СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ МЫ НЕ ЧИТАЕМ СТИХОВ

ОБЗОР СТАТЕЙ, ПОСВЯЩЕННЫХ ТЕМЕ «КРИЗИС СОВРЕМЕННОЙ ИЗРАИЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ»

«Когда-то, впрочем, не так давно это было, израильская интеллигенция читала поэзию. Аарон Шабтай говорит, что люди его поколения с грустью вспоминают культуру, центром которой являлась литература с поэзией во главе.

Сегодня создается впечатление, что поэзию читают меньше и вокруг нее поднимают гораздо меньше шума. Многие расценивают этот процесс как симптом, свидетельствующий о падении культурного уровня в обществе. По мнению же Менахема Пери (зав. кафедрой общей теории литературы в Тель-Авивском университете), все это не иначе, как оптический обман, и статус поэзии вовсе не изменился. А может быть, прав Меир Визельтир, полагающий, что обыватели всегда предпочитали заботы, связанные с покупкой новой мебели, да козни против соседей чтению стихов. Однако тот же Визельтир, который когда-то написал: «Сегодня вечером мы читаем стихи, но мир не читает стихов…» — вот уже несколько лет не публикует ни строки. Многие склонны интерпретировать и это его молчание как симптом кризиса».

Так открывает Далия Карпель свою статью «Сегодня вечером мы не читаем стихов» (литературное приложение к газете «Ха-Арец», 19.08.94), посвященную ситуации, в которой находится сегодня современная израильская поэзия. Так называемый «кризис современной израильской поэзии» составил в последнее время одну из основных тем литературных дебатов. Д. Карпель, в свою очередь, делает попытку составить некую панораму взглядов — как ведущих израильских литературоведов, так и самих поэтов.

Так, например, по мнению д-ра Нисима Кальдерона, преподавателя кафедры еврейской литературы в Тель-Авивском университете, в его еще неопубликованной книге «Понедельник — о кризисе в восприятии поэзии», проблема заключается не в качестве самой поэзии, а в читательском спросе на нее. На вопрос журналистки, как изменился статус поэзии сегодня, Кальдерой отвечает: «В продолжение 80-летнего периода, начиная с Бялика и заканчивая Ионой Волах, примерно раз в 10—15 лет появлялся поэт, стихи которого превращались в основной код целой культуры. Бялик, Альтерман, Зах и Волах сумели превратить свою поэзию в некий эмоцио-концептуальный словарь для большинства читающей интеллигенции. Невозможно было воспринимать литературу или даже просто читать газеты, ничего не зная о Бялике. Я не имею в виду сплетни о нем. Речь идет об идеях, символах, концепциях, эмоциях, составлявших его поэзию и „отдававшихся эхом» в культуре. (…) Так повторялось снова и снова на протяжении многих лет, вплоть до И.Волах, поэзия которой наиболее ярко иллюстрирует данное культурное явление. Немногие читали Волах, но читая литературу или прессу на иврите, невозможно не обратить внимание на вторжение в них мира ее поэтических образов. (…) Таким образом, речь идет о процессе, в рамках которого поэзия является формирующим фактором в культуре. Иона Волах закрывает это победное шествие.

(…) Раз в 10—15 лет израильская действительность изменялась настолько, что возникало четкое ощущение рождения чего-то нового, чему поэты были призваны дать художественное отражение. Мы воспринимали историю поэзии как последовательную смену литературных поколений. (…) Читатель поэзии 60-х х годов чувствовал, что поэзия 40-х уже не отражает современной ему культурной и политической действительности. (…)

В последние 20 лет мы перестали ощущать культуру как процесс постоянного обновления. (…)

Когда-то интеллигенция читала поэзию с целью углубления собственных познаний в языке. Поэты были пионерами языка. Особенности развития иврита создали ситуацию, в которой интеллигенция воспринимала поэтический язык гораздо острее, чем эмоциональный мир, получивший отражение в поэзии. За последние 20 лет иврит прошел так называемый процесс нормализации. Сегодня он уже не развивается так стремительно. У нас больше нет ощущения, что иврит 20-летней давности в наши дни уже не пригоден к употреблению. Поэтому поэты утеряли функцию пионеров культуры. (…)

Именно в результате процесса нормализации стихотворение вызывает сегодня иной резонанс. Сами стихи не стали хуже. В действительности, лучшие из пишущихся сегодня стихов берут в расчет тот факт, что резонанс, вызываемый ими, неизбежно будет иным».

