала – мой папа никогда их не называл. Затем Гробман поинтересовался, с кем я предпочитаю общаться, – с русскими или с израильтянами. Я ответила, что мне интересно и там, и там. Затем Гробман спросил, училась ли я рисованию до приезда в Израиль. Я сказала, что с десяти до тринадцати лет училась в художественной школе №1, на Фонтанке, что с четырех лет – все время рисую, а сейчас беру уроки рисования у художника Бори Юхвеца, живущего по соседству. «А, так Боря Юхвец – твой сосед, – сказал Гробман, – мы о нем слышали от Лены Кац…» Затем Гробман спросил, какую литературу я сейчас читаю и каких поэтов и художников люблю. Я сказала, что в данный момент читаю журнал «Время и мы» и перечитываю «Школу для дураков» Саши Соколова. Сказала, что книга «Школа для дураков» у меня настольная и что у меня над кроватью висит цитата из этой книги: «С сожалением о невозможном и утраченном. С грустью. С лицом человека, которого никогда не было, нет и не будет»2.
– Почему ты выбрала именно эту цитату? – спросил Гробман.
– Потому что мне захотелось нарисовать такое лицо… – ответила я.
Из поэтов я назвала Ахматову, Цветаеву, Блока и Маяковского. Гробман спросил, какое стихотворение Маяковского мое любимое.
– «Приду в четыре, – сказала Мария. Восемь. Девять. Десять», – процитировала я.
– А художники? – спросил Гробман.
– Ну, из израильских, мне интересны работы Ардона, Кадишмана и Пинхаса Коэна-Гана… – сказала я.
– А еще какие художники тебе интересны? – не унимался Гробман.
– Брейгель, Брюллов, Пауль Клее и Вазарели, – ответила я.
– Гремучая смесь, – сказал Гробман, – а Вазарели-то тут причем?
– Вам не нравится Вазарели? – спросила я. – А что вы о нем думаете?
– Мне только этого сейчас не хватало – думать о Вазарели… Идем, я покажу тебе свой архив. – Тут я поняла, что вроде бы прошла его экзамен.
Гробмановский архив произвел на меня сильное впечатление. Гробман снимал со стеллажей какие-то папки, извлекал из них репродукции, фотографии, многочисленные журналы и статьи: он показывал и рассказывал, а я усердно конспектировала. Помню, как я приостановилась, разглядывая репродукции картин Владимира Вейсберга:
– На этих репродукциях ничего не видно, – сказала я.
– Ну, такой уж он художник, что «ничего не видно», – ответил Гробман и, снабдив меня целым ворохом статей и каталогов, отправил домой с напутствием:
– В следующий раз я хочу видеть твои конспекты по поводу всего, о чем мы сегодня говорили.
Красивая и глупая
В течение последующих двух лет я периодически приезжала в Иерусалим, показывала Гробману свои конспекты, а он рассказывал мне о неофициальном искусстве, о себе, о группе «Левиафан», о свободных художниках и об их судьбах. С гробмановской легкой руки, по материалам его архива, я написала серию кратких очерков о Владимире Яковлеве, Илье Кабакове, Комаре и Меламиде, Владимире Вейсберге, Эрнсте Неизвестном, Оскаре Рабине, Владимире Янкилевском, Игоре Ворошилове, Борисе Лаврове, Эдуарде Курочкине, Алексее Смирнове, Льве Нусберге, Эрике Булатове, Евгении Кропивницком, Владимире Пятницком, Михаиле Шемякине, Михаиле Шварцмане, Эдуарде Штейнберге, Эдуарде Зеленином и, конечно, о самом Мише Гробмане.
Как-то раз Гробман попросил зачитать ему вслух что-нибудь из моих конспектов. Я зачитала отрывок предисловия и пару абзацев о нем самом:
«…В конце 50-х годов, в Москве возник литературно-художественный авангард, который по сей день остается малоизученным явлением, несмотря на массу сенсационных материалов, опубликованных на Западе. И если выставки новых художников происходят изредка за пределами СССР, то сочинения большинства литературных новаторов остаются неизвестными и распространяются в среде наиболее образованной русской интеллигенции.
