«Литературная Россия» on-line. №49. 25.11.2011
Всё чаще и чаще сегодня толстые журналы ведут культурологические и литературоведческие беседы. Оно и понятно. В литературе относительное затишье, а значит, пришло время заново структурировать всё, переосмыслить и расставить точки над «i».
Так, в 11 номере «Невы» за 2011 год Феликс Лурье рассуждает о знаменитых и хитроумных Медичи: «В появлении произведения искусства участвует не только мастер-творец, но и богатый, обладающий вкусом заказчик. Деньги, власть, таланты, энергию можно употребить на праздные пирушки и шумные игрища, на бессмысленные баталии и развращающую роскошь, на содержание любовниц и шутов. <…> Медичи свои несметные богатства и разносторонние таланты три столетия отдавали итальянской культуре, её развитию и процветанию. Были и другие, менее щедрые, дальновидные, богатые, их меценатство исчисляется десятилетиями, были вовсе небогатые, они делали небольшие вклады, Медичи затмили всех. Ремёсла, торговля и банковские операции дали Флоренции экономическое процветание, свободолюбие горожан избавило её от гнёта феодалов и церковников, стараниями Медичи она сделалась гигантским музеем, единственным и неповторимым». Собственно, статья Лурье повествует о том, как увлечение искусством Ренессанса с веками может сделаться не только выгодным вложением средств, но и способом политической игры. Подход не новый, как и сама история прославленных Медичи, однако весьма поучительный, поведение этих сильных мира сего и по сей день может служить высоким примером.
Например, в 11 номере «Звезды» за 2011 год был опубликован очерк Омри Ронен «Семидесятые», подробно рассказывающий о переломной для советской литературы эпохе. «Шестидесятые годы были, как я их помню, периодом надежд на воскрешение убитого русского культурного творчества и стоящий при дверях новый расцвет. Героем этого периода была интеллигенция, и «физики», и «лирики», будто бы враждовавшие между собой, – но всё-таки интеллигенция, и крупнейший русский математик занимался статистической структурой стиха с точки зрения теории вероятностей». А вот семидесятые, по мнению автора, стали периодом «разоблачений» и «переоценок». В первую очередь это касалось роли советской интеллигенции.
Статья Ронен интересна, однако полна не просто спорных, но противоречивых утверждений. Так, Эренбург в некотором роде приравнивается автором к Герцену, а Платонов объявляется «совсем другим мастером» «с героической и приниженной антитезой интеллигентности». Заканчивается статья не менее вызывающе: «Мы жаждем иных остряков, но молодой смены Довлатову мы ещё не видим».
Не менее любопытна статья Лёли Кантор-Казовской «Второй русский авангард и западное художественное сообщество», раскрывающая идею русского искусства 1950–1960-х годов. Статья вышла в № 37 «Зеркала» за 2011. Кстати, и 37, и 38 номера особенно радуют своими крепкими материалами.
Что же до Кантор-Казовской, то она взяла на себя труд ещё раз напомнить читательской публике о «левом» искусстве Союза. Однако автор сразу оговаривается: «Под «левым» искусством мы будем понимать не широко распространившуюся под влиянием зарубежных выставок моду на абстракцию, а именно лидирующую группу, включавшую во второй половине 1960-х годов около 30 человек. Именно эта группа выставлялась ещё в 1960-е годы в московских научных институтах и за рубежом (без разрешения властей) и привлекала внимание немногих западных искусствоведов, которые посещали Россию. Эти искусствоведы, то есть наиболее известные и квалифицированные из них, – англичанин Джон Берджер, француз Мишель Рагон и чех Индржих Халупецкий – называют примерно одних и тех же художников. Среди членов этой группы чистой абстракцией занималось меньшинство: наиболее яркими «абстракционистами» были Е.Михнов-Войтенко, М.Кулаков, Л.Кропивницкий, Л.Мастеркова. Другие обращались к абстракции время от времени». Также в статье тщательнейшим образом анализируется связь русского авангарда с художественными течениями Запада, которые, по словам Кантор-Казовской, даже не были толком изучены из-за их очевидной схожести. Опять же учитывая закрытость среды, а также гонения, которым вскоре подверглось советское искусство, и вновь вспыхнувший сегодня интерес к этому направлению (например, большой популярностью пользовалась закончившая работу в октябре выставка московского нонконформизма в галерее «Екатерина» «К вывозу из СССР разрешено») делают статью весьма актуальной.
Также в 37 и 38 номерах «Зеркала» опубликованы два любопытнейших и по-своему знаковых интервью. Первое – беседа Ирины Врубель-Голубкиной с русским классиком, автором знаменитой «Школы для дураков», занимающимся в своей прозе языковым экспериментом Сашей Соколовым (текст интервью был даже перепечатан, правда, с купюрами, порталом OpenSpace). Любопытно оно ещё и потому, что Соколов, хранивший молчание долгое время, лишь в последний год начал беседовать с журналистами (возможно, это связано с недавним выходом его книги «проэз» «Триптих» или с неоднократно обсуждаемым большим ещё неопубликованным текстом, который, по всей видимости, скоро будет выпущен в свет).