Однако статистика, приводимая Д. Карпель, показывает, что спрос на поэзию упал. Издательства отказываются публиковать поэзию. Так, «Ам Овед» издал в 1993 году всего два новых поэтических сборника. Главный редактор издательства Нира Харэль признается: «Действительно, в данный момент мы не занимаемся поэзией, так как условия, предлагаемые авторам издательством, просто унизительны для них. Мы предпочитаем не следовать примеру издательств, предлагающих поэтам участвовать в финансировании издания собственных книг. По нашему мнению, это позволяет публиковаться тем, кто побогаче. (…)»

Натан Шахам, главный редактор издательства «Сифрият позлим», рассказывает об издании 30 поэтических сборников в 1993 году и о намерении издать 24 сборника в этом году. В этом издательстве поэты участвуют в финансировании из расчета 30—35 долларов за страницу.

Дальше — больше. В издательстве «А-Кибуц а-меухад» с поэта взимают от 40 до 44 долларов за страницу текста. Таким образом, сборник, содержащий всего 48 страниц, обойдется поэту примерно в 6 тысяч шекелей.

Менахем Пери, издатель серии поэтических сборников для подписчиков, оптимистичен: распродано 1400 экземпляров сборника стихов Авота Йешуруна, 1300 экземпляров сборника стихов Ионы Волах, 1150 — сборника сонетов Шекспира в переводе Зандбека. «Идут разговоры о кризисе поэзии. Ну и что? Я издаю поэзию уже 23 года. На мой взгляд, по сравнению с тем, что происходило 10—20 лет назад, ничего не изменилось. Просто произошел большой „бум» прозы, в результате которого поэзия осталась в тени. Раньше все оставалось в узких кругах, сегодня проза стала достоянием широкой публики. Сегодня, как и раньше, пишется прекрасная поэзия, единственное имевшее место изменение — это изменение „напряженности электрического поля», возникающего вокруг нее. Количество читателей прозы достигает 50—70 тысяч, поэзия же по-прежнему остается в узком кругу, насчитывающем от 1000 до 2000 читателей. (…) Не нужно обманываться, полагая, что в предшествующий период сборники Яира Хоровица и Ионы Волах бойко раскупались: распродались 300, от силы 400 экземпляров».

Редактор журнала «Хадарим» («Комнаты») Илит Йешурун, менее оптимистична: каждый номер выходит в 1500 экземплярах, приносящих издателям общий убыток в 1000 долларов за номер.

О кризисе поэзии Йешурун говорит: «С рыночной точки зрения, у нас, как и в других странах, есть проблемы. Возможно, что сытые и довольные народы не нуждаются в поэзии. Я говорю не о поэтах; каждый из них действует в одиночку. В жизни потребителей литературы появилось множество иных удовольствий, и у меня сложилось впечатление, что в поэзии они нуждаются все меньше и меньше. Этому также способствовало то, что современная поэзия все больше и больше сосредотачивается на себе, теряя при этом „человеческий облик». Этот процесс берет свое начало еще в 40—50-х годах. Ведь именно тогда началось обсессивное сосредоточение на поэтическом языке. (…) Поэзия становится трудновоспринимаемой и герметичной. Такова проблема, коренящаяся в самой ее природе. Одна из ее основных характеристик состоит в постоянной, более насущной, чем в других искусствах, необходимости в поиске новых форм. Здесь речь идет о необходимости сказать совершенно по-другому, так, как еще никто до тебя не сказал, увидеть так, как еще никто до тебя не увидел.

В результате пишется поэзия, лишенная „руководства к употреблению». Так что читатель, умеющий читать романы, не знает, с чем едят современную поэзию. Это приводит его в некоторое замешательство, а ведь публика очень этого не любит. Таким образом, между читателями и поэзией возникает взаимоотторжение, доходящее порой до отвращения».

Сами же поэты никакого «кризиса» не ощущают. Так Иегуда Амихай говорит: «Я все время пишу. (…) Поэзия со времен Танаха была центральной в еврейской литературе. Прозаики всегда похвалялись тем, что их проза „поэтична», в хорошем смысле, конечно. (…)» Далия Рабикович отмечает, что спрос на поэзию среди читающей публики растет. И творческий вечер Давида Ави-дана стал наглядным тому примером.