Как литературные, так и художественные авангардисты в большинстве не занимаются политикой. Они целиком заняты проблемами чисто духовного плана и поиском новых интеллектуальных путей. Участие евреев в этом новом культурном возрождении было непропорционально велико и правильно было бы называть это явление – Еврейско-Русской культурой ХХ века.
Искусство России после Второй мировой войны можно разделить на три категории: искусство официально-пропагандистское, искусство либеральное и искусство нонконформистское…»
– А теперь – отрывок про вас, – говорю я, и зачитываю дальше:
«Михаил Гробман – основоположник метода магического символизма, первый манифест которого был написан им в середине 60-х годов: «Метод магического символизма не замкнут в рамках действий одного типа и не ограничен в использовании материала, ибо магический символизм – это не стиль и не цель, но идеологическая система, помогающая душе человека освободиться».
Центральное место в творчестве художника занимают фантастические работы, базирующиеся на основах еврейской мистики и пластики. Его картины населяют фантастические образы зверей, птиц, людей. В России им производились всевозможные экспериментальные работы, связанные с пространством, символами, геометрическими фигурами. Параллельно также велась работа с большим количеством сатирических элементов и было сделано множество иронических рисунков…»
– Ну что ж, – сказал Гробман, – неплохо… Работай дальше… А теперь скажи мне, что ты думаешь о группе «Левиафан»? Ты вообще понимаешь, чем мы тут занимаемся?
– Я читала манифест «Левиафана» и несколько статей о магическом символизме и еврейской мистике. О буквах, знаках и символах… Не могу сказать, что я все до конца понимаю, но фотографии, сделанные на Мертвом море, мне очень нравятся, – сказала я.
– И что же тебе в них нравится? – настаивал Гробман.
– То, что они загадочные и чем-то напоминают фрески святых… только у вас они черно-белые.
– Каких еще таких святых? – насмешливо спрашивает Гробман.
– Да любых святых… например, тех, которых рисуют на стенах в храмах или тех, которые на фресках Джотто… И потом, – добавила я, – у вас есть одна работа, которая называется «Мессия» – фотография, где вы стоите на берегу моря, в белой простыне, над гладильной доской с треугольником.
– Ну да…, – говорит Гробман, – только это не гладильная доска, а МАГИЧЕСКИЙ ОБЪЕКТ.
– Ну, хорошо. МАГИЧЕСКИЙ ОБЪЕКТ… А можно сказать, что Мессия – святой? – спрашиваю я.
– Можно… – говорит Гробман, – А теперь поговорим о действительно важном: я предлагаю тебе вступить в группу «Левиафан».
Воцарилось молчание. Я потеряла дар речи и уставилась на Гробмана. Гробман многозначительно молчал.
– Мне?!.. Вступить в группу?! Но зачем?! – испуганно спросила я.
– То есть как «зачем»?! Я предлагаю тебе стать членом самой авангардной группы в мире, а ты еще спрашиваешь зачем? Ты вообще понимаешь, ЧТО я тебе предлагаю?! – воскликнул Гробман.
– Ну… – сказала я, – не совсем…
– Ну и ну, – вздохнул Гробман, – ты, конечно, красивая девочка, но пока – глупая… Ничего страшного: и для таких, как ты, тоже найдётся место в «Левиафане».
Подготовка
После недолгих раздумий я присоединилась к группе «Левиафан» и сообщила об этом своим родителям. Папа пожал плечами и спросил, что это значит и чем это мы (точнее я) собираемся там заниматься. А мама пошла читать первый манифест «Левиафана»3. Я показала несколько фотографий перформанса на Мертвом море и попыталась объяснить, что такое магический символизм.
– Чушь какая-то, – сказал папа.
– Интересные фотографии, – сказала мама.
– А рисовать-то Гробман умеет? – спросил папа.
– А почему ваша группа против Леонардо, Микеланджело и Рембрандта?..4 – неужели и ты против них? – с тревогой спросила мама, обожающая классическое искусство во всех его проявлениях, (с пяти лет регулярно водившая меня в Эрмитаж и Русский Музей).