О чём говорит Соколов? Да, в общем-то, обо всём. От влияния «натуры» на своё творчество («Природа настраивает на тонкий лад, сообщает мелодию, интонацию») и вдохновенных высказываний о Джойсе, Эдгаре По до рассказов о том, как он егерствовал, был знаком со знаменитым издателем Карлом Проффером и общался с Бродским, которому он, кстати, не понравился, встретился с Куртом Воннегутом – «Смешливый, юморной такой старикан. А потом с Берберовой, – говорит Соколов, – Меня привезли из Нью-Йорка в Принстон, где она ещё преподавала, и мы два дня общались. Я знал её биографию, но не читал. Она мне подарила книгу «Курсив мой», которая тогда появилась в «Ардисе». Она показалась мне человеком с большими претензиями, капризная дама. Могу представить, какой она была в молодости». Что называется, история русской литературы из первых уст.
Ещё раз Сашей Соколовым вербализированы немаловажные рассуждения о языке и литературе. «Мне ещё нужна музыка, звук: вещь должна звучать, как симфония. Задача мастера – показать возможности языка». Или: «Многие современные литераторы, начиная текст, имеют в виду какую-то историю. Для них главное – удивить читателя сюжетом, взять на испуг. Таков, не к ночи будет помянут, Мамлеев. А мне скучно его читать, потому что я сам могу придумать такие кладбищенские штучки – до фига. Нет, я не верю в это. Нужно находить слова – не свои, не первые попавшиеся, а какие-то другие. Находить и выстраивать их в каком-то специальном высокоэнергетическом порядке, а не просто – нате вам! Очень хорошо об этом – в эссе Вайля и Гениса «Смерть Ивана Петровича». Как много смелости, говорят они, нужно иметь, чтобы в наши дни, после всего сказанного в литературе, начать повествование фразой типа: «Иван Петрович встал со скрипучего стула и подошёл к распахнутому окну». Позволительно спросить: а где же традиции авангарда, идеи постмодернизма? Зачем писать, как писали 100–200 лет назад, как Толстой? Сколько можно на полном серьёзе мусолить внешние признаки бытия?»
Иными словами, невероятно полезное и занимательное чтение.
Любопытно и второе короткое интервью, опубликованное в том же «Зеркале». Беседует опять Ирина Врубель-Голубкина, но на сей раз с Вячеславом Ивановым, человеком не менее важным как для русской лингвистики, так и для культурологии и антропологии.
В рассуждениях Иванова мы встречаем всё то же переосмысление недавнего прошлого. Кстати, как сказала о нём Татьяна Толстая, признающая гениальность Иванова – все его прогнозы, даже абсурдные, сбываются. «Первое, о чём мне интересно поговорить, – это проблема массового сознания, – заявляет Вячеслав Всеволодович, – как оно переваривает то, что было великого у нас в начале ХХ века. Я думаю, как это ни странно, что массовым было восприятие в те годы, когда всё это ещё не печаталось. Ведь сейчас тиражи становятся всё меньше и меньше, а тогда вся страна переписывала запретное, люди шли на риск, им грозила за это тюрьма, особенно в провинции, в Москве, Ленинграде могли только уволить с работы. И тем не менее, люди продолжали всё это переписывать – у меня до сих пор хранятся Цветаева и Мандельштам, целиком переписанные от руки разными людьми. Ахматова говорила тогда, что мы живём под лозунгом «Долой Гуттенберга!». Тогда это и было массовым замечательным движением. Все эти люди, переписывавшие книги с риском для жизни, усвоили это как жизненный девиз. Это воспринималось не как искусство, а как существенная часть тогдашней жизни. Можно ли сравнить с тем, что происходит сейчас в кругах сытых – в разных смыслах – людей, о которых не очень хочется говорить. Сейчас всё построено на снобизме: рассуждения о том, что тогда было плохо, а что близко или далеко нам, что хорошо, – это рассуждения тех, кто просто с жиру бесится. Сейчас каждый может заниматься чем угодно, получить степень если не магистра, то бакалавра за какое-то цветаеведение, везде напечататься и прекрасно жить дальше. Мне вся эта суета совсем не интересна. Что нам действительно мешает в России – так это русское желание возвести кого-то на престол и поместить в Пантеон. Недооценили, как им кажется, позднего акмеиста Арсения Тарковского – так нужно срочно включать его в Пантеон. Я его хорошо знал, он был наделён некоторыми поэтическими способностями, но был из тех, кто слишком глубоко принял в себя Мандельштама, и это не всегда ему помогало. Иерархичность российской культуры нам очень мешает. Культура вообще не терпит таких знаков отличия».
В любом случае, пролистывая ноябрьские номера, есть над чем задуматься.
По-своему любопытен «Манифест философии» (Аркадий Недель, № 37, «Зеркало», 2011), занятны рассуждения автора очерка «Мир как воля и представление» (публикующийся впервые Александр Воронель, № 11, «Дружба народов», 2011) о столкновении советского человека с западной цивилизацией, да и вообще об опыте переосмысления Запада.
Как бы там ни было, а сотое возвращение к разговорам о том, что такое русская культура в целом и литература в частности, суждение обо всём уже не с имперских позиций, а в контексте мировой истории – большое наше сегодняшнее достижение.