Борис Бродский

ЗОЛОТОЕ ДНО

В 1905 году Пирпонт Морган, решив приобрести для США первого Рембрандта, послал своего представителя в Европу, туда, где художественный рынок был наиболее обилен, — в Россию. Морган получил то, что хотел, хотя князь Феликс Юсупов, на которого он рассчитывал, от сделки отказался. Дело в том, что Николай II указал Юсупову, что родственникам царя продавать картины за рубеж не пристало. Никто еще не задался вопросом, чем была вызвана позиция царя. А она была естественной реакцией коллекционера. Все русские цари были коллекционерами, и царское коллекционирование было важной частью русского собирательства.

Ущерб, который революция нанесла русской культуре, не может быть исчислен, но примерный расчет можно предложить. В начале столетия Дягилев устроил выставку «Портреты XVIII века». Экспозиция насчитывала 2.000 номеров. После выставки портреты были высланы владельцам во все концы России. Когда же в середине двадцатых годов советские искусствоведы вспомнили об этой выставке, оказалось, что исчезло более половины полотен.

За первые же семь лет советской власти утрачено было не менее 50% общего фонда культуры России. Если это так, то по отношению к 1917 году сегодня осталось в стране процентов 10-15.

Никакое общество подобного пережить не может без деградации, без перехода в какое-то новое качество.

Гибель культурных ценностей связана в первую очередь с так называемым процессом «уплотнения». В квартиры десятков тысяч семей вселяли совершенно чужих людей, получавших комнаты вместе с мебелью, утварью, картинами. Как правило, новые хозяева не понимали ценности полученного искусства и не придавали ему никакого значения. Масса творений прикладного искусства оказалась выменянной горожанами на хлеб или погибла при грабежах помещичьих домов.

Часть сокровищ искусства переместилась к слугам, хотя бы видевшим и знавшим, как относились к ним владельцы. Одним поручали хранить произведения сами хозяева, надеясь на возвращение, другие крали, третьи подбирали бесхозное. Коллекции, принадлежавшие знати, богачам или фирмам, были также ощутимой частью культурного наследия. После революции они подверглись конфискации и превратились в Пролетарские музеи, которых в одной Москве было, если не ошибаюсь, семь. К тридцатым годам они были ликвидированы, распроданы и разворованы.

Другая часть частных коллекций национализировалась, она оставалась у прежних владельцев, однако без права собственности. Часть коллекций, имевшихся у работников музеев или деятелей искусства, получала охранные грамоты, дававшие возможность избежать обысков и официальных грабежей. Эта часть в течение 20-х годов была распродана. Рынок не рухнул, но преобразился. Его поддерживала систематическая аукционная распродажа имущества дворцов. Следует, однако, иметь в виду, что потребительской стоимости продававшиеся предметы, по большей части, лишились, что сказывалось на цене. Цены устанавливал также колоссальный базар на Сухаревке и возникшие во множестве антикварные магазины и лавки. Их клиенты — богачи-нувориши, которых с ужасом Абрам Эфрос называл «обмениватели бумажек». Этот специфический класс людей был многочислен и, кроме пышных и безвкусных, приобретал и ценные вещи.

Судьба журнала «Среди коллекционеров» была связана с этим рынком, который в конце двадцатых годов приказал долго жить. В конце двадцатых годов нэпманы лишились капиталов, избирательных прав, продовольственных карточек и понесли свои приобретения на рынок, который к тому времени уже начисто потерял признаки организованности.

Художники двадцатых годов возможности продавать свои работы из мастерских лишились. Государство с 1922 года установило порядок централизованной покупки картин за установленную им цену. Купленное рассылалось по провинциальным музеям распоряжениями Наркомпроса. Делалось это вне зависимости от характера музея, его коллекции или даже экспозиционной площади, поэтому все обычно сваливалось в кладовые без какого-либо учета. Каталогов музеи, как правило, не имели.

В начале тридцатых годов в среде советской элиты, включавшей немало выходцев из интеллигенции, появились робкие собиратели. Но в середине и особенно — во второй половине тридцатых годов — они первыми пошли в лагеря. Семьи, дети, соседи, оставшиеся без средств, несли вещи на рынок, дезорганизуя его окончательно.

В 1935 году возникли многие коллекции врачей. Из Ленинграда тогда были в одночасье выселены дворянские семьи, включая даже выпускников университета, до революции получавших личное дворянство с дипломом. Люди бросились отдавать имущество за бесценок; врачи, имевшие некоторые средства и жилищные льготы, как бы аккумулировали наследие.

В тридцатые годы начинают складываться коллекции специфически советского характера. Формирование таких коллекций — дефицит аристократизма. В среде новой интеллигенции, особенно Ленинграда, среди людей, никак не родовитых, появляются лица, ощущающие себя частицей Петербурга. Эти люди стремились создать иллюзорные островки ушедшего в коммунальных квартирах, и главным предметом их коллекционирования было искусство XVIII — начала XIX века.