Д-р Ханан Хевер (преподаватель факультета общей теории литературы в Тель-Авивском университете) полагает, что изменение статуса поэзии является частью более широкого и общего процесса, такого, как коренное изменение смысла, вкладываемого в понятие «еврейская литература». «(…) Начиная с середины 70-х — начала 80-х годов, концепция литературы как четкой иерархии уходит в прошлое. Иерархия распадается, центр исчезает. Этот процесс стал результатом так называемой „израильской культурной экспансии», которая ощутимо подорвала основные концепции еврейской культуры. Поэзия постепенно перестает выполнять центральную функцию в формировании национального самосознания. (…) Исчезло ощущение вызываемого поэзией резонанса, исчезло ощущение, что „устами поэзии глаголет истина», как это было со стихами Визельтира, например. Большая часть поэзии пишется для самих поэтов. Поэты читают поэтов. (…)

Нет больше „храмов». Статус „Хадарим», например, отличается от статуса подобного издания в 70-х годах. Сегодня не существует журнала, способного увенчать собой иерархию. (…)»

Натан Зах: «Сперва я публикую стихи: сборник раз в 15 лет. Манифесты будут потом. Мой последний сборник вышел 11 лет назад. С тех пор я не публикуюсь, так как атмосфера не вдохновляет. Я выпущу сборник только тогда, когда приду к выводу, что нуждаюсь в этом. Я пишу: мало и, как правило, в ящик письменного стола. Раз в год-два я публикуюсь в том или ином литературном приложении. (…)

(…) Образ поэта — „законодателя общины», как определял его Йетс, больше не существует в современном мире. А может быть, исчезла сама потребность в нем. Что привело к этому? (…) Визуальные исскуства вытесняют литературу. А поэзия является наиболее интровертным из всех искусств. Она требует некого внутреннего слуха и душевного спокойствия, которого так не хватает в современном обществе вообще и в израильском в частности. Ни один поэт не рискнет сегодня окунуться с головой в свое искусство, Я, по крайней мере, не знаю ни одного, которому не пришлось бы заниматься чем-то губящим душу, чтобы зарабатывать себе на жизнь.

Невозможно заставить государство признать роль поэзии как одного из формирующих факторов культуры. Однако все взаимосвязано: когда нет душевного спокойствия, нет времени и на поэзию.

Нет времени на поэзию, исчезают читатели. Исчезают читатели, опускаются руки. Даже больших поэтов эта ситуация доводит до отчаяния и прекращения творческой деятельности, молодых же учит бежать, как от огня, от „профессии» поэта. У меня самого пропадает всякая потребность публиковать поэтический сборник в атмосфере грубого материалистического общества, по горло погрязшего в политике и во всем том, что не является поэзией. Поэзия — это не политика и не материя, на ней не заработаешь. Художник продает картину, мне же нечего продавать. Я не хочу, чтобы ко мне приходили домой, листали книгу, а потом говорили: „Это я покупаю». Ситуация поэта не такова. Он похож на музыканта классической школы, который исполнял произведение один-единственный раз, и вся история».

Поэт Йосеф Шарон считает, что творческий вечер Давида Ави-дана симптоматичен в том, что касается ситуации современной поэзии: «На чем концентрируется нынешняя публика? На содержании поэзии или на злосчастной судьбе автора? Этот поистине большой поэт допжен был перестать быть „хозяином собственной судьбы», чтобы удостоиться внимания почтеннейшей публики.

Несколько ведущих литературных критиков, обладающих сформированным литературным вкусом и придерживающихся определенного мнения, предлагают вниманию читалей собственные иерархии (часто они изменяют свое мнение по прошествии времени), не чувствуя при этом, что нарушают некое равновесие в отношениях между поэтами и их читателями. Поэты не применяют „силовых приемов», покинь они эту арену, где обмениваются мнениями за их спинами, кто станет законодателем литературного вкуса?

Так что не последнее место в так называемой „ситуации современной поэзии» занимают жестокость и грязь. (…) В культуре существует естественный отбор, что-то признается более, а что-то менее „значительным». Мы же имеем дело с культурой, задающей вопрос: „стоит или не стоит?»»

Меир Визельтир уже 8 лет не публикует своих стихов. «Это не обида на то, как принимается публикой стихотворный сборник, это реакция на литературную прессу. Я продолжаю писать, не беря примера с Бялика, сохранявшего молчание 10 лет. В молодости я был более оптимистичен и полагал, что пресса „исправится», но положение только ухудшилось. Мне тяжело публиковать свои стихи в прессе и не менее тяжело читать публикуемые там критические статьи. Я имею в виду литературные приложения и литературные альманахи, страницы которых затопляет литературная и культурная критика.

