МЕИР ШАЛЕВ ПРОТИВ МИФА О МЕИРЕ ШАЛЕВЕ
БЕСЕДА ЛИЗЫ ЧУДНОВСКОЙ С ПИСАТЕЛЕМ МЕИРОМ ШАЛЕВОМ
Лиза Чудновская: Каким был культурный контекст, окружавший вас с детства?
Меир Шалев: Не могу сказать о нем ничего особенного. Просто я много читал. Мои родители были учителями. Мама преподавала литературу, отец — ТАНАХ. Кроме того, отец был довольно известным в 50-е годы поэтом. Дома собирались знакомые, читали и обсуждали книги… Как только я научился читать, я стал частью этого мира. Я писал рассказы, но ничего не сохранял. До «Русского романа» опубликовал три рассказа, да и то не в литературных изданиях. Около десяти лет назад я издал детскую книжку, затем книгу эссе о ТАНАХе. Все это время я работал на телевидении и на радио, и только в 38 лет решил все бросить, уволился и сел писать. Так что свой первый роман я издал в сорок лет.
Л.Ч.: Как вы пришли к так называемой «русской теме»?
М.Ш.: Ну, во-первых, я родился и рос в Нахалале — одном из первых поселений, основанных второй алией. А в сионистском этосе вторая алия — это, пожалуй, самая фантастическая история из всех. Мои дедушка и бабушка были среди основателей Нахалаля. Я рос среди их друзей, соседей — все они любили рассказывать истории о первых годах жизни в Палестине и о России. Больше всех рассказывала бабушка. У нее всегда находилось для меня что-нибудь новенькое. И даже когда я повзрослел, она продолжала рассказывать мне. Однако сами люди интересовали меня не меньше, чем их истории. Они были ни на кого не похожи. Каждый был по-своему неповторим.
Л.Ч.: Вы относились к их историям с иронией?
М.Ш.: Порой. Нужно очень хорошо знать эту действительность, чтобы понять, что в моих книгах ирония и сочувствие сосуществуют. Я отношусь с иронией к формальностям: к их правилам, к их уставу и т.д., но не к их абсцессиям. Я люблю абсцессивные натуры, как в жизни, так и в творчестве. Так что, даже если некоторые эпизоды вызывают у читателя улыбку, это не значит, что я высмеиваю переживания и фанатизм моих героев. Абсцессии многих из них поистине трагичны. Возьмем, к примеру, Риву, помешанную на уборке. На первый взгляд, это смешно, на самом же деле трагично: девушка из состоятельной еврейской семьи попадает в палестинский колхоз… Трагичны ее переживания, комично то выражение, которое они получают.
Л.Ч.: Критика нападает на вас за то, что вы якобы безжалостно и преднамеренно разрушаете существующие мифы. Некоторые мифы вас действительно раздражают?
М.Ш.: Разумеется, нет. Миф как таковой интересен мне уже потому, что удостоился такого высокого культурного статуса. Я просто рассматриваю мифы через увеличительное стекло, пытаясь понять, как они возникли и что стало с ними сегодня. Кстати, ничто не в силах разрушить миф лучше самой действительности. Возьмем хотя бы вторую алию, кибуц разваливается, он давно не таков, каким был раньше, и т.д. Только когда мы читаем об этом в романе, это злит нас куда больше. Критики ищут скрытый символизм в описаниях кладбища в «Русском романе», хотя никакого символизма в нем вовсе нет. Я не собирался «хоронить» сионизм и социализм, это просто месть деда поселению. Изощреннейшая идеологическая месть: он вносит галутное начало в поселение, которое было задумано как воплощение идей сионизма.
Л.Ч.: Создается впечатление, что литература, стили и модели интересуют вас куда больше, чем жизнь…
М.Ш.: Это верно по отношению к «Исаву», который довольно сильно отличается от двух других моих романов. Во-первых, в «Русском романе» и в «Как несколько дней» дело происходит в одном и том же поселении, хотя с первого взгляда может показаться, что это не так. Сюжет «Исава» разворачивается в Иерусалиме и в одном из поселений Галилеи. Во-вторых, в «Исаве» повествование ведется от лица человека, выросшего в библиотеке. Его близорукость и нежелание носить очки приводят к тому, что мир видится ему смазанным. Напоминает слепого библиотекаря Борхеса? Возможно… Но у моего Исава был выбор. Он же сознательно отказывается от резкого изображения действительности. Так что весь его мир, все его знания почерпнуты из книг.
«Исав» сшит из цитат. Часть из них взята в кавычки, часть — нет. Тот, кто может, узнает, тот, кто не может, пропускает. Я знал, что большинство читателей не смогут опознать большую часть цитат. Не страшно. Я просто стремился создать атмосферу цитатности, которая будет проходить через все произведение. Да Исав и не скрывает, что не умеет ни говорить, ни рассказывать иначе. В двух других моих романах ориентация на действительность гораздо сильнее. Цитатность — не мой стиль, это стиль моего рассказчика.
Я пишу от первого лица, так что в каждом из моих рассказчиков есть нечто от меня. В «Исаве», к примеру, это близорукость и начитанность. Однако для меня творчество — это не способ самовыразиться, как раз это мне было бы легче сделать, если бы я писал от третьего лица. Часто я вкладываю собственные мысли в уста какого-нибудь второстепенного героя, на которого никто не обращает внимания.