– Ну, – сказала я, – конечно, Гробман умеет рисовать… и, конечно, я ничего не имею против Леонардо, Микеланджело и Рембрандта… Да и Гробман против них тоже ничего не имеет… Тут совсем про другое: имеется в виду, что сегодня уже необязательно рисовать так, как это делалось раньше… Тут о том, что сегодняшние художники должны искать новые способы выражения, а не рисовать до посинения, подражая классикам…
– А что уж такого плохого в подражании классикам? – спросил папа (который тоже периодически водил меня в Эрмитаж).
– Да ничего, наверное, плохого, – сказала я, – только, это не является задачей нашей группы…
– А что является задачей вашей группы?! – настаивал папа.
– Ну смотри, – сказала я, – вот, тут написано: «…Три основания определяют нашу художественную позицию: 1. Примитив. 2. Символ. 3. Буква…»5
– Не буду я читать этот бред, – сказал папа.
– Ну, не читай… – сказала я, надеясь, что разговор окончен. Но не тут-то было.
– А что именно ты собираешься делать в этой чокнутой группе? И-и… кто там еще? Что за люди?.. – не унимался папа.
– А-а, ну – это очень просто, – сказала я притворно-непринужденным тоном, предчувствуя скандал и пытаясь успокоить папу. – Раньше в группе были только три художника: Гробман, Офек6 и Аккерман7. А сейчас состав поменялся. Сегодня там, конечно, сам Гробман – он глава группы, Ира – его жена, Боря Юхвец8, Илья Зунделевич9, художник по имени Григорий Патлас10 (которого я еще не видела), возможно, еще пара художников (или фотографов), и мы с Диной Блих11. Будем встречаться у Гробманов и обсуждать идеи будущих выставок…
– Обсуждать идеи… – презрительно фыркнул папа, – А у тебя есть ИДЕИ?
– Пока нет, но будут, – весело ответила я, и спросила: – А почему ты злишься?
– Да потому, что я не понимаю, зачем этим великовозрастным дядям понадобились две школьницы?! – ответил папа.
– Ну, во-первых: там не только дяди, но и тети. Во-вторых: это не просто тети и дяди, а художники. В-третьих: мы не просто школьницы, а художницы. В-четвертых: школу я уже закончила и скоро пойду в армию. В-пятых: мне ужасно интересно узнать, как это – работать в группе. В-шестых: сейчас пока ничего не происходит. В-седьмых: ты и мама – можете прийти на обсуждение. Я уверена, что Гробман не будет против…
Мне показалось, что «довод №7» наконец убедил моего папу:
– Ну если так, то ладно, – неожиданно миролюбиво сказал он.
На самом деле и «довод №6» тоже оказался актуальным: полтора года после вступления в группу ни в каких перформансах я не участвовала. На совместные обсуждения нас с Диной поначалу не приглашали, так что вопрос о присутствии моих родителей на сходках группы отпал сам собой. Но к концу второго года Гробман сообщил, что готовится очередная выставка «Левиафана» и дал нам с Диной задание: «Придумайте какие-нибудь постановочные фотографии на библейскую тему». Мы пошли ломать голову и делать наброски. Через пару дней мы додумались до съемки полуабстрактных объектов на природе и поняли, что нам необходим профессиональный фотограф. Мы обратились к Грише Винницкому12 – другу моих родителей. Гриша сопротивлялся и ни на какую природу с нами ехать не хотел. Говорил, что мы недостаточно подготовлены, требовал более подробного описания задачи и никак не мог взять в толк, зачем нам вообще понадобилась вся эта затея. Мы пытались объяснить, что «природа» – это совсем недалеко, что можно все отснять и около дома, или тут близко – на берегу моря… и, что главное, – чтобы светило солнце, потому что нам нужна четкая тень от наших объектов. Но Гриша все упирался и говорил, что все это бестолково, абсолютно бессмысленно и что он не станет работать над таким идиотским и непродуманным проектом.