(…) Все зависит от того, кто говорит о „кризисе». Когда Рембо провозглашает: „Поэзия в кризисе, я прекращаю писать», — и отправляется в Африку, на мой взгляд, это значительно, так как его ощущение кризиса изменило историю поэзии. Но когда кто-то заявляет: „Поэзия в кризисе, так как мой сын не любит учить стихи наизусть», — это еще ни о чем не говорит.

Дело в литературном процессе. Возьмем, к примеру, периоде 1954-го по 1964-й. За эти 10 лет появилось, по меньшей мере, 15 поэтов, продолжающих писать по сей день, из которых каждый сумел со-

здать собственного читателя: Ами-хай, Зах, Авидан, Саде, Рабикович, Пинкас, Визельтир, Волах, Херц, Шабтай, Хоровиц и т.д. (…) За последние же 25 лет появилось очень мало поэтов, сумевших произвести впечатление на публику. Скажем: Майя Бижерано, Ицхак Лаор, Хези Ласкли, Леа Аялон. Это не свидетельствует о кризисе. Таков литературный процесс. Тот, кто знаком с историей, скажем, французской или русской поэзии, увидит, что так происходило всегда. Ведь речь идет не об урожае кукурузы.

Что до меня, я издал достаточно книг, предназначенных обыкновенному читателю. Я имею в виду гимназистов, студентов или просто владельцев киосков. К моему изумлению, в стране еще остались владельцы киосков, читающие стихи. Вместе с тем, диалог вокруг книг, не обязательно моих, даже не обязательно поэтических, раздражает меня. Как только я издам сборник, вокруг него сразу же разовьется идиотский диалог. (…) Однако несмотря ни на что, я собираюсь его издать. Сейчас я работаю над окончательной редакцией стихов, которые войдут в его состав. Книга выйдет в издательстве „А-Кибуц а-меухад»».

Этими словами Меира Визельтира завершается статься Д.Карпель. Из высказываний, приведенных в ней, становится очевидным существование по крайней мере двух групп показателей, свидетельствующих о некотором, если не сказать значительном, спаде интереса, проявляемого публикой к современной поэзии: одна — связана со спецификой публики, другая — со спецификой самих поэтических текстов. Что до первой, то разговоры о «катастрофическом снижении интеллектуального уровня современной молодежи» от века являлись оценкой интеллектуального уровня поколения «детей» поколением «отцов». Читающая интеллигенция никогда не была многочисленной, особено в демократических обществах со стертой границей между «чернью» и «знатью». Учитывая специфику израильского общества, можно заметить снижение «стартового уровня», а также снижение уровня общего гуманитарного образования в двух последних поколениях, но со временем (скажем, с приближением к 30-летнему, примерно, возрасту, средний уровень так или иначе сравнивается).

Немалый интерес представляют в данном контексте результаты опроса, озаглавленного «Случайные связи» и опубликованного в том же номере «Ха-Арец»: «Кто читает поэзию, кто любит поэзию, кто затрудняется в ее понимании, а кто расстался с ней до лучших времен.

Опрошенные: люди, имеющие по роду своей профессии отношение к языку». Очевидно, что здесь речь пойдет уже не о молодежи. Однако, как выясняется, старшее поколение в большинстве своем либо мало интересуется поэзией, либо достаточно консервативно в своих вкусах.

Так, например, прозаик А.Б.Иехо-шуа считает, что поколение поэтов 80-х годов просто не сформировалось, а «кризис поэзии», по его мнению, имеет место и в других странах. Иехошуа высказывает сожаление по поводу того, что в школах больше не требуют учить стихи наизусть.

Алекс Гилади (главный редактор телестудии «Кешет»): «Альтерман, Альтерман, Альтерман. Поддерживать ли поэтов? Альтерман писал: „Еврейский учитель до последнего своего дня должен деньги в лавке» [пер. подстрочный. —Л.Ч.]».

Композитор Ноам Сариф любит Авидана и Давида Фогеля. По его мнению, язык молодых поэтов слишком беден, хотя есть и успехи.