Большинство цитат в «Исаве» взяты из Филдинга, Диккенса, Набокова, Мелвилла, Сарояна и Томаса Манна, греческой мифологии и ТАНАХа. Интересно, что в «Исаве» есть цитаты, которых до сих пор никто так и не сумел опознать. В сцене отплытия, например, приводится чуть ли не полстраницы из «Смерти в Венеции» Томаса Манна (разумеется, в переводе на иврит), этот отрывок почему-то никто не узнает. Что до функции, которую выполняют цитаты в моем романе, все проще простого: это одно из средств характеризации героя. Весь его мир, все его образы и даже его воспоминания взяты из книг, написанных другими. Возьмем, к примеру, сцену отплытия в Америку: в описании момента отплытия приводится строка из Манна, затем следует отрывок из «Америки» Кафки, далее — цитата из Черняховского, взятая в кавычки, затем упоминается малоизвестный рассказ Сарояна и т.д. Исав успел побывать везде в прочитанных им книгах. Он вырос в темной, душной пекарне и в библиотеке, ставшей для него микрокосмосом. Таков характер Исава, он не может не цитировать. Кстати, у меня дома хранится единственная прокомментированная мной самим копия, там указаны все мои источники, так как я сам уже начинаю забывать, что откуда взято.
Л.Ч.: Каков «удельный вес» истории из ТАНАХа в романе?
М.Ш.: Сюжет из ТАНАХа составляет некие тематические рамки. Я не собирался писать роман о «современном Исаве». Первичным моим замыслом было написать историю о хлебе. Я обходил пекарни, собирая материал. Одного из братьев я изначально задумал назвать Яаковом, подобно деду в «Русском романе» и одному из главных героев «Как несколько дней». И только в процессе работы над романом я понял, что рассказчик — «Исав». Именно тогда я решил сделать его рыжим. То есть с Яаковом все было ясно с самого начала. В каждом из своих романов я сосредотачиваюсь на одном из качеств характера праотца Яакова. В «Русском романе» — это его предводительские способности, в «Как несколько дней» — терпение, а в «Исаве» — способность переносить страдания. В моем романе Яаков проходит огонь, воду и медные трубы, в то время как его брат-близнец живет себе припеваючи в Америке, подобно тому, как в Торе Исав устраивается в Эдоме, тогда как Яаков не знает покоя. Так что к Исаву я пришел, можно сказать, случайно.
Л.Ч.: Мне кажется, что в «Исаве» вы создаете миф о хладнокровии и непричастности художника. Так ли это?
М.Ш.: Исав холоден, однако так сложились обстоятельства: мать прокляла его, он остался без семьи, он знает, что ему суждено остаться одиноким, так как над ним довлеет проклятие. Я не сказал бы, что мои рассказчики абсолютно равнодушны, просто они не являются главными героями собственного повествования, они рассказывают о других: Исав — о Яакове и матери, повествователь в «Русском романе» — о деде Яакове, Зейде в «Как несколько дней» — о матери и трех своих «отцах».
Недавно вышла моя книга «Все о любви», сборник эссе, посвященный исследованию роли памяти в произведениях нескольких европейских писателей. Там я упоминаю греческий миф, представляющий Мнемозину матерью муз. То есть произведения искусства создаются в основном силой памяти, даже так называемое новое и оригинальное берет свое начало в памяти. Отсюда следует, что творчество является не порождением спонтанного вдохновения, но кропотливой, почти каторжной работой, напоминающей по своему характеру раскопки.
Л.Ч.: По прочтении «Исава» остается ощущение некой дезорганизации повествования…
М.Ш.: Мы привыкли требовать от литературы гораздо больше, чем требуем от действительности. Разве мы воспринимаем действительность в качестве организованного сюжета? Ведь нет. Однако от романа требуем последовательности, связности, консистентности… Я же присваиваю себе привилегию писать, как мне вздумается. Ведь я имею право лгать… Таково мое ремесло. Я выдумываю истории, которых никогда не происходило. Я не философ, и мне нечего сказать о законах мироздания. Я хочу рассказать историю, вот и все. Поэтому в «Как несколько дней» миром правит полный детерминизм, от которого никуда не деться, в «Исаве», наоборот, все происходит как-то вдруг, неожиданно. О чем это свидетельствует? О том, что моя концепция действительности изменилась? Вовсе нет. Лично я не придерживаюсь ни той, ни другой концепции. Я просто хотел рассказать две различные истории, вот и все.
Л.Ч.: Каково ваше ощущение себя в контексте современной израильской прозы?
М.Ш.: Когда я пишу, я ни с кем не спорю и ни с кем не солидаризуюсь. Честно говоря, я просто решил написать книгу, которую мне самому захотелось бы прочесть. А как я уже говорил, у меня довольно большой читательский опыт, в четырнадцать лет у меня уже был вполне сформированный литературный вкус. Так что именно мой читательский вкус диктовал мне стиль. Я не пытаюсь найти свою нишу на литературной карте израильской прозы, может быть, оттого, что я не принадлежу к «литературной братии». Ни среди писателей, ни среди критиков у меня нет близких друзей. Кое с кем я, разумеется, знаком, но мы не делимся друг с другом своими «творческими планами». Мой литературный вкус ограничивается иностранной литературой, ТАНАХом, греческой мифологией; если говорить об израильской литературе, я люблю детского писателя Нахума Гутмана, Яакова Шабтая, Иошуа Кназа, Ронит Маталон, раннего Иошуа Бар-Йосефа, несколько коротких рассказов А.Б.Иеошуа, определенные отрывки из «Моего Михаэля» Амоса Оза. Вот, пожалуй, и все.
Вообще-то критики мной не очень интересуются. Думаю, читателям я больше по вкусу, чем профессиональным филологам.
«Зеркало» (Тель-Авив)