Причина такого яростного Гришиного сопротивления нам с Диной была непонятна. В ту пору нам казалось, что ради искусства все окружающие должны с радостью соглашаться почти на все. Нас очень удивило то, что Гриша не только не обрадовался, а даже попытался отговорить нас от участия в этом проекте.
– А давайте позвоним Гробману, – сказала я, – Может, он нам еще что-нибудь расскажет?
– Я сам ему позвоню, – сердито сказал Гриша и набрал номер. Он строго изложил Гробману суть дела и через пару минут мы услышали:
– А-а-а, конечно… да-да, конечно… ну да, понятно…
Нам с Диной было очень любопытно, что же такого Гробман мог рассказать несговорчивому Грише, но тогда мы так и не додумались.
Сегодня мне кажется, что я могу приблизительно предположить, что мог сказать Гробман. Возможно, он обстоятельно объяснил Грише, что фотографии будут опубликованы в солидном каталоге группы «Левиафан» и войдут в историю не только под нашими скромными именами, но и под именем Григория Винницкого… Так или иначе, но, повесив трубку, Гриша обреченно произнес:
– Ладно, берите свои «поделки» и попробуем что-нибудь поснимать.
Мы подхватили заготовки своих «недоделанных» объектов и почему-то решили снимать на фоне апельсиновой плантации возле моего дома в Ганей-Тиква. До сих пор не могу понять, почему мы выбрали именно эту локацию, тем более что на фотографиях плантация никак не фигурировала. Но день-таки выдался солнечный, Гриша больше не возражал и, обнаружив на плантации небольшую лужайку с водопроводным краном, мы занялись подготовкой объектов.
Мы набрали воду в прозрачный полиэтиленовый мешок, бросили туда несколько небольших, округлых камней и подняли мешок к свету.
– Вот, – сказали мы Грише, держа полиэтиленовый мешок высоко в воздухе. – Солнце светит сейчас прямо сквозь воду. Это нужно срочно зафиксировать.
– Я, конечно, могу это отснять, – со вздохом произнес Гриша, – но знайте, что на мой взгляд в этом нет абсолютно никакого смысла.
– А нам на уроках истории искусств говорили, что смысл иногда рождается в процессе работы и необязательно должен быть заготовлен заранее, – хитро улыбаясь, сказала я.
– Ужас какой-то, – сказал Гриша, но все же сделал несколько снимков полиэтиленового мешка с камнями на фоне неба (позже в каталоге выставки группы «Левиафан» эта работа получит название בראשית – «Берешит»,«Книга Бытия» или «Сотворение мира»).
Для следующей фотографии Дина перевязала ниткой несколько тонких пластмассовых палочек. Получилось нечто похожее на лестницу. Гриша безропотно отснял и эту хрупкую конструкцию, вместе с резкой тенью на песке (в каталоге выставки эта работа получит название סולם יעקוב – «Сулам Яаков» – «Лестница Иакова»). В тот день мы соорудили еще несколько объектов из палочек, камней и воды. Гриша больше не шипел, а еще через неделю мы с замиранием сердца разглядывали черно-белые фотографии. Все трое были поражены неожиданным результатом.
– Поздравляю! – сказал Гриша, – кажется, у вас получился этот ваш «магический символизм»…
Открытие
Открытие выставки группы «Левиафан» состоялось в фойе иерусалимского театра летом 1982 года. На открытии было довольно много народу и наибольшее внимание привлекла работа Гробмана «Ленин в зеленых штанах» – все обсуждали эту небольшую работу и громко хихикали. Помню, как я долго разглядывала черно-белую фотографию Ленина стоящего на фоне книжных полок в штанах, выкрашенных Гробманом в темно-зеленый цвет, и внимательно изучала надпись под фотографией:
«ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ЛЕНИН В ЗЕЛЕНЫХ ШТАНАХ НА ФОНЕ ПОЛНОГО СОБРАНИЯ СОЧИНЕНИЙ АЛЕКСАНДРА ИСАЕВИЧА СОЛЖЕНИЦЫНА». 1918 ГОД. ЦВЕТНОЕ ФОТО С НАТУРЫ.»