Дальнейший шаг — неповторимое и более нигде не встречающееся отождествление самих себя с культурой, готовность людей жертвовать жизненными благами, рисковать даже самой жизнью ради того, чтобы искать, находить и «спасать» сокровища культуры. Эта страсть охватывала в условиях, когда сокровища никак не реализуемы, рыночной стоимости не имеют и даже не могут быть принесены в дар. Одна из ранних и ценных московских коллекций икон, живописи, старинного серебра принадлежала доктору Величко, завещавшему все российским музеям. Душеприказчику, племяннику собирателя, потребовалось целых тридцать лет, чтобы исполнить его волю, — Государство сопротивлялось дарению.

«Забогатеть» было опасно, поэтому возникали коллекции, ценность которых не поддается государственной оценке. Например, в Москве удивительная коллекция Якова Зака — портреты пушкинских современников. Отдельный лист стоил копейки, а ценность полноты собрания была для чиновников неопределима. Такова же коллекция Павла Губара «Виды Петербурга», невообразимая по грандиозности. Собрание русской народной игрушки Николая Церетели было ни с чем не сравнимо, но покупалось оно по деревням. Архитектор Н.Д.Виноградов нашел путь вообще фантастический: открыто собирал русские печатные пряники, а тайно — бубнововалетцев.

Для иностранцев существовал рынок, изолированный от того, что можно было бы назвать внутренним художественным рынком. В1972 году я был приглашен к господину Верлену, уполномоченному Красного Креста в годы НЭПа. В его столовой висело 37 елизаветинских тарелок, то есть выполненных в 1757- 1761 гг., стоял шубинский бюст Павла I и висел один из лучших Венециановых, которого я в жизни видел. Это приобреталось через организацию, называвшуюся «Антиквариат».

Я не говорю об известной распродаже главных шедевров Эрмитажа, до революции бывшего самым богатым музеем мира. Об этом писалось достаточно. Уже после войны партийные органы распространили слух, что, якобы, Сталин в 1936 году продажу сокровищ из музеев осудил. Однако, в 1937 году супруга американского посла вывезла целый музей русской культуры, открытый после Второй мировой войны под Вашингтоном. В нем, помимо шедевров XVIII-XIX века, немало коронных драгоценностей. Арманд Хаммер еще при Ленине добился права вывозить антиквариат эшелонами, причем без таможенного досмотра. Владелец фабрики карандашей на улице Красина стал миллионером, перепродавая в 30-е годы русский антиквариат.

Поэтому столь важна история предвоенных коллекций видных деятелей культуры, таких, как певица Лидия Русланова, балерина Екатерина Гельцер, художник Исаак Бродский, — словом, фаворитов режима. Одним из немногих, кто понимал трагичность происходящего в культуре процесса, был глава «Антиквариата» А.В.Власов. На свой страх и риск он завел каталог собраний своих именитых клиентов, зарабатывавших тогда очень крупные суммы и не знавших, куда их тратить. Власов сообщал им о появлении в «Антиквариате» произведений русской живописи, чтобы иностранцам шло лишь то, что оставалось. Оставалось, однако, очень много.

Как бы то ни было, отток из страны памятников искусства был постоянен и масштабен, но в то трагическое время не очень заметен. Исключение — произведения золотых и серебряных дел мастеров. По закону, они должны были превращаться в лом на глазах у владельца, и рынок начал быстро сужаться еще до войны.

Что же касается церковного антиквариата, то любая форма его покупки или продажи преследовалась. Мне известен лишь один-единственный случай продажи в те годы коллекции икон Виктором Васнецовым художнице Т.А.Мавриной и Павлу Корину.

Низкие цены, которые до войны установились на произведения художников-эмигрантов, прежде всего, на мастеров «Мира искусства», связаны с пропагандой, тем не менее, приобретение их произведений не преследовалось вплоть до 1948 года.

В 1948 году развернулась «кампания борьбы с космополитизмом», затронувшая сотни тысяч людей. Любое положительное высказывание о западной культуре стало считаться криминалом. Ближайший друг моего отца, один из первых кинооператоров, человек немолодой, потерял пять лет свободы, заметив случайно, что предпочитает рассказы Бальзака рассказам Максима Горького.

В 1948 году Марк Шагал решил почему-то принести в дар Государственной Третьяковской галерее 27 картин. Предложение художника было оскорбительно отвергнуто. Иметь работы импрессионистов, постимпрессионистов, кубистов после ликвидации музея Нового западного искусства и запрета показывать современную живопись вообще, стало опасно, и в комиссионные магазины остатки своего достояния люди сдавали через подставных лиц. Весьма известные и, казалось бы, стоящие вне подозрений члены Академии художеств — и те пытались тогда избавиться от монографий о художниках, творивших после 1880 года.