Прозаик Амалия Кахана-Кармон считает, что великим поэтом является лишь тот, поэзия которого остается вечным чудом, а жизнь — легендой, уже после того, как отшумели все бури и забылись почести, оказанные ему при жизни:«(…) Теперь слово поэзии…»

Так кто же читает и любит «молодую поэзию» ? Почему молчит читатель поэзии поколения Майи Бижерано ? В статье «От мифа к экзистенциализму» (см. «Мозна-им», 9-10, 1994) О.Бартана перечисляет относительно молодых, часто недостаточно известных поэтов, поэзия которых представляет, по его мнению, эстетическую ценность. Он называет имена Цви Ац-мона, Хедвы Харкави, Ори Бер-нштейна, Исраэля Элираза, Исраэля Бар-Кохава, Яиры Гиносар, Йоава Хайка и т.д. Бартана пишет, что и наиболее известные шестидесятники превратились сегодня в «живых мертвецов». Как на одну из возможных причин «кризиса» он указывает на все растущую агрессивность политико-экономической системы в государстве. По его мнению, поэзия шестидесятых в немалой степени существовала за счет своего политического пацифистского («экзистенциального») бунта. Недаром стихитворение Иегуды Амихая «Я хочу умереть в собственной постели» превратилось в настоящий манифест. Сегодняшний же «мирный лагерь» больше не нуждается в поэтических манифестах. Остается поэт.

Итак, в поэзии Бялика, Чернихов-ского, Гринберга были: идеология, предельная усложненность поэтического языка, с точки зрения еврейских коннотаций, порой патриотизм, глубокий философский характер и проч. В поэзии Шлёнского, Альтермана, Гольберг, Рахели были: сложный символизм и метафоричность, музыкальная виртуозность, лиризм, миф, диалог с русским и французским символизмом и др. Зах, Амихай и иже сними отказались от рифмы и размера, от мифа и символа в пользу обращения к «голому я» с его колебаниями, страхами, заботами, размышлениями (их поэзию принято определять как «экзистенциальную»). Иона Волах обратилась к «аномальному я». «Молодая поэзия» не обладает ни фигуративной, ни музыкальной, ни мифической, ни экзистенциальной целостностью. Она герметична. Вместе с тем она не предоставляет своему гипотетическому читателю «ключа» к собственной декодиза-ции, превращаясь таким образом в «коммуникативный вакуум», т.е в текст, не предполагающий существования читателя и комментатора. Поэзия Бялика и Альтермана изначально задавала систему «культурных координат», общую для текста и его читателя, она-то и являлась неким ключом к интерпретации их далеко не простой поэзии. «Молодая поэзия» часто бедна культурными коннотациями, не эмоциональна, перегружена фигуративными играми, которые, лишившись символической и эмоциональной основы, предполагают одного игрока, т.е. самого автора.

В завершение приведу любопытные положения итальянского писателя и ученого-культуролога Умберто Эко о кризисе современного искусства, изложенные им в статье «Две гипотезы о гибели искусства» (Umberto, Eco. The Open Work. Cambridge, 1989, pp.167-180). Эко полагает, что эстетическое удовольствие от современного искусства больше не сводится к интуитивной, эмоциональной реакции на произведение, все больше и больше основывась на интеллектуальной оценке. Современное искусство сосредотачивается на собственной структуре; именно она, эта структура, становится основной темой произведений. Таким образом, критерием оценки эстетической ценности произведений искусства перестают являться их «красота» или «уродство», уступая свое место мере успеха в решении той проблемы поэтики, которую автор поставил своей целью решить. Такова первая гипотеза, предлагаемая Эко.

Однако принимая данное положение, мы допускаем, что становясь декларацией собственной поэтики, произведение превращается в философскую декларацию собственного видения мира. Но если абстрагированная структура произведения не отражает ничего, кроме определенных пространственно-временных концепций, в чем тогда заключается отличие искусства от других дисциплин? Эко отвечает на собственный вопрос: искусство предлагает «органическое знание» вещей, оно облекает их в форму. Структурная модель, воплощенная в поэтике и раскрывающаяся только в процессе критического анализа, является видом «гештальта», воспринимаемого как единое целое.

Итак, произведение искусства — это нечто большее, чем чистая поэтика (для изложения которой можно было бы подыскать и другой медиум), так как сам процесс облечения структуры в форму привносит нечто новое в наше понимание и оценку. Доминирующая в определенный период поэтика является эффективным средством для более глубокого понимания произведений, однако ее недостаточно, чтобы оправдать их существование. Произведение представляет эстетическую ценность только в том случае, если оно является чем-то более глубоким, более разнообразным, более аллюзивным и обманчивым, нежели нормативная поэтика, требованиям которой оно отвечает.