Меня занимал один вопрос: какое отношение имеют зеленые штаны Ленина к магическому символизму? Помню, как я спросила об этом Борю Юхвеца и он ответил, улыбаясь во весь рот:
– Зеленые штаны Ленина имеют отношение практически ко всему… И тем более – к магическому символизму!
Ответ мне не понравился, я отошла от Юхвеца и направилась к нашим фотографиям, заметив, что наши «мистические объекты» разглядывались публикой с ничуть не меньшим интересом, чем работы остальных участников. Позже одна из наших фотографий вместе с репродукцией работы Бори Юхвеца была опубликована в статье Илана Нахшона в газете «Едиот ахронот». Статья, с обидным названием: «לוויתן הוא דג קטן» («»Левиафан» – это мелкая рыбешка»)13, довольно развернуто освещающая выставку, оказалась не слишком комплиментарной. Я спросила у Гробмана, что он думает по этому поводу.
– А зачем мне об этом думать? – ответил Гробман, – главное, что написали…
– А разве не важно, что именно про нас написали? – удивилась я.
– Разумеется – нет, – ответил Гробман, оставив меня в легком замешательстве.
Обходя выставку, мы с Диной еще раз обсудили вызывающие «страх и трепет» фотографии Гробмана из серии «Ангел смерти», сделанные на Мертвом море в 1978 году, где на фоне окаменевшего ландшафта стояла загадочная фигура, завернутая в белую простыню с черными письменами. Помню, как меня заворожили фотографии Ильи Зунделевича с плывущим по воде словом אות («От» – буква, знак)14. На выставке также были работы Владимира Яковлева15, Льва Нусберга16 и Григория Патласа, – правда, эти работы вызвали у меня намного меньше вопросов, чем зеленые штаны Ленина.
Для нас с Диной – это была первая групповая выставка. Мы расхаживали по залу и рассказывали о своих работах всем желающим. Мои родители тоже пристально разглядывали выставку и, похоже, испытывали смешанные чувства. Точнее: мама сияла от гордости и задавала вопросы, а папа морщился и пожимал плечами. Позже, когда я показала им статью о выставке, мама зааплодировала, а папа удивленно поднял бровь. Помню, что расспросы по поводу деятельности группы на некоторое время прекратились.
Хлебников 100
Следующий перформанс «Левиафана» состоялся в центре Тель-Авива на улице Дизенгоф в ноябре 1985 года. Этому событию предшествовала тщательная подготовка. На этот раз в составе восьми человек мы собрались у Гробманов. На сходке присутствовали: Миша и Ира Гробманы, Боря Юхвец, Мара и Илья Зунделевичи, Марк Капчиц17 и мы с Диной. Гробман объявил, что предстоящая акция будет посвящена столетию со дня рождения поэта Велимира Хлебникова. Мы с Диной попытались возразить: что, мол, Хлебников малоизвестен в Израиле и переводы его стихов на иврит тоже малоизвестны… И-и-и что, мол, не поймут и не оценят -и-в-о-о-о-б-щ-е, зачем нужно делать такой акцент на таком далеком от израильской культуры поэте, и т. д…. На что Гробман ответил:
– …Хлебников всегда актуален, потому-что-он-великий-поэт-футурист (!) и что ежели кто-то с поэзией Хлебникова незнаком, то это его проблемы, а не наши… Да и вообще, с каких это пор нас должно беспокоить, что «какие-то-люди-чего-то-там-не-знают»… Не знают – так узнают. Или – нет.
– Каррроче, – сказал Гробман, – дело решенное, обсуждать тут нечего и пора приниматься за работу.
– И за какую-ж-такую работу нам пора приниматься? – спросила я.
– Нужно соорудить большую белую палатку на древке и несколько флагов, – сказал Гробман.
– Я не умею сооружать палатки, – сказала я.
– С этим мы тебе поможем, – сказал Гробман.
– А где мы возьмем древко? – спросила я.
– Древко – это не твоя забота. – ответил Гробман.
– А что будут делать все остальные? – спросила я.
– Ты и все остальные будете рисовать флаги, – ответил Гробман.
– А какие флаги? – спросила я.
– А вот флаги я сейчас приблизительно набросаю… – сказал Гробман и быстро сделал набросок флагов, где сначала появилась четвероногая буква «шин» в круге, затем слово «Левиафан» по-русски и на иврите (тоже в круге), затем маген-давид и еще раз слово «ШИН», где русская буква «ша» была заменена на ивритскую. Затем Гробман пририсовал еще несколько флажков треугольной и четырехугольной формы с зубчиками и сделал приблизительный набросок «палатки» с надписью «Хлебников 100». Все это время Юхвец отпускал какие-то мелкие шуточки, перешептывался с Ильей и подмигивал Гробману. Марк насупленно молчал. Мара улыбалась и тихо разговаривала с Ирой. Кроме нас с Диной, Гробману никто не возражал. По-видимому, все были согласны с концепцией столетия со дня рождения Хлебникова…
Дальше помню лишь отдельные эпизоды:
Помню себя, по букве вырезающую надпись «ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ 100-е чудо будень» и приклеивающую большие черные буквы на непомерно огромную белую клеенку. Помню, как на цветастых клеенках мы вместе Марком вырисовывали акриловыми красками флаги с символами «Левиафана». Помню, как мы писали на флагах: ИГРА В АДУ, ТОФЕТ, НЕЦАХ…18
Помню, как Гробман, завернутый в простыню с рукописными шрифтами, шествовал верхом на лошади по улице Дизенгоф, а мы в составе шести человек (Дина, Марк, я, Боря, Илья и Мара), размахивая флагами, несли за ним палатку с письменами. Вокруг нас шумела любопытствующая толпа. Некоторые пытались с нами заговорить. Некоторые требовали объяснений. Некоторые громко вопрошали:
– Кто такой Хлебников?
– Поэт-футурист, – отвечала я… – умер 100 лет назад.
Некоторые спрашивали, что такое «футурист», зачем нам этот поэт и куда мы идем.
– Идите за нами и все узнаете, – отвечала я.
В заметке, опубликованной в журнале «Круг»19 говорилось, что наше шествие завершилось возле галереи Цви Ноама, где Гробман спешился, мы сложили флаги и наша дневная акция плавно превратилась в поэтический вечер. Гробман и Савелий Гринберг20 читали стихи Хлебникова по-русски. Аминадав Дикман21 читал свои переводы Хлебникова на иврите. На вечере также присутствовал издатель литературного журнала «Ахшав» Гавриэль Мокед22. Поэтический вечер завершился ужином в просторном доме Иры Раухваргер23 в Яффо. Я смутно помню этот дом. Помню апельсиновый сад, ступеньки, высокие потолки, бесконечно длинный стол в огромной зале, пьяное застолье: знакомые, едва знакомые и совсем незнакомые лица. Помню какого-то журналиста, тщетно пытавшегося взять у меня интервью. Я упорно отказывалась что-либо объяснять.
– Идите к Гробману, – говорила я, – он вам все расскажет…
Эпилог
После ужина в Яффо мои воспоминания об акции группы «Левиафан» 1985 года загадочно обрываются. Не помню, с кем еще я разговаривала за ужином, не помню, как вернулась домой, не помню, что происходило на следующий день… Не помню ничего, кроме одного короткого телефонного разговора… Через пару дней мне позвонил Миша Генделев24 и торжественно произнес:
– Елена, поздравляю вас с участием в творческой акции, о которой сейчас говорит все прогрессивное человечество!..
– Издеваетесь?.. – спросила я.
– Ни в коем разе!.. – ответил Генделев.
Примечания
1 Мирьям Тувия-Боне (1932–2020) — известный израильский куратор и педагог.
2 Цитата из книги С. Соколова «Школа для дураков», стр. 124. Издательство «Ардис», 1976.
3 «А мама пошла читать первый манифест «Левиафана» – имеется в виду манифест группы «Левиафан,» написанный М. Гробманом в 1978 году, в Иерусалиме.
4 «А почему ваша группа против Леонардо, Микеланджело и Рембрандта?..» – имеется в виду цитата из 1-го манифеста группы «Левиафан» 1978 года: «…Наши враги: а) Историзм, психология, пафос. б) Литературный сюжет, визуальная иллюзия. в) Пренебрежение материалом. Мы против Леонардо, Микеланджело, Рембрандта. Мы против классики, романтики, реализма. Мы против сюрреальности, игры и концепта. Мы против искусства для искусства. Вечная память нашим византийским коллегам…»
5 «…Три основания определяют нашу художественную позицию: 1. Примитив. 2. Символ. 3. Буква…» — цитата из 1-го манифеста группы «Левиафан», 1978 года.
6 Авраам (Аладжем) Офек (1935–1990) — израильский художник и скульптор. В 1976 году, в Иерусалиме, вместе с художниками Михаилом Гробманом и Шмуэлем Аккерманом основал группу «Левиафан».
7 Шмуэль Аккерман (р.1953) – украинский, затем израильский художник. В 1976 году, вместе с художниками М. Гробманом и А. Офеком основал группу «Левиафан».
8 Борис Юхвец (1943–2024) – российский, затем израильский художник. В 1980 присоединился к группе «Левиафан» и на протяжении многих лет был активным участником выставок и перформансов группы.
9 Илья Зунделевич (р.1949) – прозаик, поэт, художник, журналист, редактор, издатель, перформер и куратор. Вначале 80-х годов присоединился к группе «Левиафан» и участвовал в нескольких выставках и перформансах.
10 Григорий (Цви) Патлас (р.1950) – актер, художник и раввин. Вначале 80-х присоединился к группе «Левиафан» и участвовал в нескольких выставках группы.
11 Дина Блих (р.1962) – художница, скульптор, перформер, театральный режиссер. Вначале 80-х присоединилась к группе «Левиафан» и на протяжении многих лет участвовала в выставках и перформансах группы.
12 Григорий Винницкий (1936–2020) – фотохудожник, режиссер, сценарист, член Израильской и Международной ассоциации художественной фотографии FIAP.
13 «Левиафан» – это мелкая рыбешка» – статья Илана Нахшона о выставке группы «Левиафан» в Иерусалимском театре, опубликованная в газете «Едиот Ахронот» 23 июля 1982 г.
14 «От» — אות (иврит) – буква, знак. Серия работ Ильи Зунделевича 1982 года. Фото: Николай Шерман.
15 Владимир Яковлев (1934–1998) — художник, представитель неофициального искусства.
16 Лев Нусберг (р.1937) – художник, график, автор кинетических объектов, перформер, представитель неофициального искусства.
17 Марк Капчиц (р.1964) – художник, иллюстратор, арт-директор рекламных компаний. В 1985 году был участником перформанса группы «Левиафан» на улице Дизенгоф «Хлебников 100».
18 «…ИГРА В АДУ, ТОФЕТ, НЕЦАХ…» – «ИГРА В АДУ» — название стихотворения В. Хлебникова написанного совместно с А. Крученых в 1912 году. ТОФЕТ – ад, преисподняя, на иврите:תופת. НЕЦАХ – вечность, на иврите נצח.
19 «В заметке, опубликованной в журнале «Круг»…» – «Группа Левиафан и 100-летие Хлебникова в Тель-Авиве» – заметка в журнале «Круг», №439, ноябрь 1985 г.
20 Савелий Гринберг (1914–2003) — российский, затем израильский поэт и переводчик.
21 Аминадав Дикман (1958-2022) — писатель-эссеист, переводчик, профессор литературы. Заведовал кафедрой литературы на языке иврит в Еврейском Университете в Иерусалиме.
22 Гавриэль Мокед (р.1933) – израильский писатель, литературный критик и редактор. Профессор литературы и философии. Редактор литературного журнала «Ахшав» с 1957 г.
23 Ира Раухваргер (1951–2001) – российская, затем израильская художница и скульптор.
24 Михаил Генделев (1950–2009) — израильский поэт, писатель, переводчик и журналист. Один из основателей русскоязычной литературы в Израиле.