В этой обстановке произошло событие, действительно, удивительное. Так называемое «трофейное имущество» до начала 50-х годов на рынок не поступало, хотя в Москву и Ленинград самолетами, вагонами, грузовиками генералы, крупные партийцы, гебисты вывозили обстановки целых замков. Ни роскошная мебель, ни фарфор никакой реакции не вызывали, но, когда у министра Госбезопасности Меркулова при аресте обнаружилась коллекция трофейных картин, это почему-то вызвало взрыв ярости «отца и учителя». На комиссионные магазины обрушилась лавина «улик в золотых рамах». Цены, и без того низкие, еще более упали. Интересно, что впоследствии столь известные собиратели Костаки и Рубинштейн в те годы начинали как коллекционеры классической западной живописи. Оба быстро осознали свое бессилие перед германской индустрией подделок. К началу шестидесятых они продали свои собрания и переключились на авангард, не стоивший буквально ничего.

Что касается рынка современного искусства, то он по-прежнему был замкнут сначала в системе Всеко-художника, а затем Худфонда

Пятидесятые годы — начало образования крупных коллекций совершенно иного характера — настоящих домашних музеев. Это период, длившийся, по меньшей мере, четверть века.

О масштабах коллекционирования того времени говорит пример профессора Зильберштейна, занимавшего три небольшие комнаты, в которых постоянно обваливался потолок Выставка западного искусства из его собрания, состоявшего, в основном, из творений русских художников, заняла всю центральную часть Государственного музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Она состоялась в 1973 году и практически впервые дала общественности представление о размахе частного коллекционирования в стране. Часть коллекции Георгия Костаки, которую он сумел вывезти за рубеж, была оценена в 30 миллионов долларов. «Музей Тропинина и художников его времени», ныне одна из жемчужин столицы, подаренная Москве Феликсом Вишневским, — и это лишь малая часть его собрания.

Этот список при желании можно продолжать. Интересно, что Вишневский, сколько я его помню, всегда ходил в старой бекеше, которую ему подарили в складчину сотрудники музея. Когда однажды я предложил Зильберштейну довезти его на такси, он побоялся, что ему придется заплатить половину причитающейся водителю суммы. Костаки жил относительно широко. В 1972 году он в Париже предложил мне одолжить 100 долларов за 90 рублей. Когда я пришел отдавать долг, они с братом обсуждали, у кого бы одолжить пару сотен.

1957 год — важная веха. Состоялся Московский фестиваль молодежи. Хотя количество гостей (20 тысяч) было ничтожным, оно казалось колоссальным. Общение подтолкнуло интерес к современному искусству. В 1958 году в Москве состоялась Американская национальная выставка с отделом современного искусства, имевшая колоссальный резонанс, ибо молодежь впервые увидела подлинники мастеров XX века, показ которых в советских музеях был запрещен.

Антикварно-художественный рынок шестидесятых — первой половины семидесятых годов связан с жилищным строительством. Происходивший переезд из «коммуналок» в отдельные квартиры вызывал потребность в иной предметной среде. Интерес к этой среде подогревался невиданной «кампанией по воспитанию вкуса». В результате вещи добротные и удобные не только распродавались за бесценок, но просто выбрасывались.

Вот как описывает это время коллекционер Николай Воробьев: «Как-то, гуляя вечером по Столовому переулку, я увидел большой аляповатый плакат. На нем был изображен рог изобилия, в который сыпались ненужные человеку вещи: канделябры, подсвечники, самовар, тазы, керосиновые лампы, а из него высыпались радиоприемники, магнитофоны, электроутюги, пылесосы. Наверху большими черными буквами было написано: «Граждане! Сдавайте утильсырье!» Разумеется, я и раньше видел аналогичные плакаты в тихих арбатских переулках, но никогда не подозревал, что все эти предметы старины сдаются в качестве металлолома в пункты утильсырья. Заглянув в открытую дверь, около которой лежала груда ржавого железа, я разглядел в слабо освещенном, дурно пахнущем помещении все те «ненужные вещи», которые на плакате сыпались в рог изобилия».

До сих по не объяснено то, что параллельно развитию нонконформистского искусства в обществе возник интерес к иконам. Он начинается с исключительно тяжелых физических походов интеллигентов-энтузиастов по покинутым северным деревням. После войны эти деревни вымирали. Молодежь ушла, старики доживали век. Дорог не было. Продуктов нельзя было купить. Попутный грузовой транспорт был нерегулярен и редок. Никто еще не обратил внимания на то, что так называемые «левые» художники, разгромленные в Манеже Хрущевым за несоблюдение традиций, почти поголовно коллекционировали традиционное искусство. Один из них, Николай Воробьев, составил одну из интереснейших коллекций икон и написал историю своей коллекции.

Вот что он писал в 1982 году: «Ушло в прошлое то время, когда собиратель мог свободно поехать в деревню в поисках старины без опасения быть задержанным местными органами милиции с конфискацией найденного. Отдельные храбрецы помоложе еще отваживаются на это рискованное предприятие, но нередко оно кончается для них очень печально. Зато хорошо организованные жулики, не таясь, ездят по деревням на своих „Нивах» и „Жигулях», по поддельным музейным документам собирают иконы, зачастую грабят действующие храмы, честных собирателей, богомольных старушек. По существу, в настоящее время частные собиратели лишены своего основного права — собирать».

В середине семидесятых годов журналист Виктор Луи решил украсить интерьер своей дачи иконами. Немедленно поступило предложение продать доски XV — начала XVI века за многие тысячи. Понимая, что его пытаются надуть, Луи заявил, что интересуется лишь иконами XIX века и не дороже 50 (в то время) рублей. Нашелся и такой товар, среди которого процент произведений XVIII и даже XVII века оказался примерно тридцать. В конце десятилетия подобное стало невозможным.

В семидесятые годы начинают складываться группы и по ограблению музеев. Они начали с получения по подложным документам все еще не учтенных отправлений музейного отдела Наркомпроса 20-х-30-х годов. Это были преимущественно авангардисты, в том числе Шагал, Кандинский, Любовь Попова, никому не нужные десятилетиями, теперь же колоссально выросшие в цене. Все это шло за рубеж. Один из таких грабителей по прозвищу «Гиена» имел, между прочим, бумаги, удостоверяющие, что он не кто иной, как… автор этой статьи.

В 1976 году был убит коллекционер фарфора скрипач Кириллов. Судебный очерк в «Литературной газете» назывался «Коллекция», и причиной преступления, в котором участвовал родной сын жертвы, было названо… собирательство. Пресса второй половины семидесятых годов систематически обрушивается на коллекционеров. Нашумевший очерк в «Литгазете» назывался «Время дарить». Суть его была в том, что до 1976 года было время собирать коллекции, а вот после 1976-го наступило время передавать коллекции государству. Эта кампания, с одной стороны, привела к изданию бессмысленного и практически никогда не выполнявшегося закона 1978 года, пытавшегося воспрепятствовать частному коллекционированию, а с другой — активизировала ограбления коллекционеров уголовниками, действовавшими, как правило, по заказу.

В 1980 году коллекционер К купил икону, оказавшуюся краденой По-видимому, вины К в этом деле не было, но при допросах с него взяли подписку, что свою коллекцию он передаст в музей. Но музеи от коллекции отказались. Старик буквально сбился с ног. Я помог ему в составлении договора с музеем Рублева, по которому музей соглашался взять в дар не всю коллекцию, а лишь интересующие его иконы. Однако органы на этом не успокоились, пока К. не передал оставшееся «Разноэкспорту», продававшему иконы за рубеж.

Остатки коллекции, которые по профилю «Разноэкспорту» не подошли, достались грабителям, досконально знавшим, где что лежит. Интересно, что грабителей быстро поймали, но ничего из похищенного ими не нашли.

В конце семидесятых годов милиция отличалась пассивностью в делах, касавшихся ограбления частных коллекций, в восьмидесятых годах пассивность начала сменяться активностью. Скажем, в северных областях, обнаружив у частного лица икону, милиция смывала живопись и возвращала доску.

Год от года активность милиции росла.

В журнале «Юность» №3 за 1988 год мы читаем: «Весной 1985 года сотрудники Главного Управления внутренних дел Москвы вторглись в квартиры многих московских коллекционеров, произвели незаконные (без санкции прокурора) обыски, изъятие антикварных предметов огромной ценности». По показаниям коллекционера Г., опубликованным в «Советской культуре», допрашивали всю ночь: в 17 часов 6 апреля начали, а закончили назавтра в 10 часов утра. Без сна, без еды. Следователей было 4-5 человек. Требовали ложные показания на В.Е.М. Несмотря на все усилия, дело лопнуло. Изъятое пришлось через несколько месяцев возвратить. Машина, безотказная в течение десятилетий, дала сбой. Но дело этим не кончилось. В1990 году коллекция В.Е.М. перестала существовать в результате бандитского налета. Следов никаких не найдено.

После провала московского дела образ коллекционера в печати меняется. Он теперь культуртрегер, уважаемый человек, едва ли не герой. К этому времени на художественном рынке цены не только приближаются к мировым, но и порой оказываются выше. В ряды коллекционеров вливаются наиболее дальновидные представители партийной элиты, предчувствующие крах номенклатуры. В антиквариат начинают вкладывать средства многие банки. Возникают аукционы, галереи, частные антиквариаты. Художественный рынок меняется на глазах.

«Зеркало» (Москва)