Теперь вернемся к современной израильской поэзии. По моему мнению, основной проблемой «молодой поэзии» является именно максимальная герметизация, о которой говорит Эко. Вот только «обязательная добавка» отсутствует в ней. Она говорит о себе, только о себе и ни о чем кроме себя. Поэтому и рассматривается, как некое культурное явление, как типичный представитель постмодернистского исскуства, например, и т.д. А данный культуро-ведческий анализ не входит в сферу интересов «обыкновенных читателей».

«ЭТОТ БЕЗУМНЫЙ, БЕЗУМНЫЙ, БЕЗУМНЫЙ МИР»

Эпиграфом ко второму разделу данного обзора могла бы стать цитата из «Мастера и Маргариты»: «…словом, был гадкий, гнусный, соблазнительный, свинский скандал…» Поясню: статья Давида Ша-литы «Каждый сам по себе» посвящена проблеме литературных объединений и группировок, т.е. тому миру, жертвой, иначе не скажешь, которого подчас становится поэт.

Итак, в 80-е годы «литературный мир» не балует событийностью, да и бывшие предводители несколько подустали от междоусобиц. Менахем Пери (литературовед, зав. кафедрой общей теории литературы в Тель-Авивском университете, редактор журнала «Симан крия» и издатель подписных серий) изменил поэтам с прозаиками; Габриэль Мокед (литературовед, издатель альманаха «Ахшав», конкурирующая фирма) перекинулся на переводную поэзию. Создавшийся вакуум прорвала группа «Эв», но пока ничего, кроме слов пренебрежения, не раздавалось в ее адрес — как со стороны литературных критиков, так и со стороны «маститых» поэтов. Так что теперь «каждый за себя».

М.Пери полагает, что поэты имеют большую, чем прозаики потребность к созданию группировок.

Группа чаще всего формируется вокруг выдающейся личности. Так, Альтерман заглушил Авота Йешуруна, Ратош был душой сформировавшейся вокруг него группы, Зах стал центром нескольких группировок. Нередко подобные группировки образовываются на почве вручения литературных премий, по принципу «ты мне, я тебе», или вокруг редактора журнала, способного обеспечить публикацию.

Сами поэты термину «клика» предпочитают «поэтическую группировку». Т.С.Эллиот говорил, что подобное формирование возникает, когда несколько поэтов формулируют принципы общей поэтики, которых ни один из них, впрочем, не придерживается. Со временем группировка распадается, кто послабее исчезает, сильные же создают индивидуальные стили. Новое издание начинает с манифеста, так было с первым номером «Симан крия» (сентябрь 1972), так было и с первым номером «Хадарим».

Проф. Зоар Шавит исследовавшая литературные группировки в период, предшествовавший основанию государства, пришла к выводу, что процесс их появления и исчезновения близок по своей структуре процессу смены экономических систем. «В 20-х годах подняли восстание против Бялика, законодателя норм и центральной фигуры в поэзии того периода. (…) Не брезговали и личными нападками. Шлёнский и Штейнман, основные противники Бялика, постановили: новая группировка обязана свалить доминировавшую в предшествовавший период. (…) С того момента, как ты удостоился реакции со стороны центральной фигуры, тебя заметили, ты существуешь».

«Великая революция» в современной израильской поэзии связана с группой «Ликрат» («Навстречу»), которая сформировалась в 52-м году в коридорах здания Терра Сайта, в Еврейском университете. Группа продержалась два с половиной года, в ее состав вошли: Натан Зах, Моше Дор, Арье Сиван, Биньямин Арушовски. Один из ее членов, ныне ведущий израильский литературовед Гершон Шакед рассказывает: «Мы втайне надеялись что сумеем доказать бравому Хаиму Гури и иже с ним, символизировавшим в наших глазах поэзию в традиционно-аль-термановском варианте, что нам тоже есть что сказать».

Манифест «Ликрат» стал антитезой нормам, принятым в литературе «поколения Пальмаха». Выступали против описаний Пальмаха, киббу-ца и алии, за описание тель-авивских улиц и студенческих квартир. Во главе стоял Натан Зах, отличавшийся красноречием и организационным талантом. Он стал инициатором издания журнала, наладил связи с поэтами. Вышло четыре тоненьких номера журнала «Ликрат». Однако Зах и Амихай опубликовали свои центральные произведения уже после распада группы.

Эстафету «Ликрат» приняла группа «Ахшав» («Теперь»), сформировавшаяся в конце 50-х годов. Редактором нового журнала стал Габриэль Мокед, авангардист, член коммунистического молодежного движения. И тут, как говорится, такое началось… Зах присоединяется к «Ахшав» лишь на условии увольнения оттуда Максима Голана. Мокед был готов на все, лишь бы удостоиться почетного права опубликовать в первом номере «Ахшав» провокационную статью Заха «Размышления о поэзии Альтермана», в которой первый безжалостно громил поэтику последнего.

Через год, накануне «выступления», Зах требует сократить количество поэтов — членов редколлегии. И впрямь, нельзя же объявлять о рождении нового поколения в израильской поэзии с таким количеством имен. Мокед продемонстрировал Заху сокращенный список в то время, как был подготовлен расширенный номер. Зах, как говорится, этот фокус «засек», после чего произошло довольно жестокое расставание, попавшее на страницы прессы в форме переписки-перестрелки. Зах снова остался «министром без портфеля».

В последующий период Зах и Ори Бернштейн издали «Йохани», который просуществовал с 61-го по 67-й год. В конце 60-х годов Зах уехал в Англию.

Но «на войне, как на войне»: в 63-м году, в отместку Мокеду, М.Го-лан основывает собственный са-миздатовский журнал под названием «Кильтертан», с ним связаны молодые поэты Меир Визельтир и Иона Волах. В ответ, Мокед публикует стихи Волах, опередив таким образом своего конкурента Голана. «Кильтертан», как водится, открылся угрожающим манифестом.

В продолжении приводится «трагикомическая» история совсем еще юного тогда поэта Менахема Бена (Брауна), надеявшегося опубликоваться у Заха благодаря не весьма лестной характеристике, данной ему конкурентом Заха, Мокедом, а после жаловавшегося Мокеду, что Зах законсервировал на три года его стихи в ящике своего письменного стола.

Тем временем студенческое литературное объединение с боем пробивалось в самый центр литературной арены. В июле 68-го года Иона Волах, Меир Визельтир, Ханох Левин и др. сорвали спектакль по пьесе Игаля Мосинзона (драматурга, представлявшего соцреалисти-ческую традицию) в театре «А-Оэ-ль». «Йохани» и «Ахшав» перестают выходить по причине отъезда как Заха, так и Мокеда в Европу. Визельтир собирает материал для нового издания под названием «Гиль-онот шира» («Страницы поэзии»), сокращенно «Гог». Новый «Гог», как водится, выступил с манифестом, пообещал выходить раз в два месяца. Однако его второй номер появился лишь через пять лет.

Опоздание в появлении очередных номеров периодических изданий стало в Израиле хроническим. Так молодые поэты становятся заложниками редакторов. Так стихи Менахема Бена пролежали три года в ящике захова письменного стола, а стихи Визельтира и Волах надолго застряли у Пери. Игаль Сарна, биограф Ионы Волах, рассказывает о ее попытках вызволить собственные стихи из «клещей» Пери следующую историю: «После шести лет ожидания, в предчувствии болезни, Иона Волах скажет Александру Санду, редактору «А-Кибуц а-меухад»: „Ничего не поделать, придется организовать его избиение»».

По возвращении из Европы Мокед замечает на литературном горизонте нового конкурента — журнал «Си-ман крия» под редакцией М.Пери. За возобновлением выпуска «Ахшав» следует целая серия боев между Пери и Мокедом, и их переписка становится темой дня в литературных приложениях. Сегодня Пери затрудняется припомнить, что именно он не мог поделить с Мокедом в 1975 году. Однако «мятежный» Мокед снова и снова «искал бури», избрав своей очередной мишенью Илит Йешурун, редактора «Хада-рим». Поэт Алон Альтарас, из молодежи «Ахшав», говорит о Мокеде: «Раз в несколько лет он сосредотачивает вокруг себя группу молодежи. Сначала они „чудесные,, /’многообещающие», потом он провозглашает их „раздутыми нулями». Так произошло со мной и с Эли Гиршем. Его новой группой стал „Ахшав 55″».

В дополнение к склонности к группировкам, поэты, как выясняется, не чужды и патологическому поиску соперников. М.Пери говорит, что каждый из них желает быть «единственным ребенком». Пе-

ри приводит в пример Яира Хоровица, стремившегося, по его словам, хотя и косвенно, доказать, что он, Хоровиц, крупнее Заха. Иона Волах, входившая в ту же, что Хоровиц и Визельтир, группировку, позже провозглашает последним войну, как говорится, «не на жизнь, а на смерть». Сегодня в «гладиаторском поединке» встретились Йоси Шарон и Ицхак Лаор, хотя, казалось бы, что общего может быть между поэзией одного и поэзией другого.

У каждой группировки была своя территория. У каждого мало-мальски известного поэта было свое кафе. Промежуточные станции: кафе «Касит», кафе «Веред», «Штерн» и «Меир». На этой территории развернулись в числе прочего и события «захо-альтермановской войны» зимой 1962 года. В своей книге «Иона Волах» Игаль Сарна вспоминает: «Кафе „Веред», поздний вечер. Подвыпивший Зах встает из-за столика, за которым сидел в кампании Мун-ди, Голана и Мокеда, и направляется к столику ничуть не менее подвыпившего Альтермана, пировавшего в кампании Авидана и Хоровица. Все это несмотря на то, что после опубликования провокативной статьи Заха между ним и Альтерманом были прерваны всякие контакты. Зах встает перед Альтерманом на колени, пытаясь поцеловать его в ту часть тела, которая как раз находится под столом. В мгновение ока обе кампании объединяются и после закрытия „Касит», решают двинуться в направлении бара „Квик» — места сбора ночных проституток. Там, среди посетительниц бара и их работодателей, Зах разражается речью, в которой неосторожно упоминает „шлюх и их сутенеров». Атмосфера начинает накаляться, кольцо вокруг „поэтического столика» угрожающе сужается. Однако Альтерман, поднявшийся и изрекший чисто альтермановскую фразу, о содержании которой существуют расхождения во мнениях, а именно: „Если здесь и присутствуют шлюхи, так это мы с тобой, Натан» — спасает от неизбежной гибели Заха и прочих присутствующих, крупных, средних и мелких поэтов». Так-то.

Дизенгоф остался местом встречи, «изменить которое было нельзя», также и в 70-е годы. Поэт Рони Сомек, из тогдашней молодежи «Ахшав», вспоминает: «Если мне не удавалось поймать кого-либо из моих знакомых по телефону, было ясно, что в пятницу его можно будет повстречать в „Штерне». Информацию и оставленные для тебя книги можно было получить у официантки Вики. (…)»

Сегодня Сомек определяет себя как «мафию из одного человека», считает, что прошлого не вернуть. Дизенгоф больше не является местом встречи поэтов. Дори Манор, организатор группы «Эв» признается, что подходящее кафе все еще не найдено. То ли дело раньше… Бывало, по пятницам «симановцы» переместятся в «Меир», а «Штерн» уступят «ахшавовцам». Да, были времена…

Несмотря на укоренившееся мнение, что время клик миновало, молодой поэт Илан Шинфельд утверждает, что «есть, мол, еще порох в пороховницах» и что его поколение не останется в долгу у своих предшественников. Однако даже сами распри так называемых «восьмидесятников» лишены того мифологического размаха, которым отличались поэтические поединки во времена оны.

Сегодня группа «Эв» провозглашает о своем намерении в корне изменить израильскую культуру: «Отвернемся от плоской американской культуры! Вычеркнем два десятилетия культурно-политического унижения! Вернемся к европейской континентальной культурной традиции!» и т.д. и т.п.

Несколько недель назад клики объединились, чтобы оказать должные почести Давиду Авидану. Поднимаясь по очереди на сцену, читали его стихи. В завершение вечера поэт прочитал одно из собственных стихотворений, были в нем и такие строки: «Нет у нас денег, нет у нас сил, нет у нас власти. / От всего этого мы отказались, дабы стать первыми и последними законодателями в области политики языка» [пер. подстрочный. — Л.Ч.].

Что ж, как говорят французы: «C’est pa». «Скандал», «литературный процесс», «плодотворная полемика»? Предоставим выбор читателю, получившему, по прочтении данного обзора, возможно и самое общее, но все же представление о том, что представляет из себя «карта военных действий» израильской поэзии.

Обзор, перевод и комментарии Лизы Чудновской

Печатается с любезного разрешения редакции газеты «Ха-Арец». «Зеркало» (Тель-Авив